Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Звонил телефон. На минуту мне хотелось изобразить из себя следователя – прежняя шутка! – и я важным (с поддельной мрачностью) голосом говорил:
– Да. Слушаю.
– Юрий Николаевич?
Послышался какой-то хриплый голос, он что-то спрашивал, и вот тут – я точно помню – вдруг, безо всякой связи с этим хриплым вызовом, именно вдруг я почувствовал волнение от окружавшей меня комнаты. Вот тут только я «вернулся». Вот тут оно и пришло, хотя я просидел уже около часа.
– Нет-нет. Следователя Лапина нет дома, – поспешно сказал я.
Я бросил трубку и сидел, ощущая даже как-то физически свою несомненную связь с этими стенами. Опять звонок, и это уже звонил сам Лапин.
– Саша?.. Ты? – спросил он, узнав мой голос.
– Я.
– Значит, приехал. Ну и как?
– Замечательно.
– Ну, давай… А я вдруг почувствовал, что кто-то дома. Странно, да? – заканчивал он.
Я опять вешал трубку и опять расхаживал по жилью Лапина, и это я уже рассматривал стены… на стене корявые нелепые птички, Сереженька рисовал перелет журавлей, то есть ему так казалось. У Сереженьки была страсть рисовать таких птичек, дело нехитрое, чирк – и вроде бы птичка… А вот надпись: «Здесь думал о смысле жизни Перейра-Рукавицын». Ну и число, и месяц, конечно. Вот и пятна. Темные пятна на бледно-желтой стене – когда Рукавицыну стало двадцать восемь, он вдруг захотел стереть свои надписи. Ага. Вот и мадонна с младенцем – репродукция, тоже исчирканная. Мне как-то понравились руки мадонны, и я тогда же на одной из них красным карандашом поставил лихую огненную подпись – Рафаэль, мол.
В детдоме я был всего-то два года, а Лапин и другие были там постоянно – годы давние, годы серых дождей и высоких слов Павла Ильича, нашего тогдашнего наставника. Но те годы были и прошли, а сейчас уже были другие годы… Я трогал руками стены и был рад, что я здесь сейчас один, потому что в шуме, в разговоре чувство бы смазалось. Сейчас чувство было как бы в чистом виде. И будто исчезли два месяца командировки, я лишь на минуту куда-то уходил, вышел из жилья Лапина. И вернулся.
* * *Я помню холодное утро, помню Лапина и Галю Неробейкину, помню их разговор. Не знаю, как и где они познакомились. Я застал (вернувшись из командировки) уже то время, когда Галя приходила к Лапину как к себе домой и говорила:
– У тебя не дом, Юра, а проходной двор.
Я спал на полу, было утро – я просыпался, то есть сначала я проснулся и лежал с закрытыми глазами, думая о каких-то своих знакомых – они были сейчас там, где море и солнце. Я представил себе и море, и солнце, и пляж и опять заснул. Тепло одеял давило плотно, надежно, и холод только бродил вокруг, но не касался моего тела… И вот я еще не вполне проснулся и слышал голос, чего там голос – крик Гали Неробейкиной:
– Выгони ты их, Юра… Сколько можно так жить? Они ж дышать тебе не дают, они ж пьявки, они ж кровь из тебя тянут!
Шел разговор Гали и Лапина, а я спал на полу. Галя была против того, что у Лапина постоянно кто-то ночует, то я, то Сереженька, то Рукавицын. Она хотела выжить нас, а комнату перекрасить, перестроить, и, дескать, только тогда она переедет к Лапину жить – разговор этот велся изо дня в день, скучный разговор, и я спрятал голову под подушку, чтобы не слышать. Случайно шевельнув ногой, я задел холодный пол, и будто ожегся, и тут же спрятал ногу в тепло. Я мысленно ехал к морю, увиделся там со своими знакомыми, мы стояли на берегу и швыряли камешки… На камешках, на солнечных бликах, на том самом моменте, когда знакомые, повизгивая, вошли в воду и я надевал резиновую шапочку, – Галя Неробейкина опять подняла крик о пьявках и о том, что всех нас надо гнать в шею.
– Не каждый же день они спят у меня, – говорил ей Лапин, тихо говорил.
– Каждый день или через день, какая разница! А грязь, погляди!
Через пять минут все начиналось снова (они ругались, а я спал):
– А штаны черт-те чьи валяются. А мусор! Хлев, а не дом. А вечная беготня, никогда не знаешь, на сколько ртов еды покупать!
– Помолчи, – просил ее Лапин.
– Помолчала уже.
– Считай, что через год всех выгоним. Сейчас нет, а примерно через год.
– Спасибо еще, срок назвал. Спасибо, миленький. Думала, опять «как-нибудь» скажешь.
Довольно высокая и статная – такая она была – Галя шумела и явно имела в виду меня, спящего на полу. Я не просыпался, а это ее раздражало. Я знал, что Лапин меня не выгонит, – что она могла понимать в таких вещах? – ну и шуми, шуми, разговаривай, а мне тепло. Я будто бы рос прямо из земли теплым и горячим ростком. Я еще раз поехал к морю, и солнечно было в глазах. Я уже вошел по колено в море, и волна, как и положено, щекотала мне ноги.
Я повел сонными глазами – Галя расхаживала взад-вперед, она едва не шагала через меня. Я поднял голову, сказал:
– Чего ты кричишь? Ну кто тебя боится?..
И опять сунул голову под подушку. Мне, в общем-то, не жаль было ее – Галя жила с родителями и с шестилетним своим сыном. Муж ее, Славик Неробейкин, был одним из лучших легкоатлетов у себя на заводе и разъезжал на всякие соревнования. Славик разъезжал, а она думала о разводе и уже Лапина почти полностью прибрала к рукам. Хитрая, умная баба… Я лежал с головой под подушкой, уже не спал и думал о фамилии Неробейкин: то ли далекие предки Славика были беспечны, храбры не робкого десятка, то ли эти самые предки были таковы, что им постоянно кричали: «Не робей! Не робей, так тебя и разэтак!»… Мне не спалось уже и грустно было, что Лапин собирается жениться на этой вот Гале, – мне не нравилась она.
Я поднимался, вставал из своего тепла и молча собирал постель. Я умывался и уже думал, троллейбусом ли я поеду на работу или пройдусь пешком. Я уходил, а Галя сидела на кровати, мило поджав ноги, и с этаким напористым, победным видом рассказывала, как она обрабатывает своих родителей, которые были против развода с легкоатлетом.
Она улыбалась Лапину:
– Знаешь, Юрочка, им нравится, что он рекорды ставит.
И опять улыбалась:
– Знаешь, Юрочка, мама уже потеплела. Отец слушать не хочет, а мама уже спрашивает: а кто ты? а что за фамилия Лапин? а кем работаешь? В общем, Юрочка, точит капля камень… понемногу точит!
И добавляла:
– Я, Юрочка, пока не сказала, кем ты работаешь.
– Почему же?
– Вот еще, буду я людей пугать, – смеялась она.
Одно время казалось, что Галя все-таки выиграет.
Я помню, Галя сидела и вязала на спицах. Лапин сидел с ней рядом. Я и Рукавицын расположились на кровати, как бы в отдалении от них. Мы не спрашивали у Гали, как там ее муж и не поставил ли Славик Неробейкин нового рекорда, – мы молчали. Мы вообще с ней почти не разговаривали, существовали с Галей, как два непересекающихся круга в одной комнате… Галя вдруг встала, почуяв запах мытого пола (я и Рукавицын в пику ей вымыли пол), то есть она и раньше почуяла, но посидела немного, повязала на спицах, а затем встала и принялась ходить по углам. Она будто бы бесцельно ходила. Она грязь выискивала, работу неаккуратную, она не знала, какая была у нас выучка в мытье полов, ищи, ищи, думал я.
Лапин перехватил мой взгляд.
– Не цапайся с Галкой, – тихо сказал он.
Я помолчал. И заметил вдруг, что она беременна, это было видно. «Да?» – спросил я у Лапина. Лапин кивнул… Я сидел, готовился к завтрашним занятиям и поверх листков наблюдал, как Галя Неробейкина бродит из угла в угол. Она даже каблуком попробовала поцарапать какое-то темное древнее пятно на полу – не грязь ли? – затем метнула на меня быстрый рысий взгляд. Я молчал, я только смотрел в свои листки.
Затем я встал. Встал и Перейра-Рукавицын, мы вышли и слышали, как Галя тут же заперла за нами дверь на ключ. Мы сидели во дворе, осень была – мы сидели на дворовой скамейке, и ворохи желтой листвы были под близкими деревцами. Сверху листва обветрилась, лежала ярко-желтая и багровая, а внизу прела, пахла грибным налетом и ждала заморозков.
Я сказал:
– Ну что?.. Теперь приходить к ним пореже будем? – И я выждал паузу. – Ночевать не будем, мешать не будем, а?
– Давай, – согласился Рукавицын.
Все-таки мы ушли не сразу, вот так вдвоем мы еще немного посидели на виду его окон – мы сидели, и окна хорошо были видны сквозь пустые ветки дворовых деревьев.
Я помню, как со слов Гали Лапин записывал, где и какие купить шторы, сговаривался с соседями, плотничал, материалы доставал, пол красил – он был старательный исполнитель, а Галю подталкивала лихорадка, озабоченность, великий инстинкт. Помню, как большая комната Лапина постепенно превращалась в квартирку с ванной и кухней – душ появился, а Галя сама, и не один раз, пробовала на ощупь поначалу мутноватую горячую воду. Она командовала, голос резкий, напористый:
– Ну-ну! Проводка теперь так не делается, Юра. Провод нужно прятать.
– Как прятать?
– Ну так, чтоб в глаза не бросалось. Когда я в гостях и вижу на стене электропроводку, мне кажется, что хозяева время от времени повеситься пробуют.
И добавляла сверх:
– У тебя, Юра, такая работа, что ты бываешь в чужих домах. Мог бы примечать.
