Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)
– Ох, и ненасытный ты, Савва Матвеич, ох и рукастый. А ну, прибери руки, байстрюк! Я сама включу. От приедем у Снегиревку, я тебе там такое видео покажу – опупеешь…
* * *Скворец вернулся почти сразу, как пересекли границу. Правда, потом еще на полдня отлетал куда-то. Вечером ходил по голой клумбе, куда только что завезли свежий чернозем, перекрикивался с другим скворцом. Утром снова исчез.
– Сегодня Прощеное воскресенье. Второй день мы здесь. И назвали же станцию: Красный Хутор. Холодно, вся дрожу, народ кругом подозрительный…
– На украинской стороне, в Казачьей Лопани, лучше было? Вот и скворец вернулся.
– Там я особо не рассматривалась. А здесь… Контрабандисты, мешочники. И запах немытых тел. Он же стеной стоит! В гостиницу ты не хочешь. Денег полный карман, а сидим в грязи, как нищие. Очнись, Володя! Сейчас от народа подальше надо: порвут! И скворцу ты со своими вопросами надоел. Видишь? По чернозему ходит, с другим скворцом перекликается. И не похоже, что второй скворец – самка…
Прощеное воскресенье
Сухой, как прошлогодний черно-розовый осиновый лист, встал ребром темноватый день. Галдеж мешочников перерос в драку. Шустрый подросток, подпрыгнув, врезал по физиономии здоровенному детине. Тот ответил. Заголосила баба с дитенком. Совсем рядом взвился и загудел густой шмелиный басок. Кирилла встрепенулась. Показалось: среди мешочников, шмыгая кончиком криво пришитого носа, мелькнул Иона Толстодух.
Кирилла привстала – Иона пропал. Баба смолкла. Потасовка кончилась.
– Опять с утра какой-то сухой туман. Туманная в этом году весна. А мешочники… Их не бойся. Тут хлеб их. Меня другое терзает. Прогнал я Ваньку Тревогу, как муху надоедливую, он меня и послушался, навсегда сгинул! Сперва радовался, думал, ушел из меня прожектер и надувала – хорошо, весело будет. Разные ведь у нас характеры: у меня – быстрый, суворовский, у него – степной, мечтательный. Вот я и думал: конфликт меж нами зреет – необходим он и неизбежен. А теперь вижу, – почвы для адской резни между нами и нет! И характер мой словно бы ополовинился. Скрытая и неразработанная часть его – сейчас ясно вижу – мечтательная, поющая. А у Ваньки скрытая часть характера – к быстроте и веселости, к военной трубе льнет! Нужно мне теперь нового Тревогу, нового выдумщика для утешения души искать… Что, опять лаяться будешь? Так ведь Прощеное воскресенье сегодня. Ладно, лайся, но только тихо. Видишь? Стихи сочиняю…
Володя и впрямь уже второй день сочинял стихи. Стихи не давались. Человеев решил плюнуть, отлупить Кириллу или лучше – поймать и принести на станцию скворца за пазухой.
Вдруг на бумагу скакнули четыре строчки. За ними еще, еще. Он показал написанное Кирилле, та, не читая, смяла листок, кинула в урну.
– И правильно, чего бумажки копить. Я и так помню:
Птицы ходят по земле.Люди по небу летают.Рыбаки кричат во мгле.Рыбам чудо предвещают.
Ветхий мир и вкось, и вдырь,Рвет, крошит себя на части,Войны, беды и несчастьяСкоро лопнут, как волдырь.
Воля, вольный мир без скреп!Без кровавых вожделенийИ без яростных стремленийПовязать всем черный креп.
Там, где Русь, – там и Офир!Душетел и слов круженье,И на всех одно стремленье:Расколоть смертей кумир…
– Мир ветхий – вдыр-рь! Офир-р… Офир-рон-н!
Тихий скверет вернувшегося скворца ободрил Володю.
– Слышишь? И скворцу нравится. А ты куксишься. Я и не думал, само вырвалось: где мы – там Офир! Не ветхозаветный! Новый Офир, без золота, без слез! Ты пойми: у птиц – нет веры. Птицам надо ее дать. У человека – нет крыльев. Крылья человеку нужно вернуть! Потому как без них, без крохотных крыльев, мы своих грядущих душетел, – не учуем! И только когда людская повадка с птичьей соединятся – ветхий мир рухнет. И мы… Мы…
– И куда нам теперь с такими дурацкими мыслями деваться? Порешат ведь, раздавят! В Москве разыскники Тайной экспедиции шуруют. Здесь – контрабандисты с шыревом в рукавах!
– Разыскатели – они из расселины выступили. Туда и уйдут. Может, и нет их уже в Москве. А на электричке этой харьковской мы не поедем, опасно. Идем на трассу, оттуда в Белгород, а там… Ты ведь в Черниговский скит хотела? Туда и отправимся. Потом – в Тобольск, а там снова в Москву. Царство духа, как его ни называй – Офир ли, Россия ли небесная, – здесь!
– Вер-рно! Где Р-россия – там Офир-р! Не будет Р-россии – Офир-ру конец! Простор-р есть воля! Воля есть простор-р!
Скворец спрыгнул с Володиного плеча и, теперь уже никому не подражая своею собственной семенящей походкой, двинулся с переполненной станции вон.
Через час выглянуло солнце. Туман почти рассеялся. Издалека, с небольшого пригорка, в специальный военный бинокль можно было увидеть: идут по направлению к трассе мужик и баба, чуть в стороне от них вьются змейки остатнего жестковатого тумана, напоминающие контурами то взбитые букли старинного парика, то кудельки желтоватой собачьей шерсти.
Вслед за мужиком и бабой шел сильно уставший, но все равно не желающий отставать от людей крупный, чуть растрепанный, красноклювый и синеперый скворец.
* * *Два «подкидыша», два снайпера, хорошо замаскированные в ветвях густохвойной меловой сосны, росшей в километре от станции Казачья Лопань, просматривали через границу окрестности российского Красного Хутора. Зверски скучая, дразнили друг друга.
– Listen to my, Banji! When pigs flay? (Надорванный, сиповатый голос.)
– Тебя же просили говорить по-русски. (Голос округлый, маслянистый.)
– О’кей. Видишь тех двоих? Бабенку и парня? Левей, метров восемьсот отсюда.
– Ты просто живорез, Кристо! Зачем только согласился рядом с тобой в «гнездо» сесть? Мне ведь говорили: ты в Ираке по этой части отличился.
– Какой Ирак, Бэнджи! Мэйдан у меня за спиной. Но не в этом дело. Я хотел у тебя спросить: в родинку у бабенки за ухом отсюда попадешь?
– Сказано тебе: никакой стрельбы. Только прикинем, и все.
– А чуть подальше – птица. Минут тридцать за ними уже топает. Не странно тебе это? Я не пойму, у них что – птица ученая? The education bird?
– Когда снайперов вычисляют – им тут же конец. Тебе приказали: говорить только по-русски. В крайнем случае – по-хохлацки. Того, кто нам нужен, сегодня нет и не будет. Просто прикинем, что и как…
– Ты бы сам про снайперов помолчал. Называл бы их как-то иначе. Как это у русских? «Кукушки», что ли?
– Оно и видно: «кукушняк» у тебя напрочь слетел. Учил бы лучше современный русский сленг, пригодится.
– Уговорил, Леха Боханский… Коротше кажучi: була птиця вчена, стала птиця пэчена. – Кристо поправил оптику. – «Винторез», dammit. Никак не привыкну к этим русским винтовкам.
– А мне «Винторез» нравится. Завихрение пороховых газов небольшое. Глушитель весь ствол охватывает. Но сегодня – без выстрелов!
– Руки чешутся, Бэнджи.
– У тебя какой патрон в стволе, СП-5?
– Как говорят здешние, обижаешь, начальник! Бронебойный, СП-6.
– Так я и думал. Ты где-то здесь видишь танки, броню?
– Уймись, Бэнджи, на таком расстоянии это все равно что дробью по воробьям. Глянул бы лучше на зайцев. Они там, у тебя за спиной… Я их сегодня в ложбине видел. – Сиповатый голос внезапно смолк.
Шпокнул выстрел, за ним еще один.
Кирилла упала на оба колена, как подрубленная. Володя тут же подхватил ее.
– Я – ничего, там… глянь. – Кирилла мотнула рукой вбок.
Володя обернулся: горстка перьев, оторванная и слегка пульсирующая лапка, красно-черный, жутко расплавленный клюв – все, что осталось от священного скворца, дымясь, шевелилось в небольшой, свежевскопанной ямке.
– Офир-р, Офир-рон! Сквор-р – знает где!.. Конец концов отсрочен! Ид-дем скор-рей! – молодым, еще слабо разработанным и оттого диковатым голосом в роще черной ольхи, в десяти шагах от Володи и Кириллы, крикнула незнакомая птица.
2014
Рассказы
В глубине текста
Шакал понюхал куриную кость и отскочил в сторону. Преподаватель английского Соснина – юная, пышногубая – едва слышно заплакала.
Черноголовый хохотун издал странный, пугающий звук. Мелкие озера в двухстах-трехстах метрах от Азова обозначили себя по краям грязно-розовой пеной, словно бы смешанной с подсыхающей кровью. Крым стал вдруг не полуостровом – человеком. Сырой карпатский городок Дрогобыч повешенных не оплакал: горы, туманящиеся прямо за окраинными домами, были в четыре утра тихи, безмолвны…
В глубине текста творится бог знает что!
Бьет фонтанами нефть, теснятся звезды, рыдают улетные финтифлюшки. Слова и образы перемешиваются, проникают друг в друга, трутся пупками и рвутся надвое, меж ними нет привычных связок, их не соединяют постылые грамматические перемычки и нудные ритмические ходы. Однако в этой мешанине есть порядок, есть предчувствие чего-то несбыточного, но вместе с тем до боли вероятного…
