Инна Харитонова - Все могу (сборник)
11
День рождения Таниной дочки Лизочки выпал на воскресенье. Еще оставался в душе осадок после похорон Серафимы, но праздничное ожидание брало вверх. Те хлопоты, что достались Татьяне в этот день, были ничуть не обременительными, и гости, которых ждали назавтра после обеда, были немногочисленными.
Вся суета предпраздничного дня кончалась усталым вечером, когда расходились спать домашние, и Таня оставалась одна, в большой белой кухне и одновременно столовой, среди красоты мебели, могущества бытовой техники и невыветрившегося запаха жареного лука и вареных яиц. Особенно не любила она запах яиц, но с годами свыклась и только с улыбкой вспоминала, как ее, кормящую мать, выворачивало наружу от этого гастрономического аромата.
Таня не делила, как многие из матерей, жизнь до Лизочки и после. Единственной и неоспоримой вехой ее было замужество, а Лизочка стала дополнением к супружеству.
Паша забирал Таню из роддома вечером, когда и не ждала она его, только с трудом вставала с кровати и подходила к незашторенному окну. Улица продолжала жить, мигая светофорами, скрипя тормозами машин, и среди потока легковушек все выглядывала Татьяна свою, вишневую. Наклонялась к спящей Лизочке, поправляла на ней байковую шапочку, не по размеру большую, с уродливым рисунком и атласными завязанными ленточками. «Не едет за нами папа», – комментировала она дочке свои огорчения. Лизочка тянулась, морщилась, причмокивала голым ртом и продолжала спать. Последний осмотр дежурного врача Таня игнорировала. Просто не вернулась в кровать, не задрала казенной сорочки до пупка и не обнажила сокровенных мест акушерскому взгляду. Ей и так становилось противно только от одной той мысли, что все, вплоть до ляжек, вымазано у нее там зеленкой, будто меткой, расплывчатой и небрежной на белой коже нежных складок.
Нарумяненная, напомаженная, во всем чистом и новом гуляла она по роддомовским коридорам, заглядывала в чужие палаты, брезгливо осматривала встреченных рожениц. Когда приехал Паша, была она уже взбешена и даже Лизочку нести сама не захотела, отдала медсестре. Так они и спускались вниз, каждый к чему-то неизведанному: Таня к материнству, Лизочка к семье, а медсестра к очередным подаркам. Покружив перед Пашей нарядным конвертом с дочкой, отдала медсестра его обратно Тане, которой ноша ее собственная так отяжелила руки, что с трудом справилась, чтобы не уронить малышку. Радости не было, и скучать она не скучала, а молча поцеловала мужа, села в машину и поехала домой.
Это жестоко, думала она, получить в подарок бриллиантовые серьги и цветы за то, что ты родила целого ребенка, за то, что ты мучилась и терпела унижения. Гости толпились возле Лизочки, кто-то дергал ее за ножку, кто-то за ручку, Ольга заглядывала ей в рот, будто кобыле, и целовала попеременно то ее попу, то ее щечки, а Таня сидела на диване и читала газету. Тот интерес, который все поголовно испытывали к ее ребенку, она не разделяла. Заботило ее другое. Что живот стал страшным, полосатым, отдельными кусками свисающим; что бедра, и без того не худые, расширились еще больше; что руки отекают и ноги болят строго по синеве вспученных вен.
Передавалось ли Лизе настроение матери? Все процессы метафизической связи ребенка и его родителей были настолько непонятными, что и говорить об этом не стоило. Но Лизочка старалась проявлять столько проницательности по отношению к матери, что не заметить этого было нельзя. Она практически не плакала, хорошо кушала и часами сама себя занимала детской бессмысленной игрой. Перебирая пальчиками цветные погремушки, дергая за помпоны пинетки, пуская карасики слюнок, она самостоятельно проживала те часы между первой в жизни обязанностью кормления, сна и купания, чем быстро вернула если не любовь, то большое мамино расположение. Она открыто и чуть дурашливо улыбалась всем, кто проявлял к ней хоть малейший интерес. Она научилась смеяться в полный голос задолго до того, как предписано это неонатологами, и вполне заслуженно получила второе имя Солнышко.
Ничего солнечного, кроме ежедневной беспочвенной радости, в Лизочке не находилось. Темноволосая, излишне раскормленная, с умными черными глазками, она больше походила на зверька норки и росла с постоянным опережением своего детского графика, спешно вырастая из памперсов, комбинезонов и шапочек.
Лизочку любили все общие знакомые. Ведь была она первой дочкой, первой внучкой, первой племянницей и первой крестницей. Когда остальные ровесники Павла только подумывали о детях, здесь наличествовала здоровая младенческая единица женского пола, к тому же еще покладистая и жизнерадостная. В дом текли бесконечные подношения и подарки, женщины добровольно записывались в няньки, а Таня, замечая популярность дочери, использовала ее в своих целях. Не особо утруждая себя материнством, она занялась собой. Стала ходить в бассейн, на массаж и на аэробику. Паша ежедневно бегал на молочную кухню и возил дочку, когда требовалось, в поликлинику. Очереди и скопление народа пугали Танюшу, и она предпочитала отсиживаться дома, благо Лизочка почти не болела, время от времени страдая то животиком, то сопельками. Когда последние водянистые капли из щедрой когда-то на молоко груди упали в Лизин ротик, Таня и вовсе обрадовалась. Была в этом конченом лактационном периоде независимость и тень девической юности, которая подхлестывала Таню ностальгией и почти забытой свободой, трансформировавшейся в необязательность почасового вкладывания неудобной круглой груди в рот малышке.
Разводить молоком порошковую кашу оказалось куда проще, хотя Лизочка, будто огорчившись на отсутствие материнской еды, объявила поначалу голодовку и даже принялась орать на весь дом требовательно и особо звонко. Паша, подумав, привез все магазинные смеси, и пока, не испробовав по ложке с десяток, Лиза не остановилась на одиннадцатой, спокойствия дом не видел. «Наука целая их накормить», – с гордостью добытчика обнимал Паша жену. Таня сторонилась, выскальзывала и занимала себя несрочным делом мытья посуды или стирания пыли. Супружеская постель оставалась наполовину пустой.
Уже, казалось бы, давно смылась зеленка и зажило все то, что мешало думать о полноценном супружестве, но поначалу Таню останавливал страх перед, как ей придумалось, обязательной болью. На смену страху пришла стыдливость располневшего и некрасивого тела, потом усталость, бессонные ночи прорезываемых зубов, а потом и наркотик полноценного сна, не растревоженного пылкостью любовных утех.
Танина подруга Ира настойчиво советовала молодой матери пересмотреть свои взгляды на интимную сторону бытия. Приводила аргументы каждый другого красочнее и убедительнее, и чем сильнее росло превосходство ее точки зрения, тем становилось Тане противнее. Умом понимала она, что отдаление от мужа растет день от дня, и прислушивалась к себе: правильно или нет поступает она, что томит Пашу, еще не растравившего отмеренный потенциал того мужского, что не дает забывать женщине о том, кто есть она на самом деле.
Паша старался как мог. Приносил фильмы с содержанием настолько бесхитростным и откровенным, что делалось тошно. И ни один из них не возбуждал его жену и даже, по наблюдениям, еще больше отдалял ее от того исступления, за которым где-то внизу согревалось страстное желание. Ему, в равной степени озадаченному работой и семьей, не хватало дня ни на что. Мелькала мысль, что не мешало бы завести любовницу, неприхотливую, без претензий и обязательств. Но даже на такие, пусть и урезанные до минимума физиологической близости, отношения требовалось время, которого не было и быть не могло. Паша постоянно раскачивался, то склоняясь в сторону работы, то к интересам семьи, потерявшей свое истинное предназначение и названной теперь «общий дом».
В этот дом – огромную квартиру – приходил он поздними вечерами: когда ужинал, когда сразу ложился спать. Всегда был готов завтрак, по углам не сбивалась пыль, рубашки по-прежнему хрустели накрахмаленными воротничками и манжетами, но что-то ушло, и даже первые счастливые слова доченьки это «что-то» не заменяли.
По выходным, когда полно было дома друзей и родственников, старался Паша уезжать. Только для Иры и для ее подросшей дочери Анечки делал исключение. Напоминали они ему о лете и лагере, о той Танюше, которая встретилась ему в солнечном Крыму и которую он не переставал любить до сих пор. Глядя на Анечку, которая вытянулась и еще больше похудела, думал он, что пройдет не так уже много лет, как и их Лизе придет час заканчивать школу, выходить замуж и трепать нервы родителям долгими ночными прогулками.
С годами утратила Аня детскую непосредственность, стала зажатой и молчаливой. Паша замечал, что комплексует она из-за своего роста, гордого и вовсе не сутулого, но слишком непопулярного в ее возрасте. Весь день могла просидеть Аня с Лизой, играя с ней в не по годам взрослые игры.
