Олег Рой - Фамильные ценности, или Возврату не подлежит
Аркадий Владимирович понимал все это очень хорошо. Ясно было, что «черный день», на который он готовил свое укрытие, похоже, настал. Да, возможно, все и успокоится, и наладится, но – скоро ли? Лучше перестраховаться и нырнуть в заранее вырытую норку. Вылезти, если предвидение обманывает, никогда не поздно.
Он закрыл магазин и мастерские, рассчитался с «художниками», подмастерьями и продавцами, выдав каждому что-то вроде выходного пособия, и пообещал: если беспорядков не будет, всех соберу, все восстановлю. Распустил прислугу – тоже с щедрым выходным пособием и довольно правдоподобными объяснениями: дела, мол, уезжаем надолго, так что горничные и кухарки пока не надобны, а уж когда вернемся, тогда посмотрим.
Съездил в Петроград, где, по слухам, было еще хуже, чем в Первопрестольной. Поехал один, категорически отказавшись взять с собой Михаила: нельзя же, в самом деле, было бросить беззащитных женщин совсем без мужского присмотра…
Просторные витринные окна магазина «Аркадий Привалов и К» на углу возле Невского проспекта зияли темными пустыми провалами. Собственно, чего-то в этом роде Аркадий Владимирович и ожидал, беспокоясь больше за людей, нежели за имущество. Постояв у разгромленных витрин (эх, вернется ли когда-нибудь былое их великолепие?), он двинулся к лучшему своему мастеру – Никодим Спиридонович жил неподалеку, в небольшом флигельке, прятавшемся в глубине темноватого, не по-петербургски обширного двора.
– Батюшки-светы! – Никодим Спиридонович всплеснул руками и споро втянул хозяина в дом. Высунул наружу голову, огляделся – вроде никого, и плотно затворил дверь. – Беда-то какая, Аркадий Владимирович, вот ведь всем бедам беда!
– Беда? – переспросил Привалов, боясь услышать самое худшее.
Но мастер, похоже, прочитавший написанные у него на лице страхи, замотал головой:
– Нет-нет, не извольте тревожиться, все живы. Гриню чуток подранили, бандитов прогнать хотел, в драку кинулся, да где там!
Аркадий Владимирович даже не сразу вспомнил, кто такой Гриня, только через минуту в памяти возникло конопатое щекастое лицо, круглые, как у совы, глаза. Подмастерье. Еще ученик, из самых молодых.
– Сильно ранен?
– Нет-нет, – опять замотал головой Спиридоныч, – плечо зашибли. Отшвырнули – ладно, не стрельнули, – когда он к сейфу конторскому их не допустить пытался. Да ништо, небось зажило уже. А сейф они так и раскурочили. «Аркадии» все подчистую забрали, ну и прочее. Нам бы раньше все прятать начинать, ничего ж не успели, э-эх!
– Да ладно, Спиридоныч, оно того не стоит, что ты, в самом деле! – Аркадий Владимирович вдруг почувствовал, как у него, много пожившего и повидавшего человека, в горле заворочался колючий комок. – Все живы и почти целы – это ж главное, – выговорил наконец он. – А прочее наживем, не журись, мил-человек.
– Ну, про главное-то – это верно, – с расстановкой промолвил старый мастер. – Да только как это – «не стоит»? Мы все ж тоже не без понятия, хотя и поздненько спохватились. А чужого нам не надобно. – Он развернулся и полез в темный угол за шкафом, заскрипел там чем-то, затрещал, зашуршал и наконец выложил на столешницу небольшой грязноватый сверток.
Распотрошил мятую, в масляных пятнах газету, распеленал серую холстинку – в желтом керосиновом свете тускло блеснули золото и камни. Блеснули – и пропали: старый мастер тут же запаковал сверток заново.
– Вот. – Он подвинул сверток к Привалову. – Сколько успели, сберегли. Ваше, честь по чести.
Аркадий Владимирович медленно покачал головой, не в силах вымолвить ни слова. Но – он чувствовал, как молчание с каждым мгновением становится все тяжелее, словно воздух наполняется вязкой давящей густотой – нужно было что-то говорить.
Прошло, должно быть, не больше трех секунд, но Привалову они показались бесконечно долгими. Наверное, так растягивается время, когда стоишь перед эшафотом…
Он сглотнул, кашлянул:
– Нет, Никодим Спиридонович. Не так. Не по чести так-то. Раздашь людям, кому нужнее. Грине этому, у Матвея Степаныча семеро по лавкам, тебе тоже семью кормить надобно… Ну да ты сам все про всех знаешь, сам и решишь. Сторожись только, не ровен час прознает кто… недобрый. Убьют ведь и, как звать, не спросят. Хотя что это я. – Он вдруг улыбнулся. – Тебя, мил-человек, учить – только портить, ты сам кого хошь выучишь. Давай, Спиридоныч, поддержишь людей, ну а я… ну… как оно дальше будет, сам черт не скажет. Да и Бог, пожалуй, тоже. Будем молиться, авось еще наладится все. Ну а я уж вас всех не забуду.
Старый мастер не возразил ни слова. Только смотрел на хозяина – на бывшего хозяина, чего уж там – со странным выражением: эвона оно как!
– Господи, господи, господи, – почти неслышно шептал Привалов, выходя на Невский и торопливо шагая к Московскому вокзалу: авось поезда еще ходят, сюда-то доехал же. Впрочем, даже если не ходят, как-нибудь доберусь, это все такие пустяки, такие пустяки. Господи! Какое там золото, какие жемчуга и бриллианты! Да рядом со Спиридонычем любой бриллиант дешевой тусклой стекляшкой покажется! И ведь не один он такой, Спиридоныч. Какие люди! И вот на эдаких-то людей черт знает что обрушили! Зачем? За что?
До переворота, который позже назовут Великим Октябрем, оставались считаные дни.
Едва вернувшись из радостно ощерившегося матросскими штыками и бандитскими ножами Петрограда, Аркадий Владимирович скомандовал: переезжаем, а то как бы поздно не было.
– А как же гимназия? – искренне огорчилась Аркадия. – Дядя Миша далеко ведь живет, как оттуда добираться? Занятий, правда, пока нет, всех почему-то распустили, но обещали, что совсем скоро опять начнутся.
– Эх, девочка, вряд ли они начнутся. – Дед ласково потрепал ее по голове. – Ничего, поучишься пока дома, бабушка Зина с тобой позанимается французским, ну и всем прочим, чем сможет. И пусть это будут самые большие наши проблемы.
Собрались споро – дед велел брать только самое необходимое. Оказалось, что «необходимого» совсем немного, все уместилось в одну ломовую телегу. Телегу с лошадью раздобыл где-то дядя Миша. Аркадия вспомнила, что, когда заканчивались занятия в гимназии и семейство перебиралось «на дачу», на переезд нанимали не меньше четырех телег да еще пролетку, в которой ехали сами. А теперь…
– Давай, пигалица, забирайся сбоку, а то нешто рядом потопаешь? – Михаил в извозчичьем картузе и длинном выцветшем армяке казался совсем незнакомым дядькой.
Привалов – тоже в армяке, только поновее – покосился на Матвеева и одобрительно улыбнулся: до чего же расторопен и хваток, вон как кнутом щелкает, заправский ломовой извозчик. Да уж, с таким помощником не пропадешь!
В чистых стеклах остоженского особняка играло закатное солнце, и казалось: в оставленных – навсегда! навсегда? навсегда! – комнатах бьется яростное неукротимое пламя. Неукротимое? Нет-нет, сейчас, сейчас загремят пожарные телеги, бравый брандмайор станет зычно выкрикивать команды, из сверкающих красной медью брандспойтных носов ударят жесткие, неотвратимые водяные струи – и жадный, плюющийся искрами огонь отступит, стихнет, пропадет. И надо будет только отмыть почерневшие от копоти стены, побелить, развесить новые веселые занавески – и можно жить дальше, лишь мельком, поеживаясь, вспоминая налетавшую когда-то беду. Или не вспоминать: спаслись, победили, отогнали – и нет ее! Нигде и никогда! Нет и не было!
Но не дудел пожарный рожок, не кричал зычно усатый брандмайор в блестящей каске – да и брандмайора никакого не было. Совсем не было. Потому что это пламя ни из какого брандспойта не потушить. Р-революция! Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Господи, страшно-то как, спаси и сохрани!
За полуоткрытой парадной дверью Аркадия увидала забытую в прихожей куклу. Девочка метнулась в дом, стараясь не глядеть по сторонам – внутри все было как всегда: ажурная каслинского литья корзинка для зонтиков, красного дерева трюмо с подносом для визитных карточек, бархатная штора на двери в гостиную – схватила куклу и, прижав к самому сердцу, опрометью кинулась назад.
Она давно уже не играла в куклы – ну разве что совсем-совсем редко, все-таки большая уже, гимназистка – но как бросить свою Дашу? В магазине кукла именовалась Долли, но круглое, румяное, лупоглазое лицо ее так не вязалось с французским именем, что уже через неделю Долли стала Дашей. А потом Аркадия решила помыть ей голову, и вместо блестящих белокурых локонов, уложенных в сложную «бальную» прическу, на Дашиной голове образовалась серая комковатая пакля. Просто чучело какое-то! «Кукольный доктор», а именно так было написано на вывеске над мастерской, куда Аркадию вместе с «чучелом» отвезла Зинаида Модестовна, приклеил Даше-Долли другой парик – с двумя симпатичными смешными косичками, и кукла окончательно стала Дашей. Разве бывает Долли с крестьянскими косичками? Конечно, Даша. Своя, родная. И разве можно ее было оставить в «горящем» доме?
