Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Сначала он повез ее в Амстердам, который ему не очень нравился — он больше любил маленькие города, такие, как Брюгге или Биариц, но Зяблик впервые попала в эту сутолоку космополитной толпы с летающим над улицами запахом марихуаны, с полумраком бесчисленных кафешек для любителей острых ощущений, и ей все это понравилось безумно.
В один из дней они сходили к Ван Гогу, где не мог оторвать ее от картин, потом для контраста повел ее в музей секса около центральной площади, но ошибся — она там заскучала и, резко развернувшись, утащила его на улицу. Он не спрашивал почему, но ему это понравилось, и он с интересом ждал обещанного вечернего променада по улице красных фонарей. Как ни странно, она там очень веселилась, рассматривала интерьеры комнат за витринами, спрашивала, правда ли, что девушки сплошь из России, ужасалась, когда видела гуляющие по улице семейные пары с детьми за руку. Он рассказывал ей об отношении голландцев к этому бизнесу и о традициях сексуальной культуры в стране, а она смеялась, когда он прочел давний свой стишок:
В квартале красных фонарейГуляют чинно, как в театре.На сцене выставка блядей,В партере улиц их стократно.
Вечером у них было как в первый раз — видимо, в амстердамском воздухе витало много полезных флюидов. А потом она вдруг рассказала про свою любовь, которая случилась у нее до него, — очень обидел муж, и она поняла, что стала свободной, и тут случайная встреча, которую она восприняла как знак судьбы — они были вместе почти семь лет.
— Он был как я? — ревниво спросил он.
— Нет, моложе.
— А почему же тогда…
Но она не дала договорить.
— Он умер. И я думала, что больше такого у меня не будет никогда. А потом появились вы.
— И что?
— А вы как мой папа. — И засмеялась над его растерянным выражением лица. — Нет, правда, вы очень похожи на него. Он меня так любил, так любил, баловал. И защищал. Как вы.
А потом Зяблик мгновенно заснула.
Он какое-то время лежал, глядя в потолок, потом пошел погулять вдоль каналов, курил, глядя в черную воду, и думал, что жизнь не надо подгонять, она сама ко всему для тебя нужному приведет обязательно, надо только ей не мешать.
Напоследок в Амстердаме Зяблик показала себя успешной охотницей за запасами его наличности — вытряхнула все с его карточек — он ей их отдал, и она погуляла на славу, расплачивалась ими без проблем, накупила кучу красивой одежды и обуви, а ему пару галстуков и шикарный портфель — не пользовался ничем подобным никогда раньше, но этот ему понравился.
Потом съездили еще в Ригу, где почти потеряли бдительность, бродя по узким улицам и с ужасом иногда сталкиваясь с московскими полузнакомыми, попадающимися в толпе.
Все было очень хорошо, почти как у молодоженов, но заполучить эту женщину полностью, что он пытался делать теперь с маниакальной настойчивостью, у него не получалось — она мягко отодвигала окончательные разговоры, объясняя, что брак только убивает чувства, а им и так хорошо, и ничего не надо торопить, — словом, не хотела она становиться его собственностью.
А он вдруг понял, что начал в нее влюбляться. То есть он, наверное, любил ее и раньше, но вот так остро ощущать свою связанность с ней, невозможность отделить свою жизнь от ее он никогда прежде не чувствовал. Опытный мужчина, он знал, что с ним происходит: он любит, снова любит, любит, как однажды в дальней командировке в Норильске, когда две недели случайной встречи чуть не перевернули весь ход его будущей жизни, но его вытащила из этого Ирина, вытащила, а вот простить не смогла.
Новый год был совсем уже рядом. Еще не решив ничего окончательно, он внутренне вроде бы успокоился, ходил бодро, был деловит, обаятелен, помолодел, похудел, начал по-другому одеваться, холил седоватую щетину на лице, на манер мачеподобных дядечек, как снисходительно обзывала их Зяблик. Но после каждой встречи с Ириной — теперь был с ней только на «вы», вежлив и нейтрален — он звонил Николаю и спрашивал, почему ему так жалко ее, почему он никак не может через эту жалость перешагнуть.
— Понимаешь, — сокрушался он в трубку, — она смешивает все в кучу: возраст, деньги, баб каких-то мифических, слова не дает вставить, называет меня так, что я даже не знаю, откуда она эти слова берет, требует, чтобы я вел себя как мужчина. А я вижу, как ей плохо, понимаю, что не я ей нужен, а мое подчинение, чертова гордячка. И потом эти возвраты, как у заигранной пластинки, к одним и тем же сюжетам…
Николай устало вздыхал и терпеливо объяснял:
— Запомни, ты враг для нее сейчас, ты мешаешь ее новой жизни, и так будет долго, Игорь, очень долго. Не трать время на рефлексию — путь должен быть пройден до конца, на иное и не надейся.
А потом возникли проблемы с Зябликом. Она начала уставать. Раньше они встречались раз в неделю, и, видимо, этот режим давал возможность возобновиться свежести восприятия, но сейчас он был так переполнен своим новым состоянием и так необычайно остро реагировал на нее, что хотел видеть постоянно, а она понемногу сопротивлялась, сникала, становилась менее откровенной. На его осторожные расспросы отвечала, что она совсем не переменилась, что она с ним, и действительно какое-то время все было как раньше или почти как раньше.
Потом у нее образовалась командировка на три дня, и она неожиданно перестала ему звонить. Потом он понял, что она не хотела ему врать, как обычно врала мужу; через три дня, когда он вернулся с работы, он нашел ее с сигаретой на кухне — она не курила вообще, — и тогда он почувствовал, что произошло несчастье.
Он слушал ее словно во сне. Она рассказывала монотонно, как ехала по пречистенским переулкам, там, где старые московские дворы были заставлены муляжами прошлых построек и новомодными стекляшками с изредка освещенными окнами, как на одном из перекрестков долго разъезжалась с дорогим спортивным автомобилем, за рулем которого сидел очень красивый человек.
— Красивее меня? — спросил он, стараясь выдавить подобие улыбки.
— Нет, ты другой.
— Какой? — Он все еще пытался отдалить главное.
— Ты как Николсон.
— А он?
— А он тоже мужественный, но, — она мучительно подбирала слова, — он как смесь между тобой и Машковым.
Он вспомнил лицо актера и признался сам себе, что тот получше, поэффектнее, а самое главное, помоложе.
Из дальнейшего рассказа следовало, что, проезжая мимо, тот человек — она так и не назвала его имени — бросил ей в машину телефон. Оказывается, в Москве теперь подобным образом знакомятся те, кто побогаче. Потом этот телефон зазвонил, и она ответила.
— Зачем?
— Мне было интересно.
— Ну и?
Она замолчала надолго.
Он боялся пошевелиться, смотрел в пол и чувствовал, как горячие струйки пота текли по спине.
«С чего бы это? Не душно ведь совсем, рубаху надо бы поменять, неудобно».
Он не ожидал такого ненавистного чувства внутри и понял, что это не злость, не обида, а самая обыкновенная ревность.
«Втюрился по уши! Ее убить мало, а он боится ее потерять, переживает».
В ушах гулко бился пульс и немного звенело, а перед глазами пробегали картинки того, как это могло быть с ней — как они подъехали к дому где-нибудь в Молочном — не в гостиницу же он ее пригласил, а она захотела все про него понять, произвести аудит, так сказать, новой возможности.
Зяблик докурила сигарету, взяла другую и сказала, что он не понимает женщин — он и действительно не понимал ее сейчас, — не шлюха ведь она, чтобы так вот сразу, просто у нее появилось ощущение, что это судьба, что это то, чего она ждала, может быть, всю жизнь.
«А я не судьба, значит?»
Он проглотил эти слова — уроки Коли. Теперь он для себя называл прежнюю Зяблик в третьем лице, чтобы как-то отличить от той, что сидела перед ним, — не прошли эти уроки даром — он владел собой.
Тут она расплакалась и сказала, что ей никто другой не нужен, но ей вдруг захотелось себя проверить и что если бы Аль Пачино ее позвал, то она тоже так бы сделала, и с нашим президентом тоже, из любопытства бы согрешила, но это все глупость, это совсем другое, даже сравнить нельзя — в общем, понесла какую-то ахинею, и в этой ахинее была по-своему мудра.
Она не просила его ни о чем, просто сказала то, против чего бессилен любой мужчина, — что его не с кем сравнить, что она это поняла раз и навсегда и что теперь он должен сам все решить.
А что он мог решить. Он ведь был не как эти долбаные мачо, рассекающие по городу в поисках мимолетных наслаждений. Она была ему нужна — сейчас он ощущал это очень остро, — она просила помощи, и он ей, как дурак, помог.
Она поняла его слабость сразу и попыталась закрепить результат, но он, насупившись, как ребенок, объявил для нее карантин. Она с облегчением вздохнула, приняв игру, и они на неделю расстались.
