Александр Архангельский - Музей революции
Под ними топорщились острые ели, прошитые неаккуратными дорогами, как если бы в швейной машинке сбилась строка, отсвечивали мутные озера; за самолетом следовала тень, как верная собака за хозяином. Облака проскакивали над головой и, казалось, чиркали по фюзеляжу; было детское чувство покоя и счастья, будто ты большая рыба, над тобой проплывают весенние льдины, а тебя несет холодное течение, не нужно никаких усилий.
В наушниках заклокотало, музыку раздвинул посторонний голос:
– Су, прием, как слышите. Сверка трассы. Подтвердите квадрат.
– Квадрат «антрацит», высота четыреста.
– Добро, передавай привет Калуге.
– Хуясе, уже передаю…
Да, замуж надо было по любому (Николашины друзья говорили: «по любэ»); как прорваться на орбиту, не имея ракеты-носителя? Но это лишь во-первых. И не в-главных. А во-вторых… тут никому и ничего не объяснишь. Даже маме. Которая заранее убеждена, что тоненькой балетной девочке не могут нравиться квадратно-гнездовые подбородки. Ей на роду написано любить педерастических красавцев. Высокий лоб, густые кудри, упоенный взгляд. Но что поделать, если Владу – от таких – воротит? Как воротило от скрипучей скуки папиных партийцев. И ее физически влекут такие подбородки? А из подбородков лучший Николаша? Какой уж есть. Конечно, это не любовь, но все же настоящая симпатия, клеевая основа семьи. Рая на земле не обещали, а уж если выбирать – то это. С другими можно поиграться. Как в куклы или в дочки-матери. А вместе строить жизнь – увольте.
И есть еще одна причина. По сравнению с которой остальное – мелочи. Но про это никому и никогда.
6
Красная площадь пустынна; возле металлических заборчиков притопывают скучные ребята. Один из них неспешно проверяет документы, лениво раздвигает загородку. Брусчатка темная, сырая, чистая. Как будто подогрели изнутри и тщательно промыли с мылом.
За спиной остается обычная жизнь; здесь начинается какая-то другая. Та, про которую когда-нибудь напишут. Люди власти каждый день привычно рассекают эту площадь. А Шомеру неловко, неуютно, он же слеплен из другого теста. Но что поделать: надо значит надо. Против силы помогает только сила, а дела в усадьбе невеселые; человечек из Большого Дома через Желванцова предложил помочь, но потребовал за это половину (половину!) тех гектаров, которые у них пытаются оттяпать. Разрешения на митинг поссовет не дал, Аня Цыплакова бьет копытом, громко верещит по телефону, но разрешить в музее незаконные протесты он не может, снимут с должности без разговоров. А без митинга – какие телекамеры? А без телекамер – как ты достучишься до начальства? Без начальства – как построишь линию защиты? Только если пустят за кулисы. А кулисы открывают не для всех.
Даже великий Силовьев в одиночку ничего не смог поделать. Через день он позвонил в гостиницу и сообщил сварливым тоном полуопального боярина: «времена-то, Феденька, переменились; кобенятся, на три недели график, говорят, расписан, а Ваньку, нет, не моего, а этого, который там начальником… ну как его? ты же знаешь! во, точно – Ваньку к телефону не зовут. Выборы, война и все такое. В общем, Феденька, я записал тебя на двадцать девятое. Сходи, а то ведь сгрызут родовое. Обнимаю, мой милый, позвони потом, расскажи».
Фактически – месяц простоя! Нет, такого времени у них в запасе не было: просядет фундамент театра. И Шомер бросился в ножки Сереже Прокимнову. Тот ответил загорелым голосом: да-да, Теодор Казимирович, слушаю. Что?! Ивану?! Хахаха, да он терпеть меня не может. Но ладно, он тоже охотник, глядишь, и поймет. Правда, попросит что-нибудь вразмен… хахаха! но не беда! Тем же вечером Теодору позвонили со стойки ресепшена, и уважительно подсевшим голосом сказали: вам тут это, из самой Администрации. Аудиенцию ему назначили на десятое. Тоже не завтра. Но все же.
И вот смущенный Теодор идет по Красной площади, тяжело опираясь на трость, слишком маленький и совершенно одинокий. Он словно видит самого себя оттуда, с неба – крохотную точку в сердцевине круга. Точка медленно смещается из центра и приближается к внушительной прямой, которая касается окружности; должно быть, с высоты птичьего полета Красная площадь похожа на картину раннего Малевича, черные геометрические плоскости, жирновато-красные кривые. Словно все это проекция на плоскости, что-то вроде саларьевских штучек, к которым Теодор относится без одобрения: все эти компьютерные фикции, несуществующие призрачные экспонаты. Паша много лет пытается его уговорить, ну давайте хотя бы попробуем; отведите нам полуподвал. Но полуподвал сгодится для чего-нибудь другого, натурального.
Вдруг он скорее чувствует, чем замечает нечто странное. Испуганно, как зверь на звук охотничьего выстрела, оглядывается; на спуске, мимо пестренького храма имени Василия Блаженного, сломя голову бегут девчонки, сиганувшие через ничтожную ограду. Скучные ребята растерялись: дескать, куда вы, сегодня на площадь нельзя! Но девчонки ничего не видят и не слышат; обезьянками карабкаются на Лобное место и начинают торопливо стягивать одежду.
– Дуры! Дуры! – тихо произносит Шомер. – Дуры!
Что они делают, глупые? Они же отстудят придатки, как же им потом рожать?
Охрана устремляется за ними. Но девчонки успевают оголиться; тела у них синюшные, цыплячьи, чернеют сдавленные холодом соски. Смешно, как бабы в бане, приседают и выхватывают из рюкзачков полотнища; расправляют их в одно движение, словно встряхивают мокрое белье – на ветру колышутся знамена, черно-красно-желтое немецкое, алое кленовое, канадское, наш веселенький продольный триколор. Что-то девчонки кричат, но не слышно, ветер поспешно уносит слова, бой курантов тяжело придавливает звуки.
Господи! Одиннадцать пятнадцать! Он может опоздать на встречу! Шомер резко убыстряет шаг, чтобы спрятаться в ворота Спасской башни. Он не то что потрясен – он ошарашен; десять лет назад такое было невозможно, чтобы жалкие студентки оголялись возле Спасской башни, в голову бы это не пришло, ни им, ни охране, ни Шомеру; а теперь – настали времена…
7
Вынырнув из башни, попадаешь во Внутренний Город. Воздух отрешенный, неподвижный, звуки умерли. Низкое тело собора придавлено могучим золотом: все красное и серое осталось за спиной, перед глазами только желтое и белое.
Из будки выдвигается замедленный солдат; крутит пропуск, на вопрос, где находится семнадцатый подъезд, гулко говорит не знаю и снова прячется в укрытие. Из воздуха сгущается еще один спокойный человек; он в современной мрачной форме, но почему-то кажется, что он в советском желтоватом полушубке с белым меховым воротником.
Человек приближается, с преувеличенным достоинством роняет:
– Честь имею.
И молчит, ожидая чего-то. Как метрдотель заслуженные чаевые.
Шомер вдруг теряется и суетится.
– Прошу прошчений, молодой человек. Ваш солдат сказал, не знает, где, а мне в семнадцатый.
– На то он и солдат, чтобы не знать. Вернитесь к торцу, и налево, третья дверь. Имею честь.
И желто-белая фигура растворяется, как сахар в чае.
8
Он поднимается в обычном старом лифте, продолжая думать о девицах; что же с этим миром происходит? раньше, при далеком Брежневе, выходили девушки с плакатами, их вязали, сажали в психушку; к ним он относился с уважением, хотя не понимал – зачем; но эти?! что они хотят сказать своим костистым задом? для чего устраивать стриптиз на Лобном месте? почему так несерьезно, господа?!
Вместе с ним в обшарпанной кабинке – двое. Молодой человек в модных джинсах, нежно-голубых, уверенно протертых на коленке, в тесном пиджаке с зауженными лацканами, рубашка в крупную полоску – ворот высокий, рвущийся вверх. И красивая девушка с восточной примесью, умело крашенная под блондинку – спокойный ум в презрительных глазах, в ушках опасно сверкают брильянты.
– Там тема, конечно же, есть, – говорит молодой человек.
Девушка чуть улыбается: ясно.
– Но в общем никуда не денемся, тему придется пройти, – добавляет он.
И она снисходительно кривит губы: ну, если делать нечего, пройдем.
9
От кремлевских коридоров ждешь дворянского роскошества, а в глаза бросается аскеза. Пол застлан светлыми зеленоватыми коврами, под ними проминаются паркетины. Стены крашены невнятной краской, на низком потолке советские плафоны, свет от них идет неровный, вялый.
Шомер открывает дверь в приемную.
За большим окном в надежных деревянных рамах – дутым самоваром выпирает купол. Секретарша треплется по телефону. Бросив быстрый взгляд на посетителя, звонко шепчет в трубку:
– Ладно, Валь, пока, клиенты. – И уже ему. – Теодор Казимирович? Шомер? Вам придется обождать, совещание еще не кончилось. Чаю, кофе?
– Принесите мне, барышня, чай. Благодарю вас.
При слове «принесите» секретарша чуть заметно вздрагивает, как домашняя кошка, которую решили приласкать чужие; при слове «барышня» – недоуменно вскидывает бровь. И нажимает кнопку селектора:
