Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)
– Н-да? – Настя поставила пустую чашку на пол возле ножки кровати. – Так давай ее ему подарим.
Снова обескураженное молчание. Евграф Соломонович энергично чесал переносицу под очками, хотя там совершенно не чесалось.
– Мы ее подарим мне. Потому что гулять с ней и кормить ее буду я, как самый из вас не занятый. К тому ж у меня аллергия. Я задохнусь от нее, ты же знаешь.
– Тогда не подарим. – Настя пошевелила постепенно затекающей ногой и устроилась поудобнее, готовая слушать дальше. Всем было ясно: то не разговор. Лишь прелюдия к нему.
Непроизвольно возникшая тема собаки смутила Евграфа Соломоновича. И зачем он только все это начал? Нужно было «съезжать» с собаки к главному. Но переход сопряжен был с трудностями, которые всегда возникают в процессе называния вещей своими именами. Евграф Соломонович возобновил хождения. У Насти от мелькания его туловища начинала болеть голова.
– Сядь, будь так добр.
Евграф Соломонович послушно опустился на стул рядом с окном.
– Насть, наши дети выросли.
Ничего лучше, чем выразить главное через общее место, Евграф Соломонович придумать не смог. Логический посыл был верным, и от него можно было смело тянуть нить серьезного разговора. На Настином лице расцвела загадочная улыбка Джоконды: наконец великая забота Евграфа Соломоновича обнаружила себя. И теперь, выведенная из сумрака подсознания на свет божий, могла быть рассмотрена во всех деталях. А рассмотренная – быть изжита посредством искреннего в ней участия.
Евграф Соломонович со своей заботой изо всех сил пытался выглядеть достойно. То есть делать на лице выражение «между прочим» и надеяться, что все так и подумают: этот серьезный человек сегодня между прочим. А так – он же серьезный человек!
Самолюбив был Евграф Соломонович. Прикрыв собою амбразуру заботы, он боялся пошевелиться… и выжидающе смотрел на Настю.
– Да… давно, Грань!.. и они больше не приходят домой вовремя, рискуя остаться без ужина. Ты не проверяешь, выучили они уроки назавтра или нет, ты теперь иной раз и не знаешь, что еще твои дети попробовали в «первый раз»… радость открытия принадлежит отныне только им. Молодость скупа, Грань. Скупа…
– Но я их стригу! – Евграф Соломонович схватился за этот забавный факт собственной повседневности, как за спасительную соломинку.
«Стригу», конечно, было громко сказано: стригла всех Декторов (кроме себя самой) всегда Настя. Евграф Соломонович обычно осуществлял выравнивание «на мужской глаз». Чаще всех жертвовал шевелюрой Валя. У него это превратилось в своеобразную манию: стоило волосам отрасти на четверть, и он уже считал себя лохматым. Артема, как правило, вели стричься на аркане. Он упорно отстаивал романтическую длину до плеч, но «мужской глаз» Евграфа Соломоновича был безжалостен.
Настя приняла аргумент мужа как весомый и понимающе долго моргнула.
– Он что, жениться собирается, скажи на милость? – Забота Евграфа Соломоновича рванулась и обнаружила себя целиком.
– Кто? – Настя сосредоточилась на муже больше, чем на теме разговора с ним.
Легкая ее невнимательность начинала раздражать Евграфа Соломоновича. Хотя на этот раз он дал «фамильной» нотке увольнительную.
– То есть как кто? Валя… он зовет маму Нины знакомиться с нами, к нам в дом. И вероятно, это надо понимать… Насть, родителей так просто не знакомят друг с другом! Или мы похожи на одиноких стареющих людей предпенсионного возраста, которым требуется компания для прогулки в парке на сон грядущий?
– Грань, это надо понимать как знакомство с Нининой мамой. – Настя выглядела, как человек, ловко вышедший из затруднительного положения. – Тебе же не все равно, кто растил девушку, с которой твой сын теперь неразлучен? Так ведь?
– А папа тогда где? Мне не все равно.
– А папа будет потом. Что ты так разволновался, я никак не пойму? Он что, прямо сейчас – вот сейчас, сию минуту – женится? – Настя скрестила руки на груди. Жест внутренней самозащиты, сбережения энергии.
– Насть, ему всего лишь двадцать! И то неполных! Как они будут жить? Я никак в толк не возьму. Он не работает, она учится – оба учатся, – поправился Евграф Соломонович, – у Нины, насколько я понимаю, свободной жилплощади нет. – Он вспомнил, как Валя жил у Нины, пока ее родители бывали в отъезде по делам. – Где они будут жить? – Евграф Соломонович облизал пересохшие губы: он наконец напал на главное и теперь держался генеральной линии. – Насть, а вдруг случится так, что чувства угаснут? – Неистребимая ирония нашла-таки дырку и просочилась. – Он, скажем, выпьет лишнего, – я гипотетически говорю, – а она его за дверь и… – Евграф Соломонович поджал губы и поднял брови, – и опять же: за чью дверь?
Настя слушала его по инерции, с первого слова угадав, о чем будут все остальные.
* * *– Ах, какой ты прагматик, оказывается!
– Насть, если ты настроена шутить, я, знаешь, нет! Я, знаешь, беспокоюсь… – Он запнулся, подбирая наиболее емкое из всех приходящих на ум обстоятельств, но Настя его опередила:
– …О том, что к тебе в дом вселят еще одного человека со своими привычками и наклонностями. Как Сашку сейчас, например, да?
– При чем тут Саша? Саша моя племянница. И она маленькая. И она…
– …скоро уедет. И будет твоей племянницей из далекого Беляева.
– Ну не иронизируй, пожалуйста!
– И не думаю, Грань. – Настя непроизвольно разрядила атмосферу, вытянувшись на его кровати и приподнявшись на локтях, как будто лежала на пляже.
– Насть, ты не понимаешь… они, – Евграф Соломонович что-то невидимое бережно взял в обе ладони, – они такие в себя влюбленные! – Невидимый предмет несказанно умилял Евграфа Соломоновича. – Такие еще эгоисты! – Как же ласково это получалось у Евграфа Соломоновича. – Как они будут любить друг друга, когда они так еще не отлюбили себя? Когда они друг на друга – я видел! – обижаются, если один съел яблоко из-под носа у другого? Если Валя наотрез отказывается пить из чашки брата и наоборот? Насть, как они станут жертвовать чем-то во имя блага другого человека, помимо всего прочего им не родного? Я именно этого и не понимаю. Физическая близость соединит их на время. Пока они поглощены этим чудесным чувством узнавания однажды запретного. Они играют. Но есть ответственность, которую мы несем за того, кого приблизили к себе, приласкали, полюбили. Они захотят бросить. А бросить нельзя! Как?
Евграф Соломонович умолк, опустошенный. Улыбка на Настином лице сменилась выражением задумчивости: до сорока шести лет привыкнув во всем почти видеть романтический подтекст, Настя знала о существовании подтекста реального и справедливо считала Евграфа Соломоновича одним из его лучших толкователей. Что ни говори, а в проницательности Евграфу Соломоновичу мог отказать только очень недальновидный человек. Настя все еще слышала слова мужа, уже отзвучавшие в комнате.
– Грань, – она подползла на локтях поближе к краю кровати, – во-первых, мы как-никак их двадцать лет воспитывали. Они жили среди порядочных (Настя выделила это слово интонацией) людей, смотрели и учились у них, как можно и как нельзя. Потом, во-вторых: никто пока ни на ком не женился, – Евграф Соломонович нетерпеливо заерзал на стуле, но Настя жестом попросила его подождать. – И не женится тайком. Поверь мне. Мы с тобой, мне кажется, заслужили доверие с Валиной стороны. Пускай пока учатся, живут вместе, если уж поставили нас перед фактом, присматриваются друг к другу и решают. Так или иначе – решать им. Мы вправе одобрять или нет, но решать будут они. Все, что мы могли сделать для наших детей, мы сделали, Грань. Не казнись. Дальше нам нельзя уже. Дальше – только им.
Евграф Соломонович сидел темный на фоне утреннего окна и по-прежнему молчал. Громко тикали настенные часы. Муж и жена одновременно посмотрели на них и не запомнили расположения стрелок.
* * *– И кричит на меня, ты представляешь? – заявил Евграф Соломонович, точно и Настя путем логических умозаключений пришла к тому же.
– А ты не простил его еще? Прости…
– Я-то прощу, но он-то кричит!
– Ты кричишь вечером, он кричит утром. Если не можете не кричать, то научитесь хотя бы получать от этого здоровое удовольствие. Покричали и разошлись. Грань, ты же старше, в конце концов!
– Да я простил его! Не идти же мне в самом деле к нему… извиняться…
Евграф Соломонович наклонился к жене затылком и стал изучать свои ноги в серых тапочках.
– Может быть, я где-то когда-то допустил ошибку? Чего-то не объяснил, не спросил о чем-то? А они так и выросли, без ответа… – Евграф Соломонович головы не поднимал, но Настя вполне угадывала выражение его лица. – Я старый, больной, занудствующий еврей! И еще чего-то хочу от мира! Поделом мне, поделом!
