Александр Архангельский - Музей революции
Рабочие ее возненавидели, зато прораб зауважал. Ледащая, а молодец, характер боевой. И ум практический.
Но другим ее характер быть не мог. Все они, рожденные в восьмидесятом, до поры до времени не знали бед. Вспоминаешь – злость берет, так было в раннем детстве хорошо. Каждый день они ходили с мамой к набережной, где всегда кучкуются туристы, мама покупала для себя креветочек в кульке из «Крымской правды», а Владе – вяленых бычков с неестественно большими головами, точь-в-точь как у ее прораба. Когда мама резким движением рвала их напополам, от хвоста к голове, из тощих ребер выдвигалась желтая икра. На взгорье, если повернуть от набережной влево, летом действовали аттракционы. Было шумно, радостно, богато.
А на излете ноября вдруг резко наступала тишина; в санатории вселялись старички. Разгуливали по дорожкам в коротких резиновых ботах. Вечерами танцевали под брезентовым навесом, подпевая аккордеонисту: «Ночь короткааа, спят облакааа, и лежит у меня на ладооони незнакомая ваша рукааа».
Было очень скучно, сочился мелкий дождь, над горой клубилось марево, и вещи после стирки наотрез отказывались сохнуть.
За год до начала перестройки папа стал управделами запорожского обкома: он когда-то заканчивал горный, было решено, что справится. Теперь они жили в большом, солидном доме на площади Ленина. Окна выходили на трамвайные пути; Влада трудно засыпала под перекат колес и легкие звоночки. Зато в Запорожье она нашла своих лучших подруг на всю оставшуюся жизнь: Зойку, Ксюшу и Веру. Они вместе ходили в балетную школу. Здесь их научили понимать классическую музыку, которую родители не понимали, но уважительно давали денег на пластинки – Святослава Теофиловича Рихтера, Натальи Григорьевны Гутман, Лусине Апетовны Закарян. В школе им поставили осанку, отучили есть мучное, сладкое и жирное и выработали твердую привычку – терпеть, не сдаваться и ждать.
Привычка эта вскоре пригодилась. Зимой девяносто второго (обком давно уже разогнали) папу стали вызывать на регулярные допросы. Возвращаясь из прокуратуры, он садился на балконе и часами смотрел на трамваи.
Однажды мама прибежала в школу, белая, как мел, далекая, чужая; схватила Владу за руку, и молча потащила к тете Варе, маме Зойки.
– Мама, ты чего, мы куда? Ну ответь же! мама? что-то с папой?
Но мама все больней сжимала руку и молчала.
Тетя Варя тоже ничего не говорила и все норовила прижать к животу; фартук был сальный, вонял горелым маслом, чесноком и луком, Влада отпихивалась, как могла – все в этот день как будто бы сошли с ума. Никто ей ничего не объяснял; на нее смотрели как-то странно…
Что вспоминать о том, как они считали с мамой каждую копейку, а торговки на базаре смотрели с ласковой издевкой? как было холодно в декабре без отопления… А переезд в Москву? а сотенные бумажки, вложенные в паспорта, чтобы милиция не приставала? а поездки каждые три месяца – до границы и обратно, чтобы получить отметку в отрывном талоне? А первое короткое замужество, которое не сразу, но дало гражданство, зато буквально вытянуло душу? пьяный Сеня, позабыв, что слышимость на даче идеальная, а стенка между спальнями фанерная, без стука заходил к ее подруге в гостевую комнату и начинал безбожно приставать: а что это мы тут лежим совсем одни, а нам не скучно?
Верка пыталась шутить:
– Сень, да ты чего, у тебя жена молодая, к ней давай иди!
А он ей на полном серьезе:
– Я с ней сегодня уже три раза, хватит.
– О, какой ты могучий.
– Ты лучше попробуй, тогда заценишь…
– Нет, Сенечка, мне сегодня нельзя, ты иди, иди.
Нет, нет, и еще раз нет – никаких воспоминаний, все стереть из памяти. Ничего, что было. Только то, что есть сейчас. И то, что будет.
Кто же это ей звонит и пишет? Неужели Коля притворяется? Навряд ли. На него непохоже.
Снизу, от входной тяжелой двери, поднимается накатом эхо: кто-то ее широко отворил и злобно, с размаху, захлопнул.
– Николаша, это ты? Случилось что?
– Так, мать, докладывай по форме: брала джипиэс? водитель мой мудила, не знает, как ехать… Да, я в курсе… Да, ты не любишь мата… Но ведь это правда, он – мудак. Чччерт, ну где же джипиэс? Слушай сюда, это ведь твоя работа, точно говорю. Вспоминай давай – сунула куда-то, и забыла? Что значит – нет такой привычки? А кто в прошлом месяце посеял права? А кто поставил машину на Бронной и стал искать ее в Козихинском? Я из-за кого перед ментами унижался? А мобильный кто теряет раз в неделю? Ну что, не ты взяла?
…А, вот он, гад. На самом видном месте. Приветики, поехал дальше.
5
Говорите, ничего не вспоминать?!
…Как только Николай определился, они рванули в Запорожье, на смотрины. Господи, как там чудесно! После примороженной Москвы – синий мартовский свет. Откупорены звуки, воробьи мельтешат, благодать. Родная старомодная квартира сияет свежевыбеленными потолками. Мама каждую весну вытаскивала из подвала ко́злы, повязывала волосы капроновой косынкой, желтозеленой, с несмываемыми пятнами, и распыляла пылесосом водную эмульсию с подмесом синьки. (Мамочка теперь переселилась к тете Ире в Красноярск, потеряла вкус к хозяйству, закупорилась и скучно доживает; бедная моя мамуля!)
Обед был приготовлен по партийному уставу: венозный борщ из фаянсовой супницы, водка в хрустальном графине, граненые лафитнички на узких ножках, настоящие советские котлеты, истекающие жирным соком, бесподобное соте из синеньких, пирожки со свежей вишней, пышные, домашние.
Мама нарядилась в голубое крепдешиновое платье с белым кружевным воротником. Волосы, роскошные, почти не тронутые сединой, затянула бабушкиным гребнем. Маленькая, стройная, с гладкой свежей кожей, она как будто намекала будущему зятю, что наследственность у них в роду хорошая, и дочь ее до самой старости не подурнеет. Дескать, смотри и цени.
Он смотрел и ценил. Расположившись к новой теще, травил генеральские байки. Мама охотно смеялась. Но Влада сразу поняла: Николашу мама полюбить не сможет. Она старалась быть радушной и – как это сказать? удобной? – а думала, наверное, о том, что первый зять был примитивный жулик, и дочка продала ему себя за русский паспорт; второй практически такой же, хотя, конечно, побогаче, да разве в деньгах счастье? Сломали прежнее, а получили – нынешнее, на продажу. Эх, дети, дети…
– А добавки не хотите, Николай Петрович?
– Коля, просто Коля. Наливайте, мамо. Так у вас говорят в Запорижже? Вкусно вы готовите, у нас, детдомовских, еда на первом месте.
– Как же я люблю хороших едоков. А что же вы, и вправду были генералом?
Мамочка, ты ничего не поняла. Дело не в деньгах. Точней – не только в них. Да, если ты никто и ниоткуда, забудь о рае в шалаше и внимательно смотри на твердых дядек. Но все-таки за три позорных года с Сеней можно было подыскать кого-нибудь и побогаче. Тем более, что претенденты – были. Когда она решила с Сеней разбежаться (двадцать два года, самое время, потом будет поздно), ее наперебой знакомили со старыми холостяками. К одному она слетала в Англию. Из донецких, нет пятидесяти, десять лет в разводе. За ужином банкир читал свои стихи. Как сказал Осип Эмильевич, есть женщины, сырой земле родные, а устрицы похожи сами знаете на что:
Был я пророком, а стану пороком,Тянущим вглубь, ненасытным, нагим!Выпью тебя, исходящую соком,Выпью до дна, не оставив другим…
И что, вот в этом жить? И с этим каждый день общаться?
Слава Богу, Николаша не любил стихов. А на концерты в филармонию, консерваторские гастроли и в Большой можно ходить и с подружкой; муж для этого необязателен. Зато при всем своем неизлечимом солдафонстве и сахалинских замашках, он умел быть – иногда – широким; принимал – всегда – решения с размаху; на втором или третьем свидании схватил ее в охапку и повлек в машину (хотя такого уговора не было).
– Эй, ухажер, не хочешь объяснить, куда мы едем?
– На кудыкины пруда. Сиди, смотри, наслаждайся, жди! Не боись, не обижу.
Они приехали к гигантскому ангару, за которым желтело песчаное поле. В ангаре, как лошади в стойле, стояли маленькие самолеты. Николаша помог ей забраться в кабину; жестом приказал: наушники! А сам взял табличку, запечатанную в целлофан, и стал водить по строчкам пальцем, как первоклашка на уроках чтения. Включит прибор, проверит, перейдет на следующую строчку. Полностью переменился, ничуть не похож на себя.
Николаша подтвердил маршрут, вырулил на полосу, которая покорно утыкалась в поле – и все это молча, без шуток, с полным уважением к себе, и к ней, и к самолету. Они беззаботно взлетели. В наушниках теперь играла музыка; все песни были о полетах, самолетах, летчиках. Влада совершенно не боялась, небо казалось родным и понятным, а земля, непривычно большая, сразу потеряла власть над ними. Они заскользили по бесплотной гладкой трассе.
