Алексей Ефимов - Бездна
Елена улыбнулась:
– Я рада, что я человек. Мне нравится, что у меня есть выбор, которого нет у животных. Но одновременно есть ответственность за него.
– Я думаю, это иллюзия.
– Что?
– Выбор. Мы ничего не выбираем. Поэтому нет и ответственности. Есть иллюзия наличия субъекта, который… как бы это сказать… отделен от своего решения, от своего действия. Словно он принимает решение. Словно он действует. А на самом деле это единое целое: он и его решение, он и его действие, и нельзя отделить одно от другого. Нет исходной точки приложения силы. Всегда есть только один путь. Это не моя мысль. Это сказал Ницше, а до него – Шопенгауэр. В этом вопросе они сходились во взглядах, а отличие от некоторых других.
– Дай-ка угадаю: Ницше твой любимый философ?
– Он мне ближе. Если без крайностей.
– Ты правда считаешь, что все заранее запрограммировано?
– Я думаю, человеческая воля – это всего лишь слово. В каждом конкретном случае нашу реакцию можно было бы просчитать, если бы мы могли учитывать в наших моделях огромное количество факторов и были бы на ты с ДНК. В умных книжках написано, что человек, в отличие от животного, якобы способен обдуманно реагировать на тот или иной раздражитель, у него есть временной интервал для принятия решения. Не обязательно, мол, реагировать мгновенно, если только речь не идет об инстинкте. К примеру, есть возможность сдержаться и не вспылить. Но, по-моему, это иллюзия, что мы направляем нашу реакцию усилием воли. То есть вытаскиваем себя за волосы как барон Мюнхгаузен. То же самое относится к выбору. Может, нам только кажется, что мы выбираем, а на самом деле мы уже выбрали?
– В таком случае наша жизнь как бы не зависит от нас.
– Тебя это расстраивает или пугает?
– Немного не по себе, знаешь ли.
– Это нормально. Если ты не способен получить Нобелевскую премию – не получишь. Если не можешь быть революционером или философом – не будешь. Так называемая воля здесь не при чем. Равно как и судьба как нечто внешнее, как воля Бога, если хочешь. В общеупотребительном смысле этого слова это фикция. Судьба – это не внешняя сила, а внутренняя. То, на что ты способен, ты как воля. Это твоя самость, как сказал бы Юнг. Ты не сделаешь больше, чем можешь. И меньше – тоже.
– Я тоже не верю в судьбу. Но как относиться к случайностям, к стечениям обстоятельств, от которых столько зависит?
– Возможно, они не меняют общего курса и ты оказываешься там же, куда пришел бы другими путями. Просто ты не знаешь об этом и тебе кажется, что какие-то события в твоей жизни сильно на нее повлияли. Главное – это твоя воля, то есть ты сам. Ты будешь там, где должен быть. Где можешь быть.
– Из головы вылезают опилки, – улыбнулась Елена. – Во что же ты веришь?
– В человека. В природу. Каждый человек – это целый мир. Когда он рождается, то мир рождается для него и внутри него, а когда умирает – мир исчезает. Он проживает свое мгновение, свою жизнь, и кроме нее у него ничего нет. Наша жизнь единственно реальна для нас, и она часть природы, явление ее воли. Когда мы умрем – а все мы умрем – останется то, что было до нас и будет после. Мы об этом уже не узнаем, но это неважно. Мы выполним свое предназначение согласно воле природы и исчезнем как индивиды, но жизнь продолжится, взяв от нас и от миллиардов других. В этом ее цель. Поэтому надо верить в человека и в то, частью чего он является. Во всяком случае, это лучшее, что приходит мне в голову.
– Иногда я жалею, что не верю в загробную жизнь. Не хочется просто так исчезать. Это страшно.
– Знаешь, почему страшно? Это в тебе говорит инстинкт. Может, когда ты состаришься, смерть не будет тебя пугать. Она вообще не страшная, если задуматься. Когда ты спишь и не видишь сны, тебя нет. И мира тоже нет. То же самое будет, когда ты умрешь. Раз – и все. Словно тебя выключили. Ты даже не почувствуешь этот миг. Поэтому нет смысла бояться смерти. Кто-то из древних сказал, что мы со смертью не встречаемся: когда есть мы, нет ее, а когда есть она, нет нас. Жить надо в этой жизни, причем с ясным пониманием того, что когда она кончится, тебя не будет. Нигде. И никогда. Если ты хочешь остаться, ты должен сделать что-то такое, что сохранит твой дух. Обзавестись потомством. Или написать книгу. – В этом месте он усмехнулся. – Можно успокаивать себя и тем, что ты часть природы и в твоей смерти нет ничего особенного: смерть и рождение – это ее рутина, где жизнь индивида, кем бы он ни был, малого стоит и где имеет значение род. Но это плохое лекарство от страха смерти. Мы индивидуалисты, мы хотим жить, мы не готовы смириться с тем, кто мы есть в планах природы.
– Кстати, не факт, что тот, кто верит в загробную жизнь, меньше боится смерти, – продолжил он. – Он знает, что на Страшном суде спросят с него за грешки по десяти пунктам и попадание в рай не гарантировано. Вот и трясется он всю жизнь и стыдится своей якобы греховной натуры. Он даже построит храм, чтобы задобрить Бога. Но когда придет час смерти, ему все равно будет не по себе. Так-то. А с чего начали, помнишь?
– С разума.
– Видишь, для чего мы его используем. Мы ищем ответы на вопросы, на которые нет однозначных ответов. И какой бы ответ мы ни нашли, мы не будем уверены в том, что он правильный. Если уверены, значит, просто не видим того, что не вписывается в нашу теорию. Мир слишком сложен. Даже агностицизм в этом смысле не исключение. Это та же теория. Отрицанием не прикроешься. Тот, кто проповедует его как истину, противоречит себе.
– Получается, философия бессмысленна? Зачем тратить на нее время?
– А искусство? Нет, здесь не все так просто. Для чего-то природе нужно, чтобы были философы и художники. К сожалению, философии больше нет. Она заспиртована в банке и нет ничего свежего. Ее время ушло. Все уже сказано раньше и почти все оспорено. Нынче время безверия и апатии. Люди дезориентированы. Юнг выразил это очень точно и образно. Он сказал, цитирую, что ни религии, ни многочисленные философии не дают сегодня того мощного воодушевляющего идеала, который обеспечил бы нам безопасность перед лицом современного мира.
– По-моему, философия помогает разобраться в себе. Как психология.
– Я бы сказал – покопаться. С чем-чем, а с этим проблем нет. Но если мы честно стараемся и есть ощущение, что получается, это во многом иллюзия. В нашем сознании мы как бы раздваиваемся: на того, кто оценивает, и того, кого оценивают, и сравниваем себя с эталоном, с идеальным третьим я. С одной стороны, мы всегда будем видеть разницу между ним и собой, если только мы не больны, а с другой, это раздвоение не есть разделение. Я – это я. Это единое целое. Единое сознание и бессознательное. Единое мировоззрение. О какой объективной оценке можно здесь говорить? Это все равно, что взять линейку и с помощью нее проверить корректность делений на ней же. Как правило, все заканчивается тем, что мы находим оправдание тому, почему мы такие, какие мы есть, даже если знаем, что до идеала нам далеко.
– Если сильно постараться, можно увидеть свои недостатки и попробовать измениться. Я, например, стараюсь. Честно-честно! И понемногу меняюсь.
– Это незначительные и очень медленные изменения. Для серьезных и быстрых нужна какая-то встряска. Да и есть ли они – изменения? Помнишь, мы говорили о воле и о судьбе? По-моему, здесь то же самое. Мы не станем кем-то, кем не можем стать. А если совсем точно – мы не меняемся. Просто наружу выходит то, что было внутри. Мы варимся в собственном соку. Из своей кастрюли мы можем вытащить только то, что в ней уже есть.
– Не находишь, что эта теория удобна, чтобы оправдывать бездеятельность? Она расслабляет. Зачем к чему-то стремиться, стараться, если от тебя ничего не зависит и все равно все будет так, как будет? Нет стимула.
– Я бы мог сказать, что от нас зависит, сможем ли мы открыть себя. Но в таком случае мы снова вернемся к понятию воли. Поэтому если до конца придерживаться моей так называемой теории, то – да, от нас ничего не зависит в том смысле, что все уже есть в нас: наши желания, наши реакции, наше развитие. Улыбаешься? Правильно. Это просто теория. И я не фанатик.
– По-моему, все великие открытия и реформы – дело рук фанатиков. Так что быть фанатиком не так уж и плохо.
– Как насчет нацизма и социализма? По большому счету разница только в идеях, а фанатики все одинаковы. Их не мучают угрызения совести. Они уверены в своих целях и методах. Жертвы их не смущают. А я не фанатик своей теории. Может, через несколько лет я буду думать иначе. Десять лет назад я вообще верил в Бога.
– То есть ты изменился?
Он смотрела на него с хитрецой.
– Если смотреть извне и во временной перспективе, то как бы да, но на самом деле, как Сергей Иванович Грачев, я все тот же. Все это уже было или – могло быть. Кастрюля та же.
