Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда
– Значит, я, по-твоему, вру?
– Он географию сегодня исправил, – сообщаю я.
– А по трем – мало, что ли?
– Вкатить ему выговор, чтоб знал… – предлагает Белоконь из седьмого класса. – Долго мы с ним нянькаться будем?
И замолкает под суровым взглядом Веры – все знают, что он торопится на тренировку, он у нас боксер.
Копейка бодро шмыгает носом.
– Ты же неглупый парень, Зуев, – говорит Саня. – Зачем ты из себя шпану корчишь?
– На него просто Бадя плохо влияет…
– Посмотри, как товарищи за тебя волнуются! – говорит Вера. – А тебе наплевать.
– Кому наплевать? – бормочет Копейка.
– Ты “Хижину дяди Тома” читал, Зуев?
Копейка молчит, ожидая подвоха.
– Что ты в рот воды набрал? Читал или нет?
– Постановку видел…
– Значит, имеешь представление, как живут в Америке такие ребята, как ты?
– Это же до революции было, Вера Георгиевна, – замечает Белоконь.
– А думаешь, сейчас лучше? Вы же недавно были в театре. “Снежок” смотрели. Помните, как его травят? А ведь он хотел учиться, очень хотел! А ничего не вышло. И все только потому, что он черный! Наводит это тебя на какие-нибудь мысли, Зуев?
Я зажигаюсь от слов Веры.
– Государство нас кормит, поит, одевает – только учись! – с жаром объясняю я. – Неужели так трудно выучить хоть на тройку?
– Мы же тебе добра хотим, – поддерживает Саня.
Копейка молчит.
– Своего ума нету, – говорит Вера, загораживаясь от солнца ладонью. – Связался с Губайдуллиным, лебезит перед ним. На парте вырезал матерное слово… Ты мать свою любишь, Зуев?
Угрюмый взгляд Копейкина упирается в пол. Над ухом у него – пятно зеленки.
– Мало матери забот, так еще придется платить за порчу школьного имущества. Никого ты не любишь – ни мать, ни товарищей, ни себя самого!
– А ведь он может учиться, – говорю я. – Если, конечно, захочет…
Вера встает задернуть штору и замечает, как Копейка показывает мне из-за спины свой щуплый кулак.
– Грешилов, это он тебе?
– Ты же сам себе делаешь хуже, Зуев, – с сожалением говорит председатель. – Прямо нарываешься на исключение.
– Ага… – бурчит Копейка.
– Исключение – это крайняя мера, – сурово говорит Вера. – Исключить никогда не поздно. Я предлагаю послушать мнение класса. Грешилов учится с ним в одном классе, он лучше других может судить, как воздействовать на Зуева.
Все поворачиваются ко мне.
– Не бойся, Грешилов. Говори то, что думаешь.
Я заставляю себя поднять глаза и, глядя в упор на Копейку, с бьющимся сердцем говорю твердо:
– Предлагаю исключить из пионеров.
Воцаряется тишина. Вера, кажется, немного ошарашена.
– Ты только выйди! – негромко цедит Копейка.
– Замолчи, Зуев! – обрывает его Вера. – Ну, может быть, предупредим его в последний раз? Вызовем мать…
– Сколько можно? – взрываюсь я с неожиданной для себя яростью. – Они же весь класс в страхе держат! Он и Бадя! Сами не учатся и другим не дают! Сколько раз он обещал исправиться! Сколько мы ему выговоров давали! А толку что?
– Не ори, Грешилов, – говорит Саня. – Я с ним согласен, Вера Георгиевна. Мы сами приучаем их к безнаказанности.
Вера молчит.
– Ставлю на голосование. Кто за исключение?
Поднимают руки все, кроме Белоконя и Веры.
Копейка силится ухмыльнуться, хмурые слезы наворачиваются ему на глаза, и он, рванув с шеи галстук, швыряет его на пол:
– Подавитесь! – и выбегает, звонко всхлипнув.
– Тебе, значит, безразлично – пионер ты или нет? – кричит Вера ему вслед.
Копейкин сбивчивый топот смолкает на лестнице. Тихо в коридоре.
– Если так – я тоже за исключение, – решительно говорит Вера.
– Может, домой к нему сходить? – предлагает Белоконь.
– Правильно! – кивает Саня. – Вот Грешилов и сходит.
– Сам иди!
– Как тебе не стыдно, Грешилов? Кому же, как не тебе? Ты его одноклассник. Вот уж не ожидала от тебя…
– Да он боится, – говорит Белоконь.
– Прекрати! Давайте сформулируем наше решение…
В палисаднике перед Копейкиным домом спорят и кричат мальчишки.
Притаившись под аркой ворот и зорко вглядываясь в пространство двора, я чувствую себя дичью.
Мне надо пробежать метров тридцать.
Я вижу трещины краски на стене крытого вагонкой барака. Я даже различаю на вербе под окнами серый пушистый ворс цветка, высунувшегося из бутона.
Весенний дурман, холодный, свежий, стоит в воздухе. В голове от него делается пусто и тревожно-весело.
Я слышу свист, звякает о землю планка, и двенадцать палочек разлетаются веером. Мальчишки несутся врассыпную, и пока они прячутся, а водящий подбирает палочки, я припускаю по доскам, проложенным через лужи.
Шмыгнув мимо многолюдной кухни, перевожу дух в полутьме длинного коридора и вкрадчиво стучу в дверь.
Скудная мебель сдвинута на середину комнаты. На столе – табуретка, женщина в темных сатиновых шароварах, стоя на табуретке, белит потолок. Она застывает, глядя на меня с равнодушным любопытством, и мел капает с кисти на ее голые сильные руки.
– Здравствуйте… Вы – мама Коли Зуева?
С топчана на меня таращится малыш. Голова его замотана пуховым платком, отчего она кажется огромной.
– Меня из школы послали…
Женщина морщится, поправляя съехавшую на лоб косынку. Она слезает на пол, застеленный газетами, и, оторвав клочок, торопливо обтирает пальцы.
– Нашкодил, что ль? – спрашивает она, не поднимая глаз.
Я мнусь, не зная, как подступиться.
– Просто на него Губайдуллин плохо влияет… – нежно объясняю я. – Он ведь может учиться, когда захочет. Никто его исключать не собирался, мы только хотели, чтоб он двойки исправил, потому что конец года скоро. Мы же его товарищи, правда?
Она слушает меня с тревогой и неприязнью.
– И мы за него болеем, а Губайдуллин сам не учится и других тянет назад…
– Маш, у тебя перловка есть? – В дверь заглядывает девушка, и газеты шуршат, всколыхнувшись на сквозняке. – Займи стакан.
Малыш хнычет. Сунув ему прищепку для белья, Копейкина мать сообщает со странной, как будто злорадной усмешкой:
– Мой-то допрыгался. Выключать его хотят. Дружка себе нашел, с Губайдуллиным сынком, говорят, снюхался…
Девушка косится на меня:
– Чего ж ты ябедничаешь? Сам небось такой же охламон.
– Ничего я не ябедничаю, – обижаюсь я. – Мне просто как члену совета дружины поручили. Мы в одном классе учимся… с Колей.
– Кутузка по нем плачет, по Губайдуллину, – размышляет соседка. – И вся семейка-то – прямо кодла. Ты, Маш, сходила бы к участковому, ей-богу, дали бы ему годика три, чтоб прочухался…
Мать Копейки вздыхает, и, как эхо, вздыхает девушка. Вздыхаю и я.
– Звать-то вас как? – спрашивает она нерешительно, и я заливаюсь краской.
– Грешилов Алексей…
Девушка всплескивает руками:
– Это в управлении у нас секретарша – твоя мать, что ли, сидит? На машинке печатает?
Теперь они обе рассматривают мое пальто и меня.
– Перловки дашь? – спрашивает девушка.
– На кухне там, в моем столе.
– Плюнь, Маш, – советует она уже в дверях. – Не слушай ты его. А Кольке всыпь.
Малыш затих. Мы молчим все трое.
– Штаны ему только купила, хорошие, лыжные, восемьдесят рублей отдала, – хмурясь, говорит Копейкина мать. – А уж он их порвал, новые ему подавай. А где я возьму? Одна я, мужика-то нету, сбежал. Детей вон настрогал, а теперь ищи-свищи. И Колька весь в отца, обормот… Юрочка заболел, на бюллетне я, за хлебом и то некому сходить.
– Давайте я схожу.
– Да не надо. Соседка уже принесла…
Она поднимает на меня задумчивый взгляд, словно ждет чего-то.
– Только вы его не бейте, – лепечу я.
Миновав коридор, я выскакиваю на улицу. В палисаднике играют в “ножички” четверо ребят, они оборачиваются, и Копейка тычет в меня пальцем.
Через мгновение я оказываюсь у дверей комнаты, из которой только что вышел.
Копейкина мать, забравшись на стол, размешивает в ведре краску.
Уставясь на нее, я молчу и моргаю.
– Чего случилось?
– Тетя… – всхлипываю я. – Выведите меня, пожалуйста!
– Заблудился?
О, как я презираю себя в эту секунду!
– Там… ребята…
Она мигом понимает и, спрыгнув на пол, кричит в коридор:
– Светка!
Малыш опять плачет. Она оглядывается на него, но я поспешно нашариваю на полу прищепку и отдаю ему.
– Отведи ты его, ради Христа, – просит Копейкина мама. – Они его колотить собрались. А Кольке скажи, чтоб сейчас же домой шел…
Девушка смеется за дверью. Она появляется, натягивая на ходу ватник, и машет мне рукой:
– Пошли, начальник!
Березы в Малаховке стоят, осыпанные зеленоватым пухом. Земля еще не просохла, мы прыгаем через лужи, и мама тревожно косится на мои ботинки:
– Промочил?
Мы ищем дачу на лето.
Гладкая тетка заводит нас в комнатку с мутным оконцем. На диване спит кто-то босой, в выцветшей белесой гимнастерке.
