Елена Минкина-Тайчер - Там, где течет молоко и мед (сборник)
Назавтра мальчишка сидел у двери класса.
– Что, не получается?
– Да нет, – замялся он, – я эту тетрадку уже выучил. Давайте дальше!
Я молча ахнула и «дала дальше». Через неделю мы перешли к программе третьего класса. А еще через неделю Юваль сломал руку. Правую.
– Не горюй, – сказала я. – Ты и так поздновато начал, пара месяцев ничего не решат. Иди отдыхай.
На следующее занятие он явился как ни в чем не бывало, держа перед собой загипсованную до плеча правую руку.
– Я пробовал дома, – он вздохнул, – вполне можно играть одной левой. Только руку быстрее переставлять!
В конце года мы взялись за концерт для фортепиано с оркестром.
Мы вылетаем рано утром, Юваль, его папа, я и директор музыкальной школы. Нет, простите, консерватории. Мы с директором летим на добровольных началах, но билет не слишком дорогой. И потом это же Прага, настоящий праздник архитектуры, давно не мешало посмотреть!
Юваль спокойно глядит в окно, только пальцы, длинные крепкие пальцы сжаты в побелевшие кулаки. «Лишь бы техника не подвела, – думаю я, – эх, поздно начали!»
Нет, первое место нам не досталось. Первое место, как всегда, получил ученик из России. Ничего не поделаешь, старая школа, у нас всему государству в три раза меньше лет, чем Гнесинке. Но стать вторым на международном конкурсе – тоже приличная победа! Юваля приглашают учиться в Мюнхен.
– Прекрасно, – говорит его папа, – будем покорять мир! Назло всем антисемитам. Вот только мама расстроится, что ребенок так рано уедет из дому.
Вот именно, нечего так умирать! Даже дети всегда покидают родителей, не то что ученики. Просто надо набирать с шести лет. Нет, с пяти! Открыть свободную запись для малышей и постепенно вытянуть самых способных. Вот тогда найдется время и для техники, и для подготовки к конкурсам. А что, начальство разрешит! В мой класс уже давно объявлен отдельный набор, даже существует предварительная очередь.
Да-а, расхвасталась. Менухин хайфского масштаба!
* * *– Заходите, заходите, Соня, у меня как раз перерыв.
Наша секретарша Дорит в своем обычном великолепии. Руки сверкают искусственными ногтями и натуральными кольцами – по два на каждом пальце, темно-бордовые искусно спутанные кудри скрывают усталую от жизни шею, тесная блузка чуть не лопается на пышном бюсте. Наряд довершает широкий золотой пояс намного ниже талии. Нет, мы еще забыли низкий прокуренный голос, сигарету и нескончаемую чашку кофе с молоком на компьютерном столике.
– Соня, дорогая, заходите, чайник только закипел! Кажется, вы еще ни разу не пробовали мою запеканку с грибами и орехами. Кстати, я давно хочу спросить вопрос.
(Не волнуйтесь, это просто дословный перевод с иврита. Вполне грамотная и распространенная фраза.)
– Соня, вы такая молодая (ох, эта восточная любезность!), да, молодая и современная женщина, почему же у вас такое старомодное имя?
– ?!
– Нет, действительно. Когда я слышу имя «Соня», то сразу представляю пожилую репатриантку из России, одетую в широкое платье до колен и клетчатые тапочки. Согласитесь, у ваших женщин ужасная манера одеваться!
– Видите ли, – я мысленно посылаю милейшую Дорит по уже освоенному адресу, – видите ли, Соня – это русский вариант имени Сара. В России не слишком любят некоторые имена – например, Абрам или Сара давно стали именами из анекдотов.
– Анекдотов?! У вас рассказывают анекдоты из Торы, кто бы мог подумать! Хотя везде теперь не модны старые имена. Но почему не изменить? Вы, слава богу, не в России, а в современной развитой стране! Знаете, можно звать вас Софи, как актрису Софи Лорен. Вы слышали про такую актрису? Прекрасная идея, не правда ли? Или, например, Сарит. Меня ведь тоже мама когда-то назвала Дорой, но они вовремя уехали из Польши. Подумайте про Сарит! Гораздо, гораздо более современно! Соня, – сегодня Дорит особенно приветлива, и на столе красуются целых две аппетитные круглые запеканки по случаю близких каникул. Да, как быстро летит время. – Соня, дорогая, я давно хочу спросить один вопрос. Вы красивая и яркая женщина. Да-да, не спорьте, даже для Израиля такой идеальный рыжий цвет большая редкость! И у вас очень интересный муж. Не сомневайтесь, на него все обратили внимание. И дочка уже совсем взрослая. Почему же вы не рожаете еще одного ребенка? Впрочем, в вашем возрасте можно и двух успеть.
Та-ак, давняя песня. Сейчас опять не смогу дышать, и сердце забарабанит в горло. Сдохнуть можно от их чертовой восточной непосредственности. Вчера маму на остановке автобуса спросили, какой у нее размер лифчика, – оказывается, открылся новый магазин больших размеров, и там страшные скидки.
– Это старая история, – выдавливаю я через силу, – у меня были неудачные роды.
Лицо Дорит полно незамутненного внимания. Она ждет продолжения.
– Неудачные роды, – повторяю я, – давно, девятнадцать лет назад. И врачи сказали, что детей больше не будет.
И зачем это секретаршам такие длинные перерывы?
– Что?! Вы хотите сказать, что с тех пор не обследовались?! И в Израиле ни к кому не обращались? Нет, просто непостижимая безграмотность, извините за правду, моя милая. Короче, записывайте. Записывайте-записывайте, что вы стоите? Доктор Каценеленбоген, улица Вайцмана, дом шесть. Вы что, сомневаетесь? Не волнуйтесь, уверяю вас, это лучший специалист на Севере! Просто немного длинная фамилия. И не нужно сейчас меня благодарить, все обсудим после родов!
* * *Поздний вечер. Последний ученик собирает ноты. А мне еще добираться! Саша, конечно, снова забрал машину. Вечные страдания – у него дежурства, у меня концерты, автобусы так поздно не ходят…
– Дорогая госпожа Камински!
За дверью терпеливо сидит старый человек в белой рубашке с галстуком, джинсах и шлепанцах на босу ногу. Ой, кажется, это дедушка Юваля. Ну, теперь мне не отвертеться!
– Дорогая госпожа Камински! Я пришел не отнять у вас много времени. Я знаю, как важно ваше время, чтобы учить детей, а не разговаривать со старыми евреями. Но с того счастливого дня, как Юваль сыграл на этом конкурсе, я понял, что должен прийти к вам и рассказать одну историю. Что? Я хорошо говорю по-русски? А почему бы мне не говорить по-русски, если я родился почти в России и прожил там худо-бедно двадцать три года. Нет, вы не знаете моего городка. Его уже нигде нет, ну, может быть, только в памяти таких сирот, как я. Но я не хочу говорить о грустном! Я пришел поговорить с вами о музыке.
Вы знаете, дорогая госпожа Камински, моя мама очень любила музыку.
Нет, ее некому было учить. Мама выросла в очень простой, почти неграмотной семье, но у нее были соседи. Какие-то необыкновенные соседи, целая большая семья – и все музыканты. Или певцы. Точно я не могу вам сказать, но моя мама просто влюбилась в эту семью. Каждый вечер они пели, а моя мама слушала, спрятавшись за занавеской, и плакала от счастья. А потом она подружилась с девочкой из этой семьи, это была какая-то необыкновенная девочка, ужасная красавица и певунья, и она стала приглашать маму в гости. А может быть, мама просто влюбилась в одного из братьев, кто это сейчас может проверить, но моя мама так полюбила музыку, что решила, что ее единственный сын станет музыкантом. К ее несчастью, этим сыном оказался я.
А это было такое время, госпожа Камински, что у любого мальчика дух захватывало. Со всех сторон только и звучало: электрификация, индустриализация, коллективизация. И я не хотел быть музыкантом, я хотел быть трактористом. И когда мне исполнилось шестнадцать лет, я записался на курсы механизаторов.
Но, госпожа Камински, вы, наверное, не знаете, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика! Днем я учился на механизатора, а вечером играл на баяне и пел гаммы под руководством бывшего кантора Иосифа Каца, и ваше счастье, госпожа Камински, что вы не слышали этого пения! Короче, еще неизвестно, кто бы победил в нашем споре, но все решил Гитлер со своей войной. Я не стал трактористом, я стал танкистом.
Вы говорите, тяжелая служба? Ну, это как посмотреть. Хотя бы крыша над головой! А каково было пехоте? А артиллерия? Они же все ходили глухие.
И потом, знаете, госпожа Камински, я не очень боялся. Ведь я уже подложил свинью своей бедной маме, когда бросил музыку, не мог я еще и погибнуть в придачу!
Кстати, госпожа Камински, вам никогда не приходило в голову, что выражение – подложить свинью – изобрел кто-то из евреев, хотя оно и говорится на русском языке? Какому русскому человеку, скажите на милость, может помешать лежащая свинья? Но это я так, к слову.
Короче говоря, я вернулся, или, правильнее сказать, не погиб, потому что возвращаться мне было совершенно некуда. Не было ничего – ни мамы, ни дома, ни даже нашего городка, уже не говоря про баян. Так что вопрос с моей музыкой Гитлер решил окончательно.
