Наталья Рубанова - Адские штучки
И он нашел ее, и она светилась от счастья, и они ели в «Фельфелле» гадов морских, и смеялись, а ночью он целовал ее всю-всю, и пальцы ног – особенно долго: «Если араб полюбит…» – многозначительно говорила Алевтина сестре, а та ужасалась: «Но ты же не бросишь ради него своих? Не бросишь? А как же Ариша? Ты подумала о дочери? А Борис?..». Алевтина ничего не говорила и нервно считала дни, оставшиеся до отлета в Симф.
В декабре она снова летела в Хургаду, придумав для домашних «депрессию» и уложив Бориса на лопатки непреложностью «Мне. Нужно. Побыть. Одной. Там».
Гамаль встречал ее в аэропорту и называл «египетской розой». На катере, несшем их в Эль-Гуну, она говорила себе, что впервые в жизни влюбилась вот так, и «Венеция в песках» – всего лишь предлог, еще одна уловка, для того чтобы насладиться тем, как играет ветер волосами Гамаля – или как гудит воздух в пустой ее голове? Алевтина не узнавала, не понимала себя – и самым неожиданным для нее стало то, что ради Гамаля она уже готова была выбросить из жизни не только Бориса, но и маленькое существо с вьющимися льняными волосами – такими же, как у нее… Если бы Алевтина знала, кто такой Дебюсси, то непременно вспомнила б небезызвестную прелюдию, но девушка с волосами цвета льна, увы, фальшивила.
Две недели пролетели как миг, ну а в Симфе ничто не могло отвлечь Алевтину от мыслей о Гамале: ни чудо-ребенок, ни муш-объелся-груш.
Но нельзя же всю жизнь терпеть! Терпеть-терпеть-терпеть – и потом сразу, цитатненько так, потихонечку умереть? И Алевтина решилась. Здесь, в Египте, у нее не было никакого прошлого. Гамаль, ошалевший, переминался с ноги на ногу: «Я люблю тьебя, роза, я не думал, что ты прьавда сможьешь… у тьебя там дочь… Я нье вьерил… Я скоро летьеть в Амьерика… на польгода… у менья контракт…» – «В Америку? Контракт? Полгода?»
Через две недели, подыскав ей квартирку – маленькую скворечню с видом на мусорный бак – Гамаль уже летел над Атлантикой в обманчивый, ничего никому не обещающий, чуждый город: настоящий египтянин долго объяснял, но Алевтина так и не поняла, зачем.
Пути назад не предполагалось – к тому же, надо было элементарно выживать, а открытая рана и не думала затягиваться. «Самое страшное зло на свете – ложь, она страшнее и злее любой безумной любви», – писала Алевтина сестрице, но та не отвечала. А что местным до ее ран? Каждый местный видит в ней белую женщину; каждый местный тянет ее в постель. Алевтина работает сначала в Macdonalds’e, но быстро увольняется, не выдержав жесткого напора темнокожих ребят. Не зная, куда податься, она знакомится с некрасивой, стриженой под ежа, девицей-нарциссом из Питера, – та устраивает ее в турагентство на свое место, где Алевтина держится неделю, а потом еле уносит ноги: «Ты украла семь тысяч фунтов! – кричит директор. – Ты не получишь ничего, ни-че-го, никаких выплат, русская дрянь!». Девица-нарцисс разводит руками: «Я пишу новый роман… мне нужны живые истории! Твоя подходит…».
* * *Пространство, куда нас привозят, имитирует восточный шатер. Девчонка лет двадцати пяти повязывает туристам «арафатки», которые мы упорно называем «ясерками», так, чтобы при поездке на квадроцикле песок не попал в лицо. «Меня зовут Алевтина, я буду вашим гидом», – говорит девчонка. «Очень приятно, – киваю, – Макс». Марину тем временем снимают с верблюда («Бедняга раз двести в день встает на колени перед тупыми туристами… и ты туда же?» – так и не отговорил), а вскоре подвозят ямаховские полуавтоматы. Сцепление на том гениальном приспособлении выжимать не надо; передачи переключаются вверх-вниз левой ногой. Как оказалось, можно сразу нажать на пятую передачу, да так на ней и ехать: даже если сбросить газ и остановиться, мотор не заглохнет. Как говорили в местном агентстве, «управлять такой тачанкой может даже ваш малыш!». Малыш наш, впрочем, в долгоиграющем проекте, ну а управление только «газ-тормоз» – сущий кошмар: машину легче водить! «Сущий кошмар, – вторит Марина, – особенно сзади, когда тебя трясет, и ты вспоминаешь, что не успел составить завещание».
Ок, мы берем хваленые квадроциклы, но в последний момент Марина пугается вести сама и подсаживается к Алевтине, посчитав, что ехать до поселения бедуинов, которых нам обещали показать живыми, с девушкой, возможно, не так страшно (зная мою страсть к гонкам, мой квадроцикл Марина отвергает).
Увы, она жестоко просчитывается: Алевтина гонит «тачанку для малыша» так, что несколько раз обе дамы чуть не вылетают в Сахару. «Эй, я убью тебя, поняла? Медленней давай! Чего гонишь!» – но Алевтина только смеется: «Да ты что! Это адреналин! Мне потом люди спасибо говорят!» – «Я тебе такое спасибо устрою, когда доедем! – кричит Марина, еще сильнее вжимаясь плоским животом в ее спину. – Я жить хочу!». Алевтину, то обгоняющую, то отстающую от группы, это только распаляет: она гонит еще и еще быстрей… «Ты что, каждый день так?» – тяжело выдыхает Марина, еле переводя дух, когда Алевтина, устав, начинает ехать чуть медленней: наконец-то можно рассмотреть пустыню. – «Да. Полгода. Я разбиться хочу, понимаешь? Аришу мне семья не отдаст, ну а Гамаль, наверное, вырастил на другом конце света целый сад египетских роз… Америка-Америка!»
Через полчаса Марина сходит с квадроцикла, а потом долго смотрит на девчонку, рассказывающую туристам о бедуинском поселении: «Перед вами колодец: двадцать пять метров в глубину… По краям, вниз по спирали, идут ступеньки: выкопаны вручную… А вот жилище бедуинов… С этими можете сфотографироваться… Еще есть аптека… все эти травы можно ку…».
«Она говорит одно и то же каждый день в течение шести месяцев, – ужасается Марина. – И ни разу не была на море! На прачечную уходит очень много: кругом один песок… Работает с одиннадцати утра до десяти вечера… Ползарплаты идет на квартирку с видом на мусорный бак…»
Я разглядываю бедуинку с почерневшим лицом, спящую рядом с ней козу, сморщенного ребенка, прижатого к груди, курящего трубку бедуина: все кажется нелепым фарсом, дурным театром… и этот их чай из крошечных – для гномов – немытых пиал мы с Мариной не пьем. Назад я везу ее сам – в квадроцикл к Алевтине она уже не садится и только шепчет: «Гамаль пока не приехал…»
…
[нормальный человек]
…единственный нормальный человек в нашей веселой и счастливой семейке – это кот. Шерсть у него как у голубой норки, а морда “сладкая” какая-то – в общем, made с любовью, хоть и in Russia. Кота так и зовут: Коt.
Когда отец заложит за воротник (а закладывает он, вообще-то, не так уж редко – попробуй-ка не закладывай при таком раскладе!) и мама истерично начинает гоняться за ним по квартире, будто Фрекен Бок за Карлсоном, все, кроме кота, шизеют крещендо. Сестра визжит, бабушка охает, дед хватается за ружье и сердце, отец или беспомощно улыбается, разводя большие свои ладони, или преподносит нам всем чудные уроки ненормативной лексики, – последнее зависит от степени его опьянения. Я в это время наблюдаю за котом, возлежащим на пылящемся собрании никому теперь не нужных сочинений признанного классика: толстенные тома в добротных зеленых переплетах служат коту другой стороной баррикад.
– Профессор, блин! Профессор кислых щей ты, вот ты кто! – кричит мама, гоняясь за отцом с полотенцем и периодически попадая скрученной тугой махровостью по его начинающей лысине. – Востоковед хреновый! Все диссертации пишем, а потом нажираемся как сапожники! – мама сверкает пятками.
Все еще стройные мамины ноги в поблескивающих чулках доставляют коту ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение: кажется, он самодовольно наблюдает именно за ними.
– Лара, Ларочка, да я ничего, – отмахивается от ударов отец, а потом лексит что-то совсем уж неприличное.
Лара – она же мама, она же: Ларочка, Ларюсик, Лори, Лариска, Ларетта, Лариса Дмитриевна, – садится рядом с ним, хватается голову и поет свою любимую песню:
– Семенов, ты ужасен. Ты испортил мне молодость! Да что молодость… жизнь сломал! Если б двадцать лет назад я вышла не за тебя, а за Максика Лощилина… Впрочем, – осекается она, – здесь дети, – и строго смотрит на нас с сестрой.
В этот патетический момент отец перебирает четки, а кот прыгает со шкафа и симпатичненько так картавит:
– Совсем сбгендиги! Сумасшедший дом пгосто! Кащенко!
Немая сцена: мама замирает в театральной позе, даже отец вроде бы трезвеет, бабушка крестится, сестра чешет затылок, а дед откладывает ружье.
– С ума сошги! Все! – кот нагло расхаживает по кухне, пользуясь случаем: все в оцепенении смотрят на него, не веря ушам своим. – Уйду от вас, згые вы! – Шерсть серебрится, хвост трубой, а морда наглая и таинственная.
Первой приходит в себя, конечно, мама – ей так по должности положено: мама у нас – женщина деловая. Так вот, наша деловая мама и говорит:
