Павел Крусанов - Железный пар

А впрочем, нет – Глеб всё-таки ещё не с потрохами их. Как хорошо он говорил о славном ледоколе с атомным горячим сердцем. С чувством говорил.

Значит, в нём дышит всё же, затаившись, русский дух.

Нет, не мошка он ещё, не мошка, нет.

…и рассказал Бодуле, как, вооружась достижениями передовой науки, можно (по моим понятиям) извлечь нового человека во всей его красе из никудышного человечка нынешней формации – фигурно говоря, точно лимонницу из гусеницы, не знающей иного дела, как только, извиняюсь, жрать, жрать, жрать. В общих словах поведал, без деталей – подробности пусть отыщет в книге с чудотворным переплётом (он (переплёт) с помощью природной силы элементов откроет и слепому глубину, значение и размах идеи), которую ему вручу. Бодуля поморгал, осознавая, а после посоветовал зарегистрировать на выдумку патент – не то, мол, замысел утянут сочинители солярисов и ночных дозоров, если увидят, какой забористый сюжет лежит бесхозно. Утянут и профукают. Вернее, Бодуля профанфанируют сказал. Надо сообразить: может быть, прав Бодуля? Может быть, надо и впрямь регистрацию осуществить? На шутку было не похоже. Ещё он заявил, что у меня, при всей фантазии, задумано всё слишком прямо, по линейке, в то время как пути природы всегда витиеваты: мол, мечту человечества решаю так… как он сказал? Да, вот: как врач, который хочет подсмотреть чужие сны при помощи томографа (такой передовой прибор научной медицины).

Ну что же… Да, бытует мнение, что правда не способна состязаться с вымыслом, который человеку мил, поскольку позволяет ощутить себя героем древнего Олимпа, а не слизнем, ничтожеством и жалкой жертвой обстоятельств. А между тем именно слизнем, ничтожеством и жертвой по большей части человек является на самом деле и именно таким себя бы ощутил, решись он только, как и я, перед собой на коренную прямоту. Но как решиться на такое? Ведь если правду о себе он (человек) примет и поймёт – не вынесет. Посыплется и треснет. Тут и закопана собака. Отсюда и веет дух могильных заблуждений, что, мол, витиеватость лжи нам жизненно необходима и что вообще в природе мира так – петлями, спиралями – всё испокон змеится. А между тем зачем пугаться, что прямая, как линейка, правда человечество расслабит и сметёт? Как я уже не раз писал в тетради: коль так и правду человеку не снести, то и пожалуйста – туда ему (в гроб) и дорога, пока он, человек, сам не угробил всё, что есть живого на планете. Как говорится, по Семёну и колпак.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бычья желчь держит краску на поверхности (грунта) и придаёт ей свойство расплываться – надо только чётко соблюдать пропорцию. Делаю так: прибавляю к желчи шестую часть по весу спирта и взбалтываю, после чего на сутки оставляю. За этим можно желчь употреблять.

Теперь про грунт. Беру льняное семя, заливаю (1 к 10 по весу) водой и варю на небольшом огне часов до трёх – пока не выйдет слизистый отвар. Потом даю остыть, подпускаю квасцы, растворённые отдельно, размешиваю и процеживаю сквозь густое сито.

Процесс таков: в приготовленный лоток (мой – под размер листа А2 (бумагу, кстати, тоже обычной губкой смачиваю наперёд разведёнными квасцами – лучше ложатся краски)) наливаю грунт и на него накапываю кистью краски. Капли, складываясь в мраморный узор, остаются на поверхности – если, конечно, грунт и краски приготовлены как надо. Затем книжный обрез или лист бумаги бережно кладу на грунт – и краска переходит к ним. Потом краска высыхает (бумагу досушиваю в прессе) и остаётся на поверхности. А если вслед за этим навощить, тогда совсем порядок.

Если капли краски не расплываются на грунте, а, проседая, погружаются в него, то это значит – в краске мало желчи. Если и после прибавки желчи капли не расплываются, стало быть, грунт слишком густ и следует его водой разбавить. Также грунт следует разбавить, если капли, сперва расплывшись, после снова стягиваются или если края их растекаются не ровно, а зубцами. Бывает и напротив – капли слишком быстро и широко растекаются по грунту. Это говорит о том, что в краске много желчи или – что грунт не густ. Водянистый грунт и жидкие краски требуются лишь для сетчатого мрамора, когда нужно добиться паутины тонких жилок на белом фоне (или же цветном).

Итак, грунт и краски испробованы – приступаю к делу. Снимаю с грунта плёнку и, взяв кистью из чашечки немного краски (допустим, красной), стряхиваю её сначала на лист бумаги, чтобы удалить излишек и проверить величину капель, а потом – на грунт. Когда капли первой краски расплылись, но прежде, чем грунт опять успел покрыться плёнкой (для этого иной раз достаточно минуты), беру другой кистью вторую краску (допустим, зелёную) и точно так же брызгаю на лист бумаги, а потом – на грунт. После набрызгиваю третью краску (допустим, жёлтую) и т. д. Капли различных красок, попадая друг на друга, должны не смешиваться, но раздвигать одна другую, а именно – каждая следующая раздвигает предыдущую: вторая – первую, третья – вторую, а четвёртая – третью. Для этого необходимо, чтобы в каждой дальнейшей краске содержалось чуть больше желчи, нежели в предшествующей. Капли последней краски образуют среди жилок сплошные пятна – зёрна мрамора. Такой рисунок называется «турецкий мрамор». Если надо, чтобы зёрна были белые, поверх красок просто набрызгиваю желчи – желчь раздвигает все краски, оставляя под собой пустые пятна грунта, которые на обрезе или бумаге выходят белыми.

Для получения волнистого узора по типу «фазаний хвост» применяю гребни, проводя ими по забрызганному краской грунту. Выходит рисунок, действительно напоминающий перья какой-нибудь невиданной жар-птицы…

Опять, что ли, не туда пишу? Вот незадача!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…в виду имею вот что. С недавних пор мне кажется – тот, пятый, что сидит во мне, вершит внутри какую-то работу, благодаря которой остальные (занявшие вместилище моей утробы) становятся спокойнее и мягче. Вернее, так: тот, пятый, внутри меня растёт, а остальные делаются меньше. Что в результате? Вот. Огонь негодования по поводу мироустройства уже не так печёнку жжёт. И растленность женщин не кажется уже такой безрадостной и поголовной. И лицемерие газовщика, всучающего мне ненужный счётчик, не заставляет кровь вскипеть. И попавший мне в руки редкий переплёт восторг души не зажигает. И мысли получают словно бы иные свойства… Вот, например: каково это – все чудеса природы видеть из окна? Что из него увидишь толком?

Подумал и невольно подошёл к окну. Оно у меня во двор выходит. Взглянул. Там, во дворе, забытый кем-то гимназист из любопытства дёргал за полосатый хвост кота.

Отведав лапши с тушёнкой – брахман отведал без, – решили прогуляться по окрестностям.

Фёдор, разбрасывая в стороны руки, описал мне строение мира за околицей, после чего мы, спрятав ключ от нашей избушки под свесом крыши, разошлись по разным направлениям.

Глеб и Вася с камерами отправились на вертолётную площадку, чтобы поснимать горы, воды и небеса в вечернем свете.

Сергей взял трекинговые палки и пошёл на Дождемерную гору.

Бодрый Фёдор с кофром за спиной скрылся меж стволами ив и тополей в направлении галечного берега, где недавно я, сидя в беседке, отстаивал перед фантомом общечеловека право иметь выражение лица необщее.

Куда податься?

Водопад на Искандердарье договорились приберечь на завтра.

Пещерный ручей? Там, сказывали, злые комары…

Может, Змеиное озеро? Благо рукой подать, и взблескивающее чешуёй название манит.

Выйдя за ограду базы, прошёл вдоль моренной гряды.

Потом свернул направо, спустился в сырую тенистую рощу, подтопленную мелким, но широким ручьём.

Промочил ноги и вернулся на грунтовку. Сырые берцы облепила охристая пыль.

По другую сторону дороги тянулся каменистый, спаянный глиной вал морены. За ним, если я верно понял движения танцующих Фёдоровых рук, свернулось клубком в каменной чаше Змеиное озеро.

Всезнающий Фёдор сказал, что вода в нём теплее, чем в Искандеркуле, поэтому берега его облюбовали змеи.

По серо-жёлтому, залитому солнцем склону ползла вверх тропа.

Полез тоже. То есть по тропе полез – вверх, на морену.

Вверху было голо – только редкие кусты и пучки травы в сухой глине. Петляя между уступов и промоин, жёлтая тропа вела вперёд.

Озеро оказалось небольшое. В прибрежных зарослях позванивали комары.

Змеи, как назло, попрятались – не встретил ни одной.

Решил поговорить с женой.

Они последний день на даче. Родители с восьмого тоже здесь. С сыном ходила в лес, слушали, как на соснах с лёгким звоном раскрываются шишки. Набрали корзину сморчков – на ужин будет грибная жарёнка.

– Грибы дома не ночуют, – сказал я.

– Что? – не поняла Аня.

– Тапочки не ставь далеко от кровати.

– Балбес, – отругала.

Когда вернулся, возле мостика через уложенный в бетонный рукав беспокойный ручей увидел Фёдора. Встав на одно колено, он целил линзами объектива в брызжущие яркой льдистой каплей буруны.