Ирина Муравьева - Райское яблоко
Попав в услуженье к отцу Непифодию, Таисия стала замечать за собой очень странные проявления. Ей, например, все время хотелось петь. При полном отсутствии музыкального дарования подобное желание не может не вызвать тревоги, и Таисия наложила на себя суровое наказание: в течение целой недели не спать, читая апокрифы и жития. Другая бы рухнула и померла. На то и другая! Таисия же поставила в уголок кувшин с ледяной водичкой, и как только выпуклые глаза ее начинали слипаться, тут же брызгала на себя из этого кувшина и делала несколько больших глотков. И сон проходил. Всю эту неделю ей петь не хотелось. Таисия повеселела, вздохнула с большим облегчением – ну, пронесло! Но зря ликовала. Неделя без сна очень скоро закончилась, и срок епитимьи закончился с нею, и пенье вернулось как ни в чем не бывало. Перемывая посуду после обеда, Таисия приоткрыла некрасивый свой рот и несколько даже визгливо запела:
Что б ни случилось, я к милой придуВ Вологду-гду-гду-гду, Вологду-гду!К до-о-ому, где резной палиса-а-ад!
Через десять минут в кухню заглянул отец Непифодий.
– Ты пела, матушка?
Таисия порозовела.
– Ну, я.
– Тебе это, матушка, ведь не по чину… Монахиня ты…
Таисия сжала тяжелые руки под черным передником.
– Дак я негромко… Душа попросила.
Отец Непифодий отчаянно сморщился.
– Ну, ты уж помягче, а то как-то очень…
Он вышел. Таисия вытерла слезы обиды и с остервененьем взялась натирать большую бугристую редьку. Отец Непифодий послушно съедал полчашки такой редьки с медом от сильного кашля. Таисия предпочитала простые народные средства леченья. Таблетки в красивых цветных упаковках спускала в уборную, не доверяла. Отец Непифодий ни в чем не перечил.
Так вот, натерев этой редьки, монахиня почувствовала, как скребет у ней в горле, и тут же запела, как птица на ветке:
Ой, цветет кали-и-ина в поле у ручья-а-а!Парня молодо-о-го полюби-и-ила я-я!
Видать, это громкое пенье Таисии являлось частицею Божьего замысла. Оно начиналось с восхода и длилось до самых потемок, хотя с перерывами.
Отец Непифодий, изрядно намучившись, решил: пусть поет. Поскольку ему добавлялось мучений и от изобилия этого пения не только что женщины – весь Божий мир тотчас же терял привлекательность.
Кроме того, что Таисия запела, она начала позволять себе и разные другие вольности: подсовывала, к примеру, отцу Непифодию укоризненные записочки, в которых сообщала ему о его прегрешениях и давала совершенно неправомочные советы. Придя как-то раз от заутрени и севши за стол, чтобы завтракать, отец Непифодий с удивлением обнаружил в хлебнице целую гору каких-то серо-синих бумажек. Развернув одну, он увидел корявым и недружелюбным почерком написанное ему нарекание: «А если ты Божий слуга, зачем ты сегодня так лыбился?» Оторопев от прочитанного, отец Непифодий развернул еще одну записочку: «Зачем на поганую девку глядел, когда причащал?» Остальные бумажки отец Непифодий даже и разворачивать не стал, а, отодвинув от себя чашку с чаем, призвал к себе матушку Таисию.
– Записочки вы мне писали? – спросил он ее очень резко.
– Ну, я, – ответила мрачно Таисия.
– Зачем беспокоились, матушка? Я вас пригласил мне по дому помочь, а вы себя ангелом, что ль, возомнили?
Таисия сразу набычилась.
– Боюсь, пропадете вы, батюшка. Вот что. О ближнем радею.
У отца Непифодия задрожали руки.
– А вы не радейте! Свои дела есть!
– Возьму в мир вернусь! – Таисия всхлипнула громко. – Найду человека по сердцу, с понятием…
– На все воля Божия, матушка! Конечно, в миру вам просторнее будет…
Матушка подозрительно посмотрела на него.
– Напрасно вы так раскудахтались, батюшка! Куда мне, монахине, в мир возвращаться? А то, что вот вы о просторе мечтаете, так это младенцу последнему видно! Хотела я вас остеречь от греха, да не получилось! Погибнете, батюшка!
Отец Непифодий вздохнул, но сдержался.
– Господь не допустит. Молюсь и надеюсь…
– Надейся, надейся… – под нос себе пробормотала Таисия и с достоинством удалилась.
Ясно было по всему, что затея совместного платонического проживания с самой непривлекательной из женщин провалилась, ибо именно эта женщина и стала сильнейшим источником раздражения.
С тоскою разглядывая фотографии собственной молодости, где был он еще не при сане, а просто Валерой, отец Непифодий пугался того, что с наглостью диких растений (вернее сказать, сорняков) прорастало в его неустойчивой, жалкой душе. Ощущение было таким, как будто его расчленили на части и каждая часть требовала к себе особого внимания. Раньше, когда отца Непифодия спрашивали, бывало, как выглядит Бог и почему человеку нельзя хоть раз увидеть Его, чтобы потом уже не сомневаться, он отвечал очень просто, однако продуманно: «А можете ли вы увидеть любовь?» При таком ответе спрашивающий обычно таращил глаза, а отец Непифодий продолжал:
– Вы можете увидеть влюбленных, любящих, можете увидеть младенца – плод человеческой любви, но саму любовь вы увидеть не можете и объяснить ее не можете, потому что она принадлежит к числу самых великих тайн, завещанных нам от Господа.
Услышав такое рассуждение, паства чесала в затылках, но отцу Непифодию верила на слово и не сомневалась. Да сам-то он тоже ведь не сомневался! Вторым вопросом обычно был вопрос о посмертной жизни. Учитывая, что люди, приходящие на его проповеди, не отличались ни большим воображением, ни особой ученостью, отец Непифодий шел на компромисс: если бы он имел дело с какими-нибудь европейскими богословами, он бы, конечно, с удовольствием блеснул и цитатами из отцов церкви, и ссылками на египетскую «Книгу мертвых», а заодно и на тибетскую книгу под тем же названием, и легко было бы припугнуть сердечных, процитировав, например, слова «богоравного» Ахиллеса из гомеровской «Илиады», который так красноречиво жалуется Одиссею из подземного царства Аида:
– О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся:
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными царствовать, мертвым.
Но европейские богословы на Клязьму не приезжали, и отцу Непифодию приходилось довольствоваться ссылками на медицинские свидетельства, от которых кровь в жилах останавливалась. Старухи тут же начинали оседать друг на дружку и креститься, а интеллигенция – в основном техническая, ищущая точных и научных подтверждений робкому своему религиозному чувству, победно приосанивалась.
– Я предлагаю вам, – вдохновенно говорил отец Непифодий, – записи американского врача Роллингза, которому приходилось часто иметь дело с реанимацией пациентов. Вот пишет он, как делает массаж сердца практически умершему человеку. И что вы думаете? Как только на минуту к этому человеку возвращалось сознание, он начинал умолять врача: «Доктор! Ради Бога, продолжайте!» Роллингз, разумеется, поинтересовался, что же его так пугает. «Я ведь в аду! – закричал пациент. – Как только сердце мое останавливается, я тут же оказываюсь в аду!»
Понятно, что врал этот Роллингз нещадно, но кто ему, Роллингзу, станет судьею? Не он один врет, а работа тяжелая – хотелось ее приукрасить немного.
Но все это было раньше: и проповеди, и примеры, а теперь отцу Непифодию самому стало страшно. И так страшно, что он просыпался по ночам и вскакивал, обливаясь холодным потом. При жене он не сомневался, что смерть – штука временная, и помри кто-нибудь из них первым, второй последует за ним через разумное время, и встретятся они в пятом каком-нибудь измерении, где, может быть, кущи, а может, не кущи, но точно не хуже, чем летом на Клязьме. Со смертью своей круглолицей, смешливой, всегда вкусно пахнущей Тани отец Непифодий почувствовал, как он нуждается в твердом сейчас доказательстве того, что есть вечность и там, на просторе, гуляет сейчас дорогая жена. Ах, если бы знали его прихожане: и эти старухи в линялых платочках, и эти вот интеллигенты в очках, и эти «крутые» в крестах во всю грудь, в какое отчаянье он приходил, когда умолял ее, Таню, родную, подать ему знак, сообщить, что напрасно он так надрывается, так себя мучает!
А она все улыбалась с фотографий, щурилась бархатными глазами, и, напрягшись, отец Непифодий почти что и слышал, как Таня зовет из столовой обедать:
– Валера-а! Вале-е-ера-а!
Очень было плохо спать одному в кровати. Кровать у них с попадьей была широкая, дубовая, перина мягкая, подушки Татьяна Петровна взбивала так, что было похоже на пышное облако. Сама была тоже горячая, пышная. Придешь, например, от умершего, грустный, а тут тебе – эта перина с женою! Плывет на ней, словно на лодке небесной. И сразу уютно, и сразу тепло.
Страх перед тем, что он не выдержит и опять запьет, накатывал с такой силой, что отец Непифодий сам лично убрал все спиртное. В подвал снес и спрятал. Но люди ведь не манекены. Гуляют! На свадьбах гуляют, на Пасху гуляют, а на Рождество так гуляют, что даже мороз им не страшен, метель не берет! Его приглашали, просили и звали, и он приходил. И садился, и пил. И ел за троих. В одной умной книге прочел: «депрессия сопровождается чувством острейшего голода».
