Вячеслав Пьецух - Левая сторона (сборник)
Итак, 11 сентября позапрошлого года я сел в электричку и, чтобы скоротать время до отправления, принялся за газету. Кстати замечу, что газеты я читаю «от корки до корки» и на все четыре полосы у меня уходит максимум полчаса. В тот раз я даже уложился минут в пятнадцать, хотя мне попалась мудреная статья о похищении целого молокозавода, и, когда я уже дочитывал прогноз погоды на 12 сентября, напротив меня поместилась одна старушка. То, что это была не наша старушка, я понял с первого взгляда. Она представляла собой сухонькое, седенькое, какое-то надтреснутое существо в замечательно белом плаще и в очках с цепочкой, придававших ее лицу нечто лошадиное, гужевое. Я решил: должно быть, это американская старушка, из тех, что сто лет бьются как рыба об лед, чтобы на сто первом году проехаться по Европе. По причине того нервно-приветливого отношения к иностранцам, которое нам привили еще в петровские времена, мне очень захотелось с этой старушкой поговорить. Я светски посмотрел ей в глаза, улыбнулся, кашлянул и сказал:
– Хау ду ю файнд рашн чечиз?
– Чего-чего? – спросила она.
Я смутился. На лице у старушки было явно американское выражение, то есть такое выражение, будто, кроме нее, никого на свете не существует, но это свое «чего-чего» она произнесла совершенно так, как его произнесли бы, скажем, в цветочных рядах на площади Ильича.
– Я говорю, как вам понравились наши церкви?..
– Церкви как церкви, – сказала старушка, – обыкновенные церкви; я в этой архитектуре, честно говоря, ни бум-бум.
Затем она внимательно посмотрела мне в глаза и добавила:
– Да вы небось подумали, что я иностранка? Я кивнул.
– Нет, с одной стороны, я действительно иностранка, но, с другой стороны, стопроцентная русская. Я ведь в Калининской области родилась, в Старицком районе, деревня Тычки.
Электричка дернулась и поплыла вдоль перрона. «И правда, – подумал я, – чего бы она поехала в электричке, если бы была полная иностранка?»
– Но как раз перед войной я очутилась на Украине, и в сорок третьем году меня угнали в Германию. Поэтому я через два года оказалась гражданкой Соединенных Штатов, так как нас освобождали союзники и мне сделал предложение один американский артиллерист. Я тогда, несмотря ни на что, убедительная была девка – кровь с молоком!
В эту минуту к нам подсела компания из четырех человек. Двое немолодых мужиков в каких-то безобразных соломенных шляпах, вообще одетых оскорбительно неопрятно, стали решать кроссворд, а двое мужиков помоложе, один из которых, судя по интонации, наверное, был какой-нибудь некрупный руководитель, затеяли горячий и маловразумительный разговор.
– Ну вот, – продолжала моя старушка, – с тех пор я там у них и живу. Город Маунт-Вернон, штат Иллинойс.
– Стало быть, – сказал я, – вы там живете без малого сорок лет, как же вы до сих пор по-английски-то не выучились говорить?
– Ну почему, – как-то квело возразила моя старушка. – Немного по-ихнему я кумекаю. Но, правду сказать, с мужем я сорок лет разговариваю на пальцах.
Старушка примолкла, и до меня стали доходить соседские голоса.
– Опера Беллини из пяти букв?
– «Норма».
– Тогда я ему говорю, – заглушил кроссвордщиков некрупный руководитель. – «Если ты, гадина, – говорю, – не починишь сегодня передний мост, то я из тебя душу выну!»
– А он чего?
– А он отвечает: «Будет сделано, товарищ начальник».
– И все-таки это странно, – сказал я старушке. – Как это: за сорок лет не выу читься английскому языку?! Я прежде держался такого мнения: направь русского человека в понедельник на Сейшельские острова, он в среду уже стихи будет по-ихнему сочинять…
– Главная причина, что я женщина малограмотная, – сказала моя старушка. – Не помню, как в школе дверь открывается. До войны я всего и проучилась-то пять с половиной классов. Спроси меня, где находится какой-нибудь Берингов пролив, я не отвечу, вот до чего я темная!
– Действительно, – согласился я. – На сегодняшний день это звучит несколько диковато.
– Но, правду сказать, в Маунт-Верноне, штат Иллинойс, в глаза это особенно не бросается. Там, если даже с кем и побеседуешь по душам, то до Берингова пролива дело все-таки не дойдет. У меня так далеко разговор сроду не заходил…
Сказав это, старушка что-то призадумалась, и до меня опять стали доходить соседские голоса.
– Однако проходит день, проходит другой, – рассказывал некрупный руководитель, – а эта гадина, как говорится, ни шьет, ни порет. Тогда я вызываю его к себе в кабинет, достаю из сейфа небольшую монтировку и говорю: «Если, – говорю, – гадина, ты к завтрашнему не починишь передний мост, то я тебе вот этой монтировкой голову проломлю!»
– А он чего?
– Он говорит: «Будет сделано, товарищ начальник».
– Советский писатель из семи букв?
– Новиков-Прибой.
– Ты что, очумел?! Тут же два слова через дефис!
– Я исхожу из того, что, может быть, сначала он был просто Новиков, а Прибоя ему присвоили за выдающиеся литературные результаты.
К сожалению, критику этой идеи я не расслышал, потому что в следующую минуту несколько парней, стоявших в дальнем конце вагона, оглушительными голосами затянули известный цыганский романс на слова Аполлона Григорьева и, надо отдать им должное, не успокоились, покуда не спели все.
– А вообще жизнь там скучная, – вдруг сказала моя старушка. – Если бы не телевизор и расовые беспорядки, то форменная тоска.
Только она закончила эту фразу, как в наш вагон вошел подозрительный малый с каким-то, я бы сказал, плачевным выражением на лице. Он молча снял с головы кепку из искусственного каракуля и приставил ее козырьком к животу, давая понять, что он собирает милостыню. Я было застеснялся за этого малого перед американкой, но вовремя вспомнил, что она только отчасти американка. Между тем попрошайка прошел полвагона, собрав с пассажиров кое-какую мзду, в которой, я так теперь понимаю, у нас уже не отказывают никому, будь ты хоть профессорской наружности, хоть косая сажень в плечах, как вдруг его остановила тетка в цветастом платье.
– Нахальная твоя морда! – сказала она попрошайке и сделала угрожающий жест рукой. – Тебе бы камни ворочать, а ты побираешься, сукин сын!
– А почем ты знаешь, на что я милостыню прошу?! – с готовностью сказал малый, точно он только и дожидался этого замечания, причем выражение его лица немедленно поменялось на вполне работоспособное, даже злое. – Может быть, я на колхозное строительство милостыню прошу?!
– Именно что на колхозное строительство! – ядовито сказала тетка. – Я так сразу и подумала, что на колхозное строительство, прямо вся душа у тебя об нем изболелась!
– А хоть бы и на бутылку! – парировал малый. – Может быть, у меня такая биография, что хоть волком вой! Может быть, у меня настоящей профессии нету! Может быть, я настолько возвышенна я личность, что мне во всей деревне не с кем слова сказать, а меня ни одна зараза не пожалеет! Тогда как, елки зеленые?! Я уже не говорю про то, что осеменатор Алтушкина меня вообще не считает за человека…
Словом, у этого малого получился с теткой целый разговор по душам, но я их препирательства дальше слушать не стал и вообще готов был пожертвовать месячную зарплату, только бы они оставили нас в покое. Однако моя американка, мало сказать, с удовольствием вслушивалась в перепалку, она эту пару просто глазами ела. Почувствовав недоброе, я решил отвлечь ее внимание и снова заговорил.
– А как вы к нам? – спросил я старушку. – По туристической путевке или же дикарем?
– Даже не знаю, как и сказать. Наверное, все-таки дикарем, потому что маршрут у меня такой: Маунт-Вернон – Сент-Луис – Нью-Йорк – Москва – Калининская область; ведь я как приехала, так сразу в свои Тычки.
– Ну и как вам показались ваши Тычки? – настороженно спросил я.
– Родина, она и есть родина, что тут скажешь. Между прочим, там теперь отделение племенного хозяйства. Коровы все: Ракета, Планета, Комета, одним словом, сплошные космические названия. А бычки почему-то все Борьки.
– Да, – сказал я, – это действительно причудливый фа кт.
– Но особенно мне приглянулось деревенское население. Народ такой приветливый, обходительный, что я первое время немного побаивалась: сейчас попросят чего-нибудь. Но в конце концов оказалось, что им ничего не нужно. Потом, у них праздники через день и постоянные приключения. Например, зоотехник на девятое мая спалил свою баньку и сказал, что это для иллюминации. Короче говоря, я на свои Тычки нарадоваться не могу!
– Заявляю положа руку на сердце, – сказал я, – не ожидал я от вас такого ответа. Все-таки наш национальный образ жизни, как бы это выразиться… довольно оригинален.
– Что вы! – воскликнула старушка, посмотрев мне в глаза нежно и тяжело. – Ведь это же жизнь! Вы понимаете: ведь это настоящая жизнь!
Тут я призадумался, и надолго. Подперев голову кулаками, я стал прикидывать, что к чему, и до Ярославского вокзала наверняка вывел бы соответствующую мораль, если бы меня постоянно не отвлекали соседские голоса.
