Владимир Маканин - Долгожители (сборник)
Найдя альбом, Сима обмахнула паутину и понесла его, удерживая на весу в тонких, худеньких руках.
В голосе звенькнуло ироническое торжество:
– Спи, милый, спи – я заходила по делу.
Удивительны были маленькие ее хитрости: хитрости не женщины, а именно что жены, хотя и разводящейся. Сима чуть ли не ежедневно подсовывала ему газеты, где боролись с алкоголизмом, а также с бытовым пьянством. Она оставляла газеты, особенно же книги, на кухне, возле плиты, где Игнатьев утром заваривал чай и легко похмелялся. Как и все, кто вдруг стал человеком с характером, Сима лишилась былой чуткости; ум ее как бы усох, сделавшись слишком устремленным и негибким. (Книгу она оставляла на столе раскрытой именно на той странице, а не за страницу-две до сценки с моралью. Она предпочитала, чтобы и картинка была рядом с изображением распада семьи: косматый человекоалкаш, совсем дикий, потрясал там кулаками, а по углам жались несчастные испуганные его детишки.)
– Игнатьев приветствует Шестоперова, – говорил он давнему приятелю примерно в один и тот же час раннего вечера (после работы), возникая на пороге его квартиры (замшелой и заросшей квартиры холостяка). Квартиры он, по сути, не видел. После приветствия он проходил сразу на замшелую кухню. Игнатьев не спешил, но и не мешкал. Он извлекал из портфеля бутылку и минутой-двумя позже уже мыл себе граненый стакан.
А одинокий и печальный Шестоперов почти тут же начинал говорить о своем:
– Да, брат. Женщина – это тайна.
Тихий Шестоперов размышлял вслух:
– Я ведь думал, я изучал… Теперь, брат, я знаток женщин, и ты можешь в этом не сомневаться…
Игнатьев пил, пить было уютно. Речь Шестоперова, сидящего напротив, плавно и негромко текла, как течет близкий ручей, на гладь которого внимания можно вовсе не обращать, а звуки – не слышать.
– …Однако, если у женщины ноги искривлены чуть внутрь, от нее можно ожидать всякого. Особенно годам к сорока – такие женщины обычно уже не возбуждаемы и потому коварны.
– Н-да, – невпопад вставлял Игнатьев, – с кривыми ногами, конечно.
– Но есть, брат, и другая закономерность: если у нее ноги более пышные к бедрам, она слабовольна, сластена по натуре и устоять не способна. Таких обычно берут грубо…
Погружаясь в опьянение и в нем легко пребывая, Игнатьев полуспал; он смотрел в окно, а иногда натыкался взглядом на приятеля – смотрел. Люди меняются. Шестоперов был когда-то весельчаком, боевитым малым, но неудачно женился, что обнаружилось совсем скоро: через полгода или даже меньше того жена сбежала с геологом. Она и не подумала вернуться. Она и не подумала оставить записку с более или менее красивыми словами. Побег потряс Шестоперова: бедняга не понимал, как это могло случиться. Он решил, что в будущем ошибка не должна повториться. Он решил, что надо бы всерьез изучить женщин. И вот уже десять лет он занимался теорией.
– Пойду, – сказал Игнатьев и встал.
Он двинулся к выходу, а давний приятель, в меру свихнувшийся от холостяцкой жизни, провожал его до лифта.
– Посиди еще, – попросил Шестоперов.
– Не могу – к десяти надо быть дома.
– Жена ждет? – И Шестоперов печально и завистливо сглотнул ком в горле.
Игнатьев не ответил.
Вернувшись домой к десяти, Игнатьев постоял у подъезда, а потом стал ходить вокруг дома. Сыпал снег. Ждал Игнатьев недолго – врач в свитере и с лыжами на плече уже шла ему навстречу.
Ценя чужое время, Игнатьев сразу же стал ей рассказывать:
– Сима ходит. И работу не бросает… Не жалуется вроде бы.
В интонации голоса он всегда хранил для себя надежду, пусть малую.
– Да, да, – кивала головой врач, – это известный период. Это хорошо известный период. Он-то и говорит о близком конце.
Они постояли на морозе минуты три.
– …Но у нее нет болей.
– У нее есть боли – не очень пока сильные, она вчера мне жаловалась. Я ей дала таблетки с опием, она, конечно, про опий не знает.
Врач добавила:
– К счастью, если тут уместно о счастье, у вашей жены сильная воля.
Врач глянула на лыжню, которую присыпало снежком. И теперь Игнатьев должен был сам и первый заметить, что мороз и что она-то в свитере да ведь и лыжи-то держит.
– Спасибо вам.
– Не за что, – врач вздохнула. – За здоровьем следить необходимо, все на волоске висим.
Она закрепила ботинки и двинулась по лыжне быстрым, бодрящим шагом, взмахивая палками и покачиваясь полнеющим телом.
В субботу с самого утра появилась Марина, Игнатьев слышал, как они с женой сели чаевничать на кухне. Оказывается, они виделись в эти дни и перезванивались. Более того: они вновь подружились. Они пили чай, воркуя:
– …Подруги, как правило, временные. А вот подруги юности – это подруги навсегда.
– Рано ли, поздно ли – мы опять вместе, – это как закон, верно, Мариночка?
– Сима, а в кино пойдем?
Похоже было, что в наплыве чувств они там, на кухне, поцеловались.
Когда Игнатьев выполз глотнуть чаю, Марина поздоровалась сухо. Марина отвернула лицо к чашке чая, как будто чашка чая была ей интереснее живого человека. И обе они, женщины, согласно замолчали, показывая, что уже обговорили и его, и его поведение: они, разумеется, осудили его и он вне их.
Игнатьев неуместно и как-то глуповато сказал:
– А ведь я гм-м… тоже друг юности.
Они не ответили.
Он удалился в свою комнату, а они затеяли стирку. Сначала женщины переговаривались, а затем послышалось упругое биение струи в ванной, и вот загрохотала стиральная машина. Субботняя неприкаянность тяготила Игнатьева, а этот их грохот и возгласы совместного (и почему-то радостного) труда доставали его каждую минуту, как ни прикрывал он плотнее дверь.
Прихватив портфель, а в нем бутылку, он отправился к Шестоперову – куда же еще? – на замшелую кухню, где холостяк, изучивший женщин до самых глубин, пребывал, как всегда, в полном одиночестве; кажется, он читал.
С удовольствием отбросив книжку, Шестоперов почти тут же заговорил о главном. Зеленоватые его глаза повлажнели:
– …Если у женщины обилие родинок, рассыпанных в области шеи и лица, она, как правило, холодна. Ее надо брать натиском. Она должна быть ошеломлена – согласен?
– Пожалуй.
– И еще оттенок: этот тип женщины максимально возбуждается не после заката, как прочие, а именно с утра…
Жена, бросившая Шестоперова и оставившая заметный след (шрам) в его психике, давным-давно родила двоих детей. Она жила – она давным-давно сражалась с переменным успехом за жилье, за зарплату, за красивые тряпки и за крохотное, но свое место под жарким и общим солнцем. Вероятно, она и понятия не имела, во что превратился ее бывший весельчак-муж.
– Ты с ней ни разу не виделся?
– С кем?
– С женой. С бывшей женой.
– Лет пять назад, – Шестоперов поморщился, припоминая, – она написала мне письмо. Хочу, мол, увидеться – просто, мол, потрепаться и поболтать о жизни. Я отказался. Я ведь ее как тип уже знаю. Она для меня пройденный этап – как ты считаешь?
Игнатьев подумал, что его, Игнатьева, тоже ждет в скором времени одиночество – другое – одиночество или, как знать, такое же в точности. Даже если полных совпадений не бывает, в какую сторону поволокет его судьба или он сам себя поволокет и чем кончит. И еще подумал: не спеши над человеком смеяться.
– …Главные характеристики женщины – это ее грудь, ее зад и ее колени – согласен? – ничто так не говорит о закомплексованности женщины, о неуверенности, как ее зад…
С тех пор, как ушла жена, у Шестоперова не было ни одной женщины, он и не искал с ними встреч, он только готовился; он был теоретик. Он был чист и безгрешен, как ангел. Игнатьев отключился – тихо и непотревоженно пил, уставившись в окно: сыпал снег.
Дома он сразу же завалился спать, а обе женщины, к этому времени кончив стирку, теперь убирали квартиру: они делали это в охотку и весело. Сима вытирала пыль. Марина ходила следом за ней с пылесосом.
– А помнишь, как мы ездили в Углич? Нас запихнули в комнату с храпевшей теткой…
– Ох, стонала…
– Стонала?.. Она умирала во сне! Сама же рассказывала: «Девочки, говорит, я по три раза умираю за ночь!»
Обе остановились в коридоре – худенькая Сима и казавшаяся рядом с ней крупной Марина. На миг прервавшие дело, они счастливо смеялись и светились радостью от вдруг приблизившегося прошлого: в том прошлом были не только поездки, и дружба, и Углич, и храпевшая тетка – там была их молодость.
– Ой. Пропылесось заодно у него. – Сима приоткрыла его дверь.
– Надо ли?
– Надо: он же растаскивает пыль сюда. И на кухню несет, и в прихожую.
Сима легонько подтолкнула подругу:
– Не робей. Он налакался и спит… Как только разведусь, сразу же разменяю квартиру. Пусть пьет в одиночестве.
– Он же сопьется.
– А здесь он не сопьется?.. Клянусь тебе, Мариночка, я могла бы терпеть и ладить, но ведь он Витьку губит.
Сима ворчливо добавила:
