Наталья Рубанова - Люди сверху, люди снизу
Женька чувствовал себя виноватым и, когда Веру выписали из больницы, стал смотреть на нее с сожалением и непонятной тревогой – ведь это она из-за него, из-за него!..
Второе полугодие пролетело быстро; также незаметно подошел к концу и восьмой. Летом разъехались: Стелла с матерью – на месяц под Ялту, Вера – на подмосковную дачу, а Глеб с Женькой отправились на байдарках по Пре. Они видели мшары: громадные болота, заросшие за тысячелетней давностью – бывшие озера; видели спящих на песчаных буграх, поросших орляком и сосняком, лосей; видели седых от старости и потому белых – водяных крыс, ло-вящих рыбу; полюбили запах смолы и сфагнума, тишину сосен, научились разжигать костер с одной спички.
Осень постучалась в дверь осторожно и властно: желтыми листьями, лисьими шагами, дождливыми глазами.
Три восьмых класса были расформированы в два девятых; Любовь Павловна искренне постаралась, распределив Глеба и Стеллу в 9 «Б», а Веру с Женькой – в 9 «А».
Квадрат затрещал: квартет притих, звук потускнел. Стелла скучала по Женьке; тот же, обвиняя себя во всех смертных, ни на шаг не отходил от Веры. Ночами ему снилась Стелла в горьковато-сладком поцелуе новогодней ночи около стен Успенского – только какая-то нереальная, невесомая.
Теперь Глеб провожал Стеллу домой, будучи «просто другом». Вера же как будто ожила; только вот Женька ее не любит, не любит, не любит – просто боится слова «больница»…
Серьезно занялись языком: Марина пророчила иняз всем четверым. Как в старые добрые, говорили только на английском, приводя Марину в восторг. Потом, в каникулы, когда Марина заболела, ездили к ней в гости – в серые безликие «Текстильщики», где автобус от метро ходит раз в полчаса. Марина рассказывала про институт, постоянно кашляла и говорила, что собирается уходить из их школы, как только они ее закончат. Они же превращались в те самые «элементарные частицы», относительно которых, как говорил когда-то Женька Стелле, «нет еще доказательств».
Стелла писала совершенно убийственные песни: если раньше она была наполнена в это же время года абсолютным счастьем, то теперь – абсолютной болью. Кажется, она начинала понимать пушкинскую Татьяну с ее любовью «без всякой примирительной середины»; Женькина серебряная цепочка обжигала шею и темнела, темнела…
Стелла тоскливо перебирала струны: печальные рифмы, озвученные – немного цинично – гармоническим мажором, превращались в маленькие шедевры. Зимой Стелла сочиняла уже на английском: Марина смотрела на нее всепонимающим взглядом и исправляла случайные грамматические ошибки. Алла не вникала во всё это по причине отсутствия времени: сценарии, съемки, «другая жизнь»; отец Стеллы уже полгода как переехал к Chanel № 19, забыв поздравить дочь с шестнадцатилетием.
Казалось, никого нет: Верка не в счет, Верка теперь «ущербная», ее жалеть надо. Глеб… прикидывается другом, а на самом деле… Нет, она ничего не скажет Глебу… Марина? Но Стелла боялась до конца ей раскрыться, страшась показаться наивной и глупой. Женька… Женька, Женька… Она шептала ночами это имя; она ждала этих ночей – там, во сне, они всегда вместе. Там, во сне, они навеки прикованы к Успенскому собору горько-сладким поцелуем Снежной королевы, играющей со своей вечностью в обжигающие льдинки…
На самом интересном месте почему-то всегда звонил будильник, и Стелла с тяжелой головой поднималась: в школу, какой ужас, катастрофа какая-то! Опять видеть его, разговаривать с ним… и всё, и всё… и лишь потому, что Вера «ущербная», опять, не дай бог, чего-нибудь наглотается…
Стелла не видела выхода. Гитара стала смыслом; баллады на английском слушала только Марина и, практически не находя уже ошибок в грамматике, качала тихо головой: «Ты талантлива, девочка. Талантлива в своем чувстве» – но почти ничего не говорила, стараясь не бередить едва начавшую рубцеваться рану. Как-то, впрочем, Марина разоткровенничалась: «У меня в институте был друг. Любимый. Представляешь, все пять лет – вместе. А потом… все ушло куда-то, исчезло… Он женился на очкастой девице с филфака; я уже развелась… Это ничего, это пройдет… А у тебя есть музыка; ты гораздо счастливей меня…» – и Стелла играла, играла, убеждая неуверенно себя в том, что она, конечно же, гораздо счастливей Марины…
Женька, обманывая себя чувством долга, начал курить. Вера, казалось, ничего не замечавшая, плакала ночи напролет в подушку, а Глеб почему-то думал, что когда-нибудь обязательно женится на Стелле: его волновали ее пепельные, вкусно пахнущие, волосы, тонкие щиколотки, голос… Он приходил к ней домой довольно часто, спасая то от кошмара одиночества, то от не меньшего кошмара невозможности не записывать свои мелодии, не слушать кассету со Скарлатти… Стелла уже «не возникала» в школе, глядя на «любимых педагогинь» как на пустоту; девятый завершился для нее пятерками по английскому и физкультуре: все остальное было весьма «удовлетворительно».
Летом Алла все-таки заметила, что с дочерью творится неладное: «Ну что ты хочешь, девочка моя?» Стелла сказала совершенно серьезно: «Хочу, чтобы меня не было…» Алла засуетилась: на приеме у психотерапевта Стелла долго смеялась ему в лицо, когда тот выспрашивал, мастурбирует ли она.
Тогда Алла увезла ее. Они сняли большую комнату в просторном каменном доме, стоявшем у подножия горы: Стелла просыпалась и, увидев Солнце, шла ему навстречу, раскинув широко руки. Однажды, на поляне, она заметила молодого человека, а, приглядевшись поняла, что это сын тех, у кого они снимают жилье.
…Стелла расставалась с невинностью легко и будто бы устало: запах трав туманил голову, не давая ощутить боли. «Только не в губы», – сказала она черноволосому парню, вспомнив свою зимнюю ночь: три часа от Москвы.
Первого сентября, траурно-торжественно проводив день чьих-то знаний, бывший квартет распался – каждый хотел солировать. Впрочем, Стелла поймала на себе мимолетный Женькин взгляд. Когда Глеб, уже у нее в комнате, закончил наконец-то рассказ о летних событиях, Стелла в упор посмотрела на него:
– ТЫ чего хочешь от меня?
– От тебя? – задумался Глеб. – От тебя я хочу тебя… – и дотронулся до ее щеки.
Опустив жалюзи, Стелла предупредила, не специально подражая, впрочем, дамам полусвета, снимая школьную форму: «Только не в губы…»
Покатились странные, какие-то чужие дни. Глеб ни о чем не спрашивал, зная об ее отношении к Женьке. Женька же отвечал односложно, «приглядывая» за Верой, как за священной коровой. Стелла жарилась на медленном огне, периодически опуская и поднимая жалюзи: ей было до того жутко и тошно, что забыться она могла только телом, не важно, чьим, – и это вовсе не было распущенностью. Музыка не спасала, вытягивая в свои рифмы и гармонии последние жилы из души; а еще… еще Стелла теперь почему-то ждала зимы.
Но зима не принесла ничего, кроме снежных хлопьев и спокойных, как будто распланированных заранее, вечеров с Глебом. Стелла в какой-то степени был благодарна ему за то, что он не задает вопросов и п р о с т о воспринимает ее такой, какая она есть сейчас: раздавленная депрессией, вялая, может быть, даже скучная… Она не пыталась бороться с собой и брада себя в руки, лишь занимаясь английским и сочиняя мелодии. А потом опять падали жалюзи, отгораживая тела от мира; неожиданно в один из таких вечеров Глеб сказал ей что любит, и… Стелла прикрыла ему рот ладонью: «Не надо. Давай лучше так…»: что ж, Глеб принял правила игры – да и что ему оставалось?
Весной Стелла как-то ожила; скинула зимнюю одежду, простучала каблучками по мокрому асфальту, оставляя прохожим шлейф «Амарижа». Весной, столкнувшись с Женькой в школьном коридоре, она услышала его тихое: «Мама в январе умерла. Печень…» Они вышли на улицу, никем не замеченные.
– Что у тебя с Володиным? – спросил вдруг он, отводя глаза.
– А тебе-то что? – усмехнулась Стелла. – Главное, чтобы Вера хорошо училась!
– Ты жестокая, – Женька остановился.
– Ничуть. Я просто презираю людей, шантажирующих других суицидальной попыткой.
– Мне жаль ее, – он опять отвел глаза.
– А меня? Я сплю с Володиным. С сентября. И он у меня не первый. Первый был в горах, на рассвете, полянка такая солнечная…
– Заткнись!! Это все неправда, это все неправда… – Женька с ужасом смотрел на нее.
– Правда, козленок. И еще такая правда, что я жутко люблю тебя до сих пор.
Женька отошел, отшатнувшись: Стелла уходила все дальше, не оборачиваясь.
Они не здоровались несколько месяцев – тех самых месяцев, остающихся до выпускного.
И вот он загремел, «последний бал». Девчонки облачились в бело-розово-голубое, засверкали мамиными украшениями; мальчишки казались в костюмах-тройках и бабочках неожиданно взрослыми.
Глеб и Женька, заметив отсутствие Стеллы, волновались по отдельности и по-разному: Глеб – почему опаздывает, Женька – из-за кого.
