Наталья Рубанова - Адские штучки
Последний раз останавливались в «Реджине» – уютном и непривычно зеленом для Хургады отеле, находящемся аккурат против вездесущего Macdonalds’a, дотянувшего щупальца и до цветистого арабского мирка.
Тогда, в экс-жизни, Саккала была для Алевтины одной сплошной улицей-базаром: ароматические масла, кальяны, «арафатки», очень разная – на любой вкус и карман – ювелирка, предлагаемая темпераментными торговцами, обижающихся на «арабы» и требующих гордого «египтяне», – все было в диковину, все не как в Симфе, который хоть и Крым, а без моря.
Здесь же – Красное: душегубительное, ибо самое на шарике чистое, с радужными кораллами и мириадами пестрых рыб, задевающих тебя, стоит лишь войти в воду… Туда, в эту самую чистоту, и сбегала Алевтина от синкопированного ритма Саккалы: о-о, если б она знала, что есть сие, то непременно назвала бы Хургаду городом-синкопой! Но музыке и другим искусствам барышня не училась, а если чего и знала, то не ахти: еле школку окончила. Точные науки ей не давались (да, чего уж там, и не упиралась особо), к гуманитарным же рвения не испытывала: история казалась мертвой, литература – нудной… Впрочем, весьма сносный английский помог ей выплыть и поступить на иняз, который в полноги она все ж умудрилась обскакать, едва не вылетев за непосещение, поспешно выйдя на пятом курсе за Бориса – предпринимателя, банальненько «снявшего» ее, слегка подшофе, на фоне тщедушного, как Алевтине показалось тогда, заката: они с соседкой курили и громко, слишком громко смеялись – этот-то ее смех и сделал свое – ни белое, ни черное – дельце. Странным образом постельные па переросли в то, что принято называть «чем-то большим», и вскоре они – М и Ж, классика жанра, – к удивлению Бориса, окольцевались.
Как замедленную съемку, прокручивала Алевтина теперь кадры экс-жизни: единственное, по кому скучала она в пространстве фараонов и пирамид, так это по Арише, оставленной с тем еще Deus’oм у тещи Бориса – тонкогубой логорейной хохлушки Веры Власьевны, да по комфорту, к которому успела привыкнуть за пять лет: в Симфе г-жа Хотиненко не работала и раньше одиннадцати глаза открывала редко.
«Куда ты хочешь лететь?» – спросил тогда Борис, и Алевтина, крутанув деревянный напольный глобус, пожала плечами: «В Египет». Он предлагал томящиеся бездельем Принцевы Острова, залитые солнцем пляжи Тосканы (ему хотелось непременно в провинцию Маремма), далекий – да существует ли он на самом деле? – Варадеро, но Алевтина, сама не понимая, почему, лишь качала головой. Ее-то тянуло именно на северо-восток Африки – той самой Африки, где она никогда не была: а Нил вот был, Нил много чего знал, и ее, Алевтинино существование, совершенно не колыхало грязную – при ближайшем рассмотрении – реку почти в семь километров длиной: ничего романтичного.
Первый раз полетели в Хургаду в октябре 99-го. Пальмы, не похожие на ялтинские, смеялись над Алевтиной, разглядывающей их из окна авто: «Квартал Дахар» – напомнил таксисту Борис, много где побывавший, и потому с прищуром наблюдавший за двадцатилетней девчонкой, впервые оказавшейся так далеко. «Я обожаю эту страну, – важно-смешно заявила она, расставляя разноцветные флакончики в белоснежной ванной. – Обожаю. А ты разве нет?»
В городе ее тотчас поразил нервный и будто рваный ритм – тот самый, синкопированный, когда слабая доля смещается на сильную, и вместо привычных для уха двух восьмых и четверти, сыгранных подряд, звучит – стучит? – восьмая, четверть, потом снова восьмая… «Настоящие египтяне» в длинных, до щиколоток, одеждах, с тюрбанами на – да что-там-в-них! – головах; голодранцы со стажем и юные попрошайки, лишь только осваивающие безотбойную технологию хитрой работки; люди на ослах и джипах, правил движения для которых нет и не будет; уличные торговцы, требующие бакшиш, зазывая в лавки да во все очи глазеющие на белых леди – «черные» женщины по Хургаде не ходят.
Самым странным показался Алевтине египетский воздух: он на самом деле смеялся, пританцовывая вместе со всем честным людом, он пах по-другому, срастаясь с шумом, жестким наречием и чужой суетой, благовониями, пастермой и кушари – названий этих, впрочем, Алевтина еще не знает… и вот – неужто из воздуха? Борис-Борис! – появляется сладкий заглюль: буро-красный финик у нее на ладошке, «ам, хрустящий, никогда не пробовала сырые!» – «это лучший сорт, мадам!» – и дальше, дальше, дальше, сквозь узкие улочки арабских кварталов, где роскошь и нищета смотрят друг на друга с опаской.
Если бы Алевтина читала «Поэму Воздуха», то подумала б: это – ее ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ, но она не понимала Цветаеву и вообще – поэзии. Мать, педантичная филологиня, ценившая прежде всего порядок, и потому быстренько расставшаяся с отцом своих детей, имевшего дурную привычку выдавливать зубную пасту из середины тюбика, а не с конца оного, часто бросала: «Никто тебя замуж не пригласит. Кому ты нужна? У тебя в голове – воздух!» – но Алевтине совсем не хотелось в какой-то там замуж: «Что я там буду делать, ма?»
И – вот он, воздух Египта! Такой объемный и плотный, что хоть ножницами его разрежь… Впервые в жизни Алевтина по-настоящему счастлива – здесь, в бывшем рыбацком поселке Эс-Саккал, о котором еще вчера и слыхом не слыхивала: через одиннадцать дней она поймет, что вернется к нему.
К воздуху.
Как пишут «настоящие писатели», прошло несколько лет: позволим же себе подобные титры и мы. Итак, прошло несколько лет, Алевтина с криками «никогда больше, бл!..» выдавила из себя новое существо (живая девочка, вес 3500, 53 сантиметра, глаза голубые) и побывала в Египте еще несколько раз – в Шарме и Каире – с Борисом, в Хургаде – с сестрицей. Борис отпустил их с легким сердцем – сам Бог Тот, видимо, повелел провести им отпуск раздельно. Впрочем, Бориса удивляло настойчивое нежелание Алевтины лететь еще куда-либо, кроме Египта. Любая женщина, как он думал, должна непременно мечтать об уютной Европе, но Алевтине та была ни к чему. Алевтина хотела на Красное море, в Город-синкопу – ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ был давно вабит: «Уверенность в слухе и в сроке…» – впрочем, «Поэму Воздуха» девочка наша так и не осилила.
В тот ноябрь она снова летела в Хургаду, но уже одна – бизнес Бориса переживал не лучшие времена, ну а к Арише пригласили няню: «Мама-а, не уезжа-ай!» – шум, гам, слезы на пухлых щечках. Потягивая манговый сок на балконе, Алевтина листала путеводитель. «А давай завтра в Луксор», – предложила она сестрице, рассматривавшей папирусы. – «Завтра? Но мы же думали на Гифтун, катер в де…» – «К чертям катер, хочу в Луксор. Ты же говорила все время: в Карнакский храм, в Карнакский храм…» – «Да, но деньги за Гифтун уже…» – «Я за тебя заплачу».
Дорога до Луксора заняла часа четыре. Хотя выехали и рано, в шесть, Алевтине совершенно не хотелось спать, и она даже тихонько фыркнула, увидев задремавшую сестру. Нет, не для того она едет в этот город… А для чего, для чего же? История Египта ее по-прежнему мало волнует – мертва-с; Хургада и Шарм оборудованы вот именно что для бездельничающих туристов – так какого рожна тащиться почти триста километров неизвестно куда? Но у нее какое-то предвосхищение, предчувствие… – «чё?» – она сама покуда не понимает… К тому же, четвертого ноября в Луксоре праздник – день открытия гробницы Тутанхамона, а сегодня как раз четвертое, значит, если путеводитель не врет, должен быть фестиваль искусств, а значит… «Что? Что? Ну что – значит?» Алевтина смотрела на сменяющиеся за окном пейзажи, и ни о чем не думала: сначала отели, потом ничем не примечательная трасса, а потом вот как-то так сразу – желтые пыльные горы: ни дать ни взять – декорации, любовно расставленные Криэйтором по петляющей узкой дороге.
В десять оказались в Луксоре. Шумная толпа арабов едва не закружила Алевтину, отбившуюся от группы. Гид – Гамаль – вернулся за ней и, улыбнувшись, погрозил пальцем: «Русский, не отставай!». Перед Карнакским храмом он снова улыбнулся и затянул привычное: «Нивазможна асмотреть Карнак за адин расс… культ Амона…тысячья пятьсот лет… состоит из трех чьястей: храма Менту, храма Мут и храма Амона…» – забавно, но Алевтине вдруг небезразлична стала «мертвая» история: она ловила каждое слово Гамаля и послушно поворачивала голову в нужную сторону: «А тьеперь пасматрити налево…»
И она посмотрела налево, Алевтина.
После Музея папируса (жуткий, жуткий ватер-клозет!) она глаз не спускала с Гамаля и, когда русиш-их-групп привезли в ресторанчик, села с ним за один стол. После обеда была переправа через Нил и что-то еще, Алевтина не помнит: как пишут в дамских романах, смуглая кожа, волнистые волосы и темно-карие глаза Гамаля заслонили и Город Мертвых, и пространство живых. «Да что с тобой? Крыша поехала?» – пытала сестрица. «Поехала…» – процедила Алевтина и повернулась к Гамалю: «Где ты учился русскому?» – «В Каире. Русский – очьень сложно! Столько падьежей…» – «Каир далеко?» – «Да, от Луксор симьсот с лишним киламетров. А да Масквы ище дальше» – «Я из Крыма, не из Москвы» – «С Крыма, не с Москвы? Ты крьасивый… У тибья такой бьелый кожа…» – «Приезжай в Хургаду! Мы с сестрой живем в “Синдбаде”» – «Ты будишь смиятца – но я послезавтра ехать в Хургада работать; здесь последний день. А в Хургада у меня родственники. Я найду тибья! Сколько дней вьи будьете в горот?»
