Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник)

– Рюманыч кажен божий день им сыплет и сыплет. Откуда только деньги на корм берет?

В синеватом ночном тумане кабаны озабоченно выбирали из снега корм, перебегали туда-сюда, подергивали носами. Никто, однако, на них не кидался, проволоками горбов не рвал, шей не резал…

Прошел час, пошел второй.

Кабаны стали расходиться. Мелькали еще только подсвинки, которым поначалу ничего не досталось.

– Не придут сегодня эти, – разочарованно тянул бывший лесник. – Не придут…

Надо было уходить, добираться по темени до Москвы, или – за тридцать верст к себе в деревню.

Андрей отдал прибор ночного видения бывшему леснику.

– Спасибо за подмогу. Ворочаемся…

Примерно через два часа на подкормочную поляну тихо въехали аэросани. За ними – еще одни.

Из саней вышли четверо в шлемах, в очках. Все они тут же втянулись в охотничий домик, затаились.

Уже ближе к утру на поляне появился огромный кабан-секач. Кабан наклонил голову, принюхался. Клыки его желтовато блеснули. За секачом выскочило на поляну несколько самок. Корму было еще много. Подвизгивая и похрюкивая, кабаны стали есть.

Тут-то из охотничьего домика-засидки – скрытно, на четвереньках – и выполз один из прибывших. Он задрал голову вверх, втянул в себя сладкий лесной воздух…

Внезапно стоявший на четвереньках вскочил, сорвал с головы шлем, едва слышно рыкнул. Кабаны, однако, тихий рык услыхали, замерли. Но, вместо того чтобы кинуться врассыпную в лес, стали сбиваться задами друг к другу, трусливо захрюкали. И тогда рычание человека поднялось на тон выше, стало мощней, обильней, а сам он снова упал на четвереньки. Так, на четвереньках, удивительно ловко и стремительно пробежал он с полтора десятка метров, застыл на месте.

Здоровенный кабан задрожал, ощетинился. Казалось, еще мгновение – и он своими иклами-клыками продырявит обидчика насквозь.

Но секач прозевал момент нападения, к тому же, вместо того чтобы наклонить голову, приготовить клыки для удара – он свою заволосатевшую голову на миг поднял…

Дикой черной молнией метнулся человек на кабана, раззявив при этом рот до ушей. Сверкнули редкие выкривленные собачьи зубы, искаженное, в мелких шерстинках лицо мелькнуло. Тут же из порванной с первого прихвата кабаньей шеи туговато закапала, а потом густо хлынула на снег звериная кровь…

Секач завалился на бок, захрипел, стих. Человек-собака поднялся на ноги, вымазал себе губы, щеки и нос кабаньей кровью. И сразу же на мертвого кабана помочился. Он не хотел ни мяса, ни дымящейся крови! Он хотел уничтожения божественных установлений – установлений, явленных даже и в этом полумертвом секаче, даже в убегающих трусливо самках.

Чуть обождав, человек-собака вынул острую спицу и, тихо воя, стал втыкать ее живому еще секачу в шевелящиеся ноздри, в губы, в глаза…

Скоро все вокруг опустело.

И только моча песиголовцев, которой они метили поле битвы и заповедную, принадлежащую только им территорию, моча, выброшенная на мясо и кровь как знак победы, знак сучьей славы – струила свой острый запах над тихой поляной.

Таинственная и летучая («как эликсир бессмертия» – тешили себя песиголовцы) – она в отличие от волчьей, собачьей и лисьей выветривалась и уходила к верховкам сосен быстро: всего за час.

Чтобы следующей ночью пробрызнуть вновь!

Книга зимы и Песнь о метро

Медленно, но уверенно вернулась она с платформы в зал. Форму ей на сегодня достали совсем уж просторную. Под синенькой юбкой, под балахонистой, по бокам на резиночках курткой и синим плащом ничего заметно не было. Она еще раз оглядела руки и ноги, и мысль ее побежала назад, потом вперед, потом снова назад.

«Вперед-назад, назад-вперед, прямо не мысль, цирковая пила какая-то…»

Она устала вспоминать. Захотелось осмотреться, сообразить – что за люди сейчас в вестибюле?

Тут же ей показалось: вдалеке мелькнула лысина, а потом и седенькая Козлобородькина косичка. Окруженный пятью-шестью партийцами – среди которых хоть и плоховато, но просматривался неожиданно тихий Натанчик – Козлобородько привычно витийствовал. Здесь же, невдалеке, отирался и Клодюнчик с девицей Иннокентией. В метро девица была одета как положено, но поверх пальто все равно перепоясала себя пулеметными лентами.

У перехода на станцию «Театральная», в нише близ скульптуры, удобно устроился человек в длинном сером пальто, во время недавних, еще не принудительных прогулок, на станции ей часто попадавшийся.

«Мало народу, хорошо», – обрадовалась она про себя.

Автор эссе о терроризме – в последние дни это эссе неожиданно срослось с небольшим романом или, скорей, «романной историей» – уже давно расположился в вестибюле метро. Мутный депрессанс, гадкая растрава и привычная невостребованность терзали его.

Историю свою романную – вдруг выросшую из заметок о терроре – он вчерне почти закончил. Но никак не мог приладить к ней стоящий конец. Все выходило не так, как чуялось ему в начале и в середине текста.

Иногда автору даже начинало казаться: и вся эта романная история, и большинство из написанного им самим (а стало быть, и другими, находящимися в сходном положении авторами) – сущий вздор!

«Ничего-то теперь, в начале ХХI века, художественно живописать не надо! И не потому что – как болтают умники – все написано. Нет. Просто, во всемирных видеорукописных анналах все и без нас будет отражено. Бог и ангелы Его – они ведь все видят. Или… Видят, но не все? Нет, все, все! Мир Господа Бога, по сути, – мир информации. Что-то вроде огромного Интернета. И в Великом Тексте (или все ж таки в Великой Партитуре?! Ведь нельзя, невозможно разделять мелодии и текст!) все уже есть. А чего не хватает – без сомнения добавят. Да и Книга Судеб давно и до последней страницы, исписана. И дополнять ее собственными выдумками негоже. Ну а мелкие поправки, сноски и комментарии к основному корпусу этой Книги Книг – излишни. Их и без тебя соберут и внесут. Всю измененную или недостающую информацию – без тебя вверх направят…

А если не соберут и не направят? Если ангелы, по недостатку жизненного опыта, исказят труды и дни наши напрочь? Не смогут художественно обобщить и сгустить их? Неправильные выводы сделают? И потом… Даже Господу Богу все читать, все ловить в сетях наших вовсе незачем. Так и душу повредить недолго. Вот ты и направь Ему сгусточек отобранной и плотной жизни. Сгусточек зимней прозы направь… Этакую книгу зимы. В ней все должно быть точно и достоверно. Только подлинные имена (чтоб не путались с именами из Книги Судеб) надо заменить на выдуманные. И все! И не больше! Не одни же молитвы все время направлять Ему. Но обязательно надо в этой книге зимы уместить все наиважнейшее: и любовь, и ненависть, и обман, и бескорыстие, и детские слезы непрощаемые, и крики, и террор среды, и снежные декабрьские постели, и лес… Словом, весь мир Москвы, мир декабря 2006 года. А это ох как непросто. Ты ведь пробовал уже в эссешке мир так-то сгустить. Не удалось, не вышло. Историю романную ладь! Книгу зимы пиши!»

Здесь автор эссе вновь и вновь вынимал, а потом прятал небольшой ноутбук, пытался то мысленно, то вколачивая пальцы в клавиши, найти новый конец истории, сгустить в этом конце действительность до ядра, до нескольких десятков атомов, на которых только и держится сегодняшний мир.

Внезапно, оторвав взгляд от ноутбука, он увидел: мимо него движется не раз и не два уже встречавшаяся ему на «Площади Революции» женщина. Сегодня она была одета не как обычно, а почему-то в синюю форменную юбку и синий, тоже форменный, расстегнутый плащ с шевроном на рукаве. На голове ее красовался алый метростроевский картуз с козырьком. Как ни странно, этот жалкий форменный наряд только подчеркивал рост, миловидность и изящную пухлинку женщины. Любопытный носик глядел еще любопытней, живые влажноватые губы влекли еще сильней. Только вот волосы свои каштановые женщина, изловчившись, убрала зачем-то под высокий метрокартуз.

Две недели назад автор эссе не выдержал и за женщиной этой из любопытства проследил. Узнал: живет здесь же, рядом, в Ветошном старинном переулке.

Однако заинтересовало его в миловидной женщине другое: каждый раз, проходя мимо бронзовых «стражей революции», она у одной из скульптур задерживалась. Всего на несколько секунд. Но секунды эти вытворяли с высокой и по виду решительной женщиной что-то невероятное. Она бледнела, никла, вздрагивала, делала рукой незаметные поглаживающие и ласкающие жесты, раскрывала губы, словно для первого, недолгого еще поцелуя, потом, как будто устыдившись неестественного в таком месте и в такое время любовного порыва, – прикрывала лицо рукой. А через несколько секунд – расправляла плечи, охорашивала и без того великолепные волосы…

И уже окончательно перестав дрожать и пугаться собственного любовного томленья, начинала что-то весело напевать. Потом, на ходу слегка подтанцовывая, спешила – радостная и удовлетворенная – к бегущей вверх лестнице.