Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
Самокритика в душе Евграфа Соломоновича достигла точки апогея и в точку перигея могла перейти лишь в случае проявления приятного ему сострадания со стороны жены. Настя качнулась в кровати, села, босыми ногами нащупала тапочки и, крадучись, как только и умела, приблизилась к сокрушавшемуся Евграфу Соломоновичу. Одной рукой она притянула к себе его голову, а другой стала гладить, соскальзывая с затылка на плечи и не очень заботясь о равномерности процесса, ибо:
а) никого, кроме них самих, в комнате не наблюдалось, следовательно, свидетели по совместительству были и участниками;
б) поглаживание должно было возыметь действие – успокоить Евграфа Соломоновича. А уж красивым оно выглядело или нет, значение имело второстепенное.
Евграф Соломонович обхватил Настю ниже талии – тоже как-то неуклюже и, не исключено, неудобно для самой Насти.
Однако эстетическое чувство в обоих на данный момент дремало, позволяя им получить дозу рафинированного удовольствия от присутствия друг друга, – когда сам себя не видишь со стороны и не оцениваешь ни по одной из великого множества шкал человеческих достоинств и недостатков.
Евграф Соломонович к слезам прибегал довольно редко, но сейчас узнал, что еще с детства знакомое щекотание в носу, которое предвещало… точнее, не предвещало ничего хорошего, учитывая первую часть предложения.
И оно – это предвещаемое – не замедлило бы случиться, если бы…
Если бы в самый критический момент в комнату не постучали и тут же, не дожидаясь обоюдного «да», которое Декторы поспешили произнести, не вошли. Это был Валя. Валя всем своим видом являл пример невмешательства в происходящее и полного безразличия к нему. Узнай он о том, что минут пять – десять назад личность его подвергалась строжайшему разбору, он бы очень сильно удивился. Потому что, как уже было сказано выше, консенсус с миром считал найденным. Вид Валя имел без преувеличения сияющий. В руках он держал газету формата А3 – то есть очень большую и для чтения неудобную. В руках он держал газету, в которой работал Артем. И тут Евграф Соломонович, в очередной раз проявивший сегодня дар провидения, понял: Валя снова собирается сказать нечто эпохальное. По влекомым им последствиям. Евграф Соломонович не успел даже мысленно зажмуриться…
– Пап, мам! Темина газета пришла! Мы уже прочли с Сашкой! Хотите? Я вам принес. – Валя вразвалочку подошел к родителям и протянул помятый с краю номер: – На третьей полосе, в подвале. – Валя щегольнул типографическим термином, позаимствованным у брата. – Репортаж с места задержания группы квартировзломщиков! Артем сам выезжал с ментами, но ему не дали бронежилет! – Валя сыпал, как из рога изобилия. – Точнее, он сам не взял!
По мере того как Валя открывал одну деталь за другой, лицо Евграфа Соломоновича меняло выражение от удивленного к обреченному. Он и производил впечатление человека, которого за последние три часа два раза окатили ледяной водой, причем не забывая уверить, что это все – ему же во благо.
Блага было слишком много. По горло блага было Евграфу Соломоновичу!
Он высвободился из-под Настиной руки и, встав, повернулся лицом к окну. Валя отдал газету проявившей интерес матери и покинул кабинет столь же стремительно, сколь явился туда. Евграф Соломонович пытался сосредоточиться на панораме двора, открывавшейся из окна, но не мог: не радовал его двор. Он сам себя едва ли радовал и, когда б можно было, ушел бы сам от себя во «внутренний кабинет». Но было нельзя. И Евграф Соломонович остался. Постояв минут пять в позе отрешения от житейского, покинутый теперь и Настей, он уговорил-таки себя пойти на кухню и поесть.
Диктат нездорового организма был спасительным в данном случае: он привносил в жизнь систему и не позволял слишком самоуглубляться. И Евграф Соломонович в первый и последний раз благословил свою язву!
Глава 15
Евграф Соломонович помимо всех своих достатков и недостоинств – точнее, достоинств и недостатков – имел хобби. В выдававшиеся свободными минуты он записывал в организованный для этих целей блокнот наичуднейшие еврейские фамилии. Ваш покорный слуга занимается исключительно фамилиями переводческими, и любопытствующий читатель может вполне и сам, проявив толику смекалки, доискаться источников всех Декторов и прочих Александровых. Так что в этом аспекте у нас героем абсолютное взаимопонимание. Стройными столбиками по одной в ряд ложились удивительные фамилии на аккуратно белых страничках блокнота. Свою в этот своеобразный реестр Евграф Соломонович не внес. То ли из скромности перед вечностью, – а он считал, что, как у Пушкина, труд его его переживет ради какого-то полуграмотного калмыка, друга степей, – то ли из-за время от времени наступавшей несообразительности, то ли еще от чего. Декторов там не было. Зато были Март, Ена, Кулланда, Диамент и Сорге.
После клином вошедшего в желудочно-кишечный тракт завтрака Евграф Соломонович – еще на кухне – достал из нагрудного карманчика противно розовой поросячьей рубашки тот самый «фамильный» блокнотик. Перечитывание фамилий в произвольном порядке доставляло ему радость, сравнимую с радостью коллекционера, перебирающего свои сокровища. Да, Евграф Соломонович был коллекционером. И любимый роман его любимого автора Джона Фаулза звался не иначе как «Коллекционер».
А еще коллекционировал Евраф Соломонович анекдоты. Национальные. Еврейские. Знал их не меньше Никулина. Короче говоря, на каждый случай.
Обычно семья смеялась над ними, как на картине Пиросмани.
Лицом к зрителю.
Один Евграф Соломонович был в профиль.
Он повертел в руках картонный прямоугольник блокнотика и сунул его в карман.
Откуда-то в квартиру просачивался неумолимый запах краски: Евграфу Соломоновичу казалось, что красят у него в носу. Он ведь аллергик! И как они этого не понимают! И кто вообще им там разрешил красить!? Мало того, что дачу до ума довести не могут, так еще и сюда, в его последнее московское пристанище пришли! Да воздастся им…
Евграф Соломонович забегал по коридору, принюхиваясь, достиг двери на кухню, остановился и прислонился к стене. Красили соседи. И красили кухню, которая у них была прямо через стенку от декторовской. Евграф Соломонович философски сложил руки на груди и постарался отдохнуть взглядом на куче целлофановых пакетов, занявших кухонный уголок, как якобинцы – баррикады. Зеленушный рамсторовский кролик и прыгал, и прыгал на них, повторяя сам себя до бесконечности… прямо слева от дверного проема – прямо на глазах Евграфа Соломоновича! – свисал серый лоскут обоев. Квартира абсолютно никого не стеснялась: она пахла, показывала язык, селила на кухне пакеты… безобразие! Евграф Соломнович преисполнился праведного гнева, сжал кулаки, но быстро понял, что пакеты сильнее. Они его высидят.
Одна антресоль, на которой неведомо никому что лежало (была под самым трехметровым потолком. Стремянку отвезли в Тарусу), одна она опровергала всякую мысль, что человек тут хозяин. «Но окно-то я, по крайней мере, могу открыть», – и Евграф Соломонович пробрался на кухню, потеснил кроликов, бережно снял фиалки с подоконника и, повернув все возможные ручки и шпингалеты, распахнул створки. Рама жвахнула, издав звук, похожий на нечаянно прерванный поцелуй, и поддалась обнимавшему ее.
Запах краски стал сильнее, но сносить его оказалось легче. Ветер дул и напоминал о том, что где-то в мире для него были паруса и флюгера. Евграф Соломонович бывал не чужд романтики. Он лег на подоконник, перегнулся на улицу, повертел головой, жмурясь хорошей погоде и шуму Красноармейской, убегавшей вдаль по левую руку. Посмотрел вверх. Ничего нового там не обнаружил.
Евграф Соломонович жмурился и старался ни о чем не думать. Как в детстве: представляешь, что какой-то незнакомый молодой человек красит незнакомую комнату в белый цвет. Валиком по высоким стенам. И вот на стене – лицо. И о стольком оно говорит, такое мамино, папино, лицо первой учительницы, первого соседа по парте, о котором и не помнишь уже, как его звали… рядом с лицом цветок, быть может. Быть может, щенок, птичка, игольное ушко из сказки, – пройти через него и оказаться молодцом. Краше всех. Книжка первая. Ее так вкусно было есть – по листочку, совсем по чуть-чуть… но белым, белым по стене. Все забывается. Даже самое лучшее. На наших лицах остается след, точно от поцелуя, точно свет далекой звезды – ты вносишь его в дом ночью, входя с улицы. И долго еще серебрится твоя кожа по-нездешнему и блестят глаза.
Белым, белым.
– Красите, Жора? – Евграф Соломонович заметил малярившего соседа.
– Красим, Евграф, красим. Хотим успеть до дождя. Вечером обещают ливень.
– Ливень? Что, прямо ливень? Ливни редкость в это время года. Обычно в августе.
– Синоптики однозначны. Говорят – дождь. До самого утра.
