Олег Рой - Маскарад на семь персон
Вообще-то демонстрировать что-либо перед Аллочкой было неинтересно, но перед кем еще? Не перед серой же мышью Копыловой – забилась в уголок, молчит, как… как мышь под веником. Овца как есть. Чего вообще приперлась? А если не демонстрировать собственную всепобеждающую власть, не играть, не дергать за ниточки – вовсе с тоски свихнуться можно. Аллочка, по крайней мере способна хоть что-то оценить.
Дела давно минувших дней
Первая красавица
Кристина всегда говорила, что родилась и выросла в Твери.
Нет, не потому, что жители этого города вместо советского «Калинин» употребляли, как правило, дореволюционное название – так же, как ленинградцы почти поголовно говорили «Питер». А потому, что так было короче и… красивее, что ли. И москвичам они не завидовали: сплошная беготня в этой вашей Москве, прилавки, конечно, побогаче, но за покупками и съездить можно, электрички каждый час ходят. А жить – нет уж. Жить в этой вашей столице нормальному человеку невозможно. Вот у нас в Твери – красота! Город немаленький, древний – по летописям так постарше Москвы будет, вдобавок расположение «меж двух столиц» придавало определенный вес. Да и вообще… Если Кристина из Твери, значит, горожанка, а не какая-нибудь там «деревенщина».
Но правдой это было лишь отчасти: родилась Кристина и впрямь в Калинине, просто потому что там находился ближайший роддом. А вот поселок, где она выросла, хоть и располагался почти вплотную к областному центру, был вполне сам по себе. Поселок был невеликий, большая часть мужского населения работала на МТС, ремонтники и слесари в насквозь промасленных спецовках называли себя рабочей косточкой и на «деревенских» глядели несколько свысока: мол, много ли вы без нас, техников, напашете, насеете? Особенно задирали нос те, кто жил в «настоящих» домах. Даже дорога меж полутора десятков двухэтажек была заасфальтирована, что позволяло выходить из дому не только в резиновых сапогах. Больше всего важничали обитатели пятиэтажек – их в поселке имелось аж три штуки.
Впрочем, остальное население с таким же высокомерием морщилось на «городские» дома: мол, в этих ульях один чихнет, а все соседи хором «будь здоров» отвечают. Вот собственный дом – это и есть богатство!
Мать, гордо обводя рукой «богатство», частенько повторяла:
– Вот смотри, Кристя, когда-нибудь тебе все достанется!
Правда, принадлежала им лишь половина дома. Во второй обитал лысый Петр Петрович.
Да и дом-то к тому же являлся тем еще сокровищем. Во-первых, он был ветхим. Не старым, но – дряхлым, как будто ему сто лет. Когда закладывали фундамент, что-то, как говорил отец, «напортачили», так что стены и полы с каждым годом перекашивало все сильнее, а выложенная неудачно печь пожирала невероятные количества дров. И все равно из всех углов тянуло холодом. Щели заделывали паклей – она торчала отовсюду, свисая серыми клочьями – но это не особенно помогало.
Кристина завидовала тем, кто живет в «настоящих» домах. Где туалет прямо в квартире и помыться можно в ванне, а не в щербатом корыте, и постирать, и воду носить для этого не надо – сколько хочешь, столько из крана и нальешь. Когда Натка, с которой Кристину в первом классе посадили за одну парту, привела одноклассницу к себе в гости, та бегала в крохотный совмещенный санузел каждые десять минут – господи, тут и смывается само, и руки можно теплой водой помыть, а мыло, как пирожное, пахнет! Так что Наткина мама в конце концов заподозрила, что у гостьи «что-то с животом», и начала ей совать какие-то таблетки.
Удивительное дело, но ребята, обитавшие в «настоящих» домах, вроде бы как, наоборот, завидовали «первобытному» житью-бытью:
– У вас прямо как на даче! – ахала та же Натка, забравшись на ветку старой яблони и подтягивая к себе кисть мелкого дикого винограда. – А мы все в магазине покупаем, там картошка вечно гнилая, а вишню вообще не продают. А ты можешь ее прямо из окна есть. И лазить можно сколько хочешь, и цветы вокруг… И пахнет так… Прямо как в раю!
Компостом пахнет, угрюмо думала Кристина. Прямо как в раю, ага! Клин под картошку вскопай, потом жука колорадского с противными личинками все лето с нее собирай, да с сорняками воюй, пока спина не разломится. И все остальное тоже само не вырастет: посади, да подвяжи, да следи, чтоб куры не забрались или коза соседская. А чтоб полить это все, сколько раз к колонке сбегать придется? Да еще прополка, чтоб ее! Цветы ей! Попробовала бы вьюнка неистребимого из ботвы повыпутывать! Зато все «свое», не «магазинное», вот уж действительно счастье!
Огурцы, правда, всегда получались все крючковатые, иногда к тому же горькие, а помидоры выходили почему-то мелкие и кислые – а потому что поливать надо было, орала мать, хотя Кристина честно таскала ведра и от колонки, и от дождевой бочки. И компост на грядки выкладывала, морщась от едкой, сладкой вони, ежась в ожидании неизбежного окрика и думая, что огурцы с помидорами тоже корчатся от вечного крика, тут уж сколько ни поливай, сколько компосту ни клади, толку не будет. Но все равно каждое лето батареи банок отмывались с содой до хрустального блеска (сколько воды на это уходило, кошмар!), заполнялись «плодами земными», заливались остро пахнущим горячим рассолом. Потом нужно было крутить тугую машинку, закатывая царапучие жестяные крышки, потом спускать тяжеленные банки в подпол…
Как на даче, точно-точно: лежишь себе в кресле-качалке под вишнями, а они сами в рот падают…
Потом подходила пора яблок, потом – время копать картошку. Морковка, капуста, свекла, лук, чеснок… Подпол наполнялся, мать немного смягчалась: хорошо запаслись, перезимуем!
– Ох, хорошо с картошечкой пойдет! – восторгалась мать, вскрывая очередную банку с «остреньким».
Ели много, сытно и… невкусно. Вечная картошка – потому что «бесплатная», пореже – потому что «покупные, и нечего на них тратиться» – каши и макароны.
Став постарше, Кристина удивлялась: как это она на такой «диете» ухитрилась не превратиться в квашню поперек себя шире? Может, потому, что картошке всегда предпочитала капусту? Или инстинкты от обжорства уберегали? Или уж обмен веществ такой удачный? Или – скорее всего – потому, что и зимой было не до отдыха. Печка тоже требовала «еды» – и изрядно. Дрова требовалось таскать, пилить, колоть – и опять таскать. И кормить, кормить эту ненасытную прорву – вроде только протопили, а опять половицы ледяные, чуть не инеем покрываются.
Ко всем своим фордыбасам, чертова печка еще и растапливалась плохо, дымила, хрипела чем-то и даже словно фыркала – отстаньте, мол! – и затеплившийся было огонек вздрагивал и умирал.
Как-то раз, когда в школе собирали макулатуру, Кристина отнесла пачку старых газет, чтоб отвязались и не посылали ходить по дворам – выпрашивать. Мать после ругалась страшно:
– Не просто так ведь лежат, на растопку! Нешто не знаешь? А туда же – пожалста, все готова из дому унести!
Впрочем, ругалась мать часто. Почти всегда. Сперва основным обвиняемым был отец.
– Опять пил? – сурово сведя брови, вопрошала она, стоило ему появиться на пороге.
– Да что ты, Любаш, ну какое там! Даже от пива – мужики угощали – отказался.
Отец славился тем, что мог поставить «на ноги» любую технику – хоть трактор, хоть комбайн, хоть веялку. Как-то раз приволокли застрявший неподалеку и безнадежно заглохший диковинный «не наш» автомобиль – похмыкал, покопался, что-то продул, что-то подкрутил – и готово дело: невиданная машина заурчала благодарно, как сытая кошка, и поехала как ни в чем не бывало.
Но перед громогласной супругой мастер отчего-то терялся, вздыхал, оправдывался – даже в том, в чем вовсе не был повинен. А потом, видно, оправдываться без вины ему надоело. Сперва он перестал отказываться от угощения, наперебой предлагаемого то благодарными механизаторами, то своими же напарниками. Потом – нельзя же все время за чужой счет угощаться – стал «проставляться» сам. А потом вдруг оказалось, что у него – слабая печень, и пить ему было нельзя. То есть – совсем нельзя.
– А я говорила! Я предупреждала! – шипела мать как будто даже радостно. Хотя чего уж там радостного в занавешивании единственного зеркала (простыню никак не удавалось закрепить, она все время соскальзывала, пришлось прибить двумя гвоздями, благо стена бревенчатая) и чистке ведра картошки на поминальный борщ, который варили в трехведерном бельевом баке. И ничего, зато на всех хватит, приговаривала раскрасневшаяся от жара мать, пытаясь сдуть со лба мокрую от пота челку.
Когда отца не стало, весь воспитательный пыл обратился на дочь.
Кристина подрастала красавицей, и мать заранее впадала в панику: ох, беды с девкой не оберешься! Косы заплетала так туго, что даже моргнуть трудно было – и нечего, терпи, зато никаких этих финтифлюшек не торчит. Форменные школьные платья почему-то всегда висели на Кристине мешком – специально, что ли, мать так их шила. Да, шила сама («неча деньги зря переводить, чай, не печатаем») на стареньком разбитом бабушкином «Зингере». Странно, думала иногда Кристина, бабушки нет, она умерла, должно быть, еще не успев стать бабушкой, а машинка бабушкина. Шила мать криво, косо, неуклюже, но приходилось носить «что дают». И даже в этих бесформенных мешках, с этими затянутыми, зализанными зеркально волосами (это когда от платочка на голову удавалось как-то отбиться) Кристина все равно выделялась. Глазами ли, губами, врожденным ли изяществом движений или еще чем-то – неназываемым? Но – выделялась. Как будто светилась.
