Елена Чижова - Планета грибов
Он шевелит правой стопой: нет, кажется, не болит. В понедельник, когда шел в ДЭК, оступился, подвернул ногу. Славу богу, обошлось без последствий… —
* * *Утром, готовясь позвонить антиквару, разбирала старье. «Где ж это было? В Хельсинки».
Однажды застряла в Финляндии: опоздала на паром. Отзвонилась, сообщила тогдашнему партнеру: задерживаюсь на сутки. С утра решила прогуляться по городу. Шла куда глаза глядят, пока не наткнулась на музей: не то исторический, не то краеведческий. Экспозиция начиналась с древних времен: стоянки охотников, орудия производства, все эти палки-копалки, как в учебниках истории: «В каждой местности свои дикари. Это – для специалистов. Сравнивают, чьи дикари круче…» За лестничной площадкой началось Средневековье: иконостасы, резные деревянные статуи с изможденными лицами, большей частью евангельские персонажи – шла, скользя невнимательными глазами, пока не набрела на игрушечные домики. Прелестные, конца XIX века. Внимательно разглядывала интерьеры: гостиные, спальни, кухни. Судя по всему, точные копии настоящих. Фарфоровые чашки величиной с ноготок, медные сковородки, тазики для варенья. Лилипутские ванны на гнутых ножках… Хочется поселиться и жить. Погрузиться в чужое безмятежное детство.
Последние залы – экспозиция XX века. Не иначе инсталляции, актуальное искусство – муть и зеленая тоска. Ориентируясь по стрелкам, двинулась к выходу, уже прикидывая, как быстрее добраться до гостиницы: «На трамвае. Надо еще поесть… Или потом, уже на пароме?..»
Но здесь были собраны вещи. Подлинные. Ходила от витрины к витрине: одежда, мебель, впрочем, мебели мало. Куда больше женских сумочек, мужских ботинок, игрушек, фарфоровых статуэток. Все разобрано по десятилетиям: десятые годы… двадцатые… тридцатые… Холодильник… пишущая машинка…
«На чердаке, на даче. Точно такая же. Машинка отца». 1960-е. Седьмое десятилетие прошлого века. Для финнов – история. Музей вещей, отживших свое. «А для меня?..»
Неожиданно для себя повернула назад – в сороковые-пятидесятые, чувствуя непонятную тревогу, словно что-то упустила. «Холодильник?.. Нет. На даче другой, советский… Платье? Пиджак?.. Ну конечно», – обрадовалась, будто обнаружила потерю. Стиральная машина: белый корпус, эмалированная крышка, сбоку – ручка. Внутри, под крышкой, два резиновых валика…
В зал вошла стайка школьников: мальчики и девочки лет по двенадцать. Похоже, привели на урок истории: показать, как жили их предки. Учительница, приятная женщина ее лет, объясняла, иллюстрируя жестами: вертела воображаемую ручку, будто выжимала белье. Рука двигалась легко и быстро. Дети слушали невнимательно. В их возрасте всё, что выставлено в музее, – седая древность.
Стояла у окна, чувствуя себя музейным экспонатом: вроде дикаря. Дикарю, знающему, как это работает, очень хотелось объяснить.
Аттракцион «Пойми дикаря».
Дикарь, еще заставший палку-копалку, расправляет воображаемый пододеяльник. Пихает в зазор между валиков, осторожно, чтобы захватило край. Берется за ручку обеими руками. Вытягивает два пальца, прижимает их друг к другу. На языке дикарских жестов это должно означать: очень узкий зазор. Кухонное полотенце – куда ни шло. Но когда выжимаешь пододеяльник, приходится вращать изо всех сил. Завершая демонстрацию, дикарь должен улыбнуться: «Именно так делала моя мать. На даче, когда стирала белье… А я ей помогала».
Стиральная машина, замаскированная под тумбочку, стоит в углу. На верхней крышке – вышитая салфетка. Она встряхивает, поднимая облачко пыли. Неудачный материнский опыт. На белой ткани проступает рисунок грифелем, какие-то цветочные узоры. Начинала, но никогда не заканчивала.
Она снимает эмалированную крышку: на дне резервуара – толстый слой пыли. В музее наверняка отмывают: дети должны любоваться чистым прошлым своей страны. «Заело… Или нет сил… – бросив неподатливую ручку, идет к трехстворчатому шкафу, представляя себя смотрителем родительской коллекции. – Прикрепить бирки. Но сперва разобрать: пятидесятые, шестидесятые, семидесятые – строго по десятилетиям».
Невольно увлекаясь этой нелепой мыслью, распахивает дверцу: на средней полке – фарфоровые статуэтки. Верблюд. Балерина. Собака, похожая на дворняжку. Еще одна, кажется, борзая…
С улицы доносятся голоса. Возвращаясь в свой век, она выходит на крыльцо. За забором маячат два мужика.
– А если достанет? Бац – и в лепешку!
На ходу приглаживая волосы, она идет к калитке:
– Здравствуйте. Что здесь происходит? Это кого – в лепешку?
– А мы кричим, кричим… Трактор подъедет. А тут ваша машина… Вон, – мужик с топором тычет пальцем, – валить сосну.
Она поднимает голову, щурясь, словно от солнца. На самом деле прикидывает расстояние:
– Ну и в чем проблема? – спрашивает усмешливо. – В лепешку так в лепешку. Цена вопроса – полтора миллиона. С учетом износа – меньше. Тысяч на двести. Так что, – улыбается лучшей из своих улыбок, – прошу.
Мужик с веревкой тоже улыбается:
– Дорогу расширяем. Всем удобнее будет.
Она кивает:
– Сейчас отгоню.
Подает назад, стараясь держаться поближе к забору. В зеркале заднего вида отражается улица, по которой ползет трактор. Между ее машиной и кромкой леса метра три: вполне достаточно, чтобы разъехаться. Тракторист останавливается у бетонных блоков, глушит мотор. Мужики подходят ближе, что-то объясняют.
Чихнув пару раз, мотор заводится снова. Воняя и подергивая тощим задом, трактор движется в обратную сторону. Она морщится: горелая солярка – несусветная вонь. Жмет на кнопку, поднимает стекло. Теперь скрежета почти не слышно. Она наблюдает за происходящим, положив руки на руль. Трактор кажется маленьким, если сравнить с сосной: могучей, подпирающей небо.
«И как они?.. Веревку, что ли, накинут?.. – В Репине, когда начинала строиться, пришлось убрать два дерева, но там рабочие валили без нее. Приехала, рассчиталась с бригадиром.
Трактор задирает ковш, заляпанный грязью. Упирается в ствол. Надсадный рев мотора просачивается сквозь задраенные окна. Исход поединка непредсказуем, но она, азартный зритель, делает ставку на сосну.
«Давай, держись!.. – шепчет, подбадривая своего фаворита. Трактор отползает назад, недовольно урча. Первый раунд закончен. Счет: один – ноль.
В зеркало заднего вида ударяет луч солнца. Переломившись пополам, бьет в глаза. Она загораживается ладонью, наблюдая за трактором, который идет на новый приступ. Она ничего не слышит. Только чувствует, как содрогается почва. Дерево падает, словно теряет сознание. Сквозь стекло ей виден клубок корней, восставших из земли.
Не то чтобы расстроена. Просто не любит проигрывать. Дерево казалось таким стойким. Она заводит мотор.
Выходя из машины, оглядывается на мужиков: те уже суетятся у ствола, обрубают ветки.
«Где же эти, с кадастром?.. Все-таки надо позвонить».
Набирает номер конторской девицы. Та говорит: уже выехали.
– Вы же сказали: сначала позвонят. А если бы я ушла?
– Но вы же дома… – девица отвечает обиженно.
Объяснять бесполезно: как на чужом языке.
«Приедут, и слава богу», – она возвращается к статуэткам.
Берет в руки балерину. Фарфоровая статуэтка хрупкая. Одно неловкое движение, выскользнет и разобьется.
В детстве она ходила в балетный кружок. Недолго, класса до пятого.
Девочка из интеллигентной семьи должна иметь хорошие манеры. Погляди на себя… Ты ужасно сутулишься. Еще немного, и превратишься в верблюда.
– Как Иван Царевич?
Какой Иван Царевич?! – мать вышла из себя.
Что тут непонятного? Иван Царевич превращается в Ясного Сокола. В сказке это просто: надо удариться о землю. У верблюда тяжелая нижняя губа. Как у отца. Между горбами скопилась пыль. Взвешивая статуэтку в руке, она думает: взять и шарахнуть об землю, поглядеть, в кого он превратится.
В Доме культуры было две группы. По возрасту ее записали в старшую. Очень старалась, но так и не догнала. Первое время учительница поправляла, потом перестала замечать. На концертах ставила в последний ряд. Родители сидели на первом.
Пыталась объяснить. Отец сердился: «Надо постараться, не боги горшки обжигали». Мать кивала: «Человек работает, а потом у него открывается талант».
Именно боги. И богини. Как Наташка Вышеславцева. Никто не удивился, когда Вышеславцеву взяли в Вагановское.
Через три года подвела черту: «У меня не откроется».
Мать поджала губы. Но она все равно услышала, прочла по ее поджатым губам: человек, лишенный таланта, не живет, а прозябает.
Она отставляет в сторону верблюда, раздумывает, будто делает важный выбор: борзую или ту, что похожа на дворняжку? Ее мать предпочла бы борзую.
Полюбуйся: пятьдесят, а талия как у балерины. Надеюсь, ты тоже будешь стройной…
– Я и так стройная.
