Борис Штейн - Военно-эротический роман и другие истории
В жизни он не сидел за таким столом: салфетки – и те были накрахмалены. А шампанское стояло в серебряном ведерке, наполненном колотым льдом, и к нему прилагалась тоже салфетка, чтобы, значит, не браться руками за холодное. Как на открытках, которые продавали на рынках инвалиды.
Старшине скоренько соорудили пятый прибор, пододвинули стул.
– Проводим старый год, как у людей полагается, – сказали краскомы. Проводили. Прошлись для начала по коньяку. А уж закуски-то, закуски – все дальневосточное великолепие: балычок там, икорка – на таких разложены были тарелочках!
Но натянуто было за столом. Краскомы выпили, и старшина с ними, естественно, пора было веселиться начинать, но веселья не получалось почему-то. Хотя женщины улыбались все время добросовестно. Ну, что делать, когда веселья нет? Все есть: выпивка, закусь, обстановка, да и дамы – первый класс, суперлюкс, года два тому назад никому из них такое и не снилось! Но – нет веселья. Что остается? Остаются анекдоты. Значит, так. Армейская многотиражная газета объявила конкурс на самый смешной анекдот из трехсот слов. Чтобы, стало быть, ровно триста, ни больше ни меньше. И первое место занял такой анекдот. Значит, слушайте внимательно. Считаете? Считайте. «У нас в расположении был сортир». Считайте, считайте! «Он держался на трех досках». Считаете? «Кто-то подпилил эти доски». Так. «Остальные двести восемьдесят пять слов сказал старшина, вылезая из ямы».
Вообще-то, наш старшинка этот анекдот слышал, анекдот был старый, что называется, с бородой. Да и откуда было новому-то взяться в одном и том же гарнизоне? Старый-то старый, но смешной же! Представьте себе, как он из ямы вылезает и какие у него находятся слова в количестве двухсот восьмидесяти пяти. Представили? Да-да, женщины представили, это действительно очень, очень остроумно, и они смеются, разумеется. Вот видите: и мать, и дочь, обе смеются.
Смеялись, да. Но веселья не было. А что за новый год без веселья? Зачем собрались-то сюда? Веселиться. Иначе – зачем же? Выпить да поесть? Так это можно и не в новый год, не так ли? А выпить – надо. И – всем. И – непременно до дна. А то одни пьют, а другие только пригубляют. Что значит – не пьем? Не пьют только телеграфные столбы, да и то потому, что у них чашечки кверху дном подвешены. А мы сейчас такой тост предложим, что никто не откажется. За тех, кого нет с нами. А? Такой многозначительный тост… Ну вот, до дна, до дна. Это другое дело. Захорошело, да? Вот видите, захорошело.
Тем временем пришел момент открывать шампанское. Старшина и открывал, как младший по званию. По желанию публики – с хлопстосом. Пробка – в потолок, мимо люстры. Бокалы сдвинули, чтоб не пролить шипучку. С новым годом!
Где застолье, там патефон. Где патефон, там танцы.
– Можно вас?
– Да, конечно.
Старшина тоже осмелился, потанцевал сначала с матерью, потом с дочкой. Мамаша полнеющая была, касалась, танцуя, то грудью, то животом. Дочка тоже хорошо танцевала. По возрасту – младше даже старшины. Но – как каменная. Как каменная и глаза стеклянные.
И старшина сказал потом одному из краскомов:
– Она – как каменная.
– Ничего, растопим!
И – растопили. Стала – бокал за бокалом. Мамаша даже испугалась: что, мол, ты делаешь? А она кричит, ничего, мол, не говори мне, иначе, мол, не могу…
Потом уже фокстроты не стали заводить, одни танго, чтобы, значит, в обнимку…
Потом старшине постелили на диванчике – простыни свежие, крахмальные до хруста.
А краскомы женщин развели по комнатам.
А потом и поменялись. То ли заранее договорились, то ли так само сложилось – вышли одновременно покурить в гостиную, где старшина отлеживался, и договорились. Они, мол, и не заметят. Может и так.
А старшина так и проворочался до утра в крахмальных простынях. Зачем они его-то позвали? Непонятно.
Я думаю так: власть без свидетелей не приносит достаточной сладости. И будущий руководитель нашего литобъединения приглашен был в качестве свидетеля, или зрителя, ибо без зрителя – что за спектакль?
Вот такая история.
Повлиять на судьбу профессора эти ребята из НКВД, конечно же, не могли: следственная тюрьма и управление лагерей – это уже не их епархия. Так что повлиять не могли, если бы даже захотели. Да они и не задумывались. Несерьезно все это…
Вот такая, повторяю, история рассказана была, между прочим, нашим руководителем литобъединения, написавшем в своей жизни несколько весьма достойных, идеологически выдержанных романов, в которых, как уже говорилось, образность и деталь играли положительную роль.
Мы ехали на БАМ…
Да, так оно и было – мы ехали на БАМ: шестнадцать комсомольцев-добровольцев и я – командир отряда на время следования.
Комсомольцами были далеко не все, многие вышли к этому моменту жизни из комсомольского возраста, например, старшему добровольцу Юри Ули из Пярну было уже за сорок. Это, однако, не смущало руководство республиканского комсомола – как не противоречащее инструкции. Одновременно с нашей славной группой тянулись на восток отряды «Комсомолец Литвы», «Комсомолец Киргизии» и бог знает еще какие «комсомольцы» – например, «Комсомолец Ленинграда». Все это называлось общественным набором – не комсомольским, заметьте, а общественным, что значительно расширяло возрастные возможности. Самому мне было уже лет сорок пять… да-да, именно сорок пять лет было мне в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Мне дали тысячу триста рублей денег – на дорогу на всю команду, шестнадцать анкет, шестнадцать паспортов, шестнадцать трудовых книжек, и я вез свой набитый документами «дипломат», бдительно охраняя его, как гарантию того, что все доедут со мной до места, никто не разлетится по просторам родины. Кроме этого, я вез десять экземпляров только что вышедшей брошюры «Там, где ходили изюбры», потому что речь в этой брошюре шла о Северобайкальске – а мы туда именно и продвигались – и потому, что автором брошюры был я сам.
Мы ехали на БАМ…
Ну, они-то понятно: кто поработать, кто – заработать, кто, может быть, замуж выйти. А я-то?
Я-то уже побывал там, поработал и материала набрал для брошюры и на повесть, которую в то время считал романом. Я-то чего? А вот чего: я ехал с надеждой добрать недобранное. Меня как-то жизнь все время сталкивала со своими некрасивыми сторонами, и я все думал, что просто попал не туда, где типично, ибо то что жизнь в целом прекрасна и удивительна, знал тверже чем военную присягу. И все-таки, как человек честный и всегда где-то работающий, то есть от гонораров вплотную не зависящий, описывал в своих документальных и художественных произведениях не то, что должен был увидеть, а то, что видел в действительности; порой получалось не слишком весело, и я от этого, честно, страдал.
В семьдесят шестом году я был в Северобайкальске, вернее, так: я там пробыл зиму с семьдесят шестого по семьдесят седьмой.
Когда я вернулся в Таллинн, в Союзе писателей устроили открытое партийное собрание с повесткой дня: «Доклад коммуниста Штейна о БАМе». И я в течение двух часов огорченно докладывал собранию увиденную мной картину жизни и, помнится, закончил так: «А куда здесь приспособить руководящую роль рабочего класса, подумайте сами».
Собрание подумало и приняло уникальное по тем временам (да и по этим, пожалуй!) решение. Оно состояло из двух пунктов. Пункт первый: коммунисту Штейну написать очерк на имеющемся у него материале о БАМе. Пункт второй: главному редактору издательства «Ээсти раамат» коммунисту А. Тамму издать этот очерк в кратчайший срок.
Мы оба – и я и А. Тамм – выполнили это решение, и я вез теперь в «дипломате» десять сигнальных экземпляров своей брошюры, причем с фотографиями, которые я, как сумел, сделал сам. Кроме брошюры, я вез еще рукопись – двести страниц текста, – уже художественного. И рецензию из журнала «Октябрь» на этот текст. «Всем хорошо известно, – говорилось в рецензии, – что БАМ – это стройка века. Лучшие представители нашей молодежи, комсомола совершают там чудеса трудовой доблести и геройства. По страницам же повести Б. Штейна бродят какие-то неприкаянные алкоголики и проститутки. По некоторым реалиям можно судить, что автор сам был на строительстве Байкало – Амурской Магистрали. Был, но ничего не увидел. Главные свершения прошли мимо его невнимательного взгляда».
Так мне было обидно получить эту рецензию! Не одни же алкоголики, никакие не проститутки населяли мою повесть, а просто живые люди, которых я любил, страдал за них, а уехав, долго еще с ними переписывался…
Отклонили повесть и в моем родном журнале «Таллинн». Редактор журнала старый эстонский партийный работник Антс Саар, тихий пьянчужка с персональным цековским окладом, сказал мне, дружески улыбаясь из просторного кресла, в котором он с наслаждением утопал:
– Скажу тебе, Борис, честно: мне твоя повесть очень понравилась. Жене – она прочитала – тоже. Но почему я в маленькой Эстонии должен печатать правду о БАМе? Однажды я как журналист ездил на строительство канала «Волго-Дон». И я был свидетелем того, как в карьере заключенные мужчины схлестнулись с колонной заключенных женщин и был настоящий свальный грех, и крики, и стоны, и трупы… Но я же об этом не писал.
