Владимир Лидский - Избиение младенцев

Всё лето Москва провела в митингах, криках и кликушеских истериках. Красные банты и трамваи, украшенные кровавыми всполохами флажков, уже порядком поднадоели москвичам, а уж грузовики, ставшие трибунами для ненормальных витий, заражающих отравленной слюной внимающие толпы, – и подавно. Эти грузовики загромождали площади, перегораживали улицы, мешали проезду, ораторы стаскивали друг друга на мостовую, дрались, матерились и бесконечное «долой!!» неслось вдоль и поперёк московских улиц. В переулках появились какие-то подозрительные рожи, у каждого второго за голенищем сапога или за пазухой таился нож, из кофеен доносилось завывание обдолбанных кокаином и морфием поэтов, плодились мистические салоны и собирающиеся по квартирам оккультисты, даже влюблённые мальчики в обнимку – бледные, с горячечными взорами – кой-где попадались в тёмных углах Замоскворечья и Пресни. Трупный дух витал над древним городом, словно бы тысячи погибших лежали неприбранными на его площадях и улицах. Впрочем, никакие трупы, конечно, нигде не лежали и внешне всё выглядело хоть и непривычно, но в целом относительно пристойно, более того, прохожие обращались друг к другу словом «товарищ», и пока ещё не прятались по своим декадентским норам офицерские шинели, пыжиковые шапки, очёчки и бобровые воротники.

Но прошло всего два-три месяца и город действительно затянуло пороховой гарью и смрадом гниющего человеческого мяса. В сентябре было уже не до красных бантиков, хоть они и встречались повсеместно, а в октябре всё стало страшнее и откровеннее, и подозрительные рожи уже множились и наползали друг на друга. На улицах появились вооружённые люди в ржавых, пропитанных кислятиной фронтовых шинелях, балтийские матросы, прибывшие из Питера, одним своим характерным обликом наводившие ужас на обывателей, – в чёрных бушлатах, чудовищно расклешённых брюках, бескозырках, сдвинутых набекрень, перепоясанные пулемётными лентами, глядящие на москвичей безумными наркоманскими глазами. Этих налитых кровью голодных глаз больше всего боялись обыватели, в особенности те, которые ощущали невесомый пушок на своих рыльцах, – адвокаты, врачи, учителя, писатели и прочие служители муз. Они ощущали себя другими, понимали, что могут быть сметены за это и боялись, как боится всякий загнанный хищниками зверь. Они знали – у них есть, что отнять, они понимали своим накопленным на протяжении веков недюжинным умом – пришёл хам, которому не ведомы человеческие чувства и которому всё разрешили. Этот хам заберёт самое ценное, попользуется дочерьми и жёнами, а потом отнимет и весь мир, всю жизнь, заключённую в этом мире. Сходные ощущения, только с противоположным знаком, испытывали и новые люди: в той, иной жизни они были тараканами и любой, мало-мальски грамотный человек мог прибить их тапком закона или посыпать дустом презрения. Они и не вылезали из-под плинтусов, зная своё место, а их маргинальные помойки нормальные люди обходили стороной. Они боялись морали, диктуемой уголовным правом, боялись морали народной, боялись простого осуждения, незначительного замечания. Но вот кто-то прокричал какие-то декреты, принародно сказал им волшебное слово «можно», поощрил их к добыванию конфиската посредством грабежа и убийства, разрешил им удовлетворять свои животные инстинкты путём беспорядочного совокупления.

Мало ли што она не хочет! А нехай испробует мово немытова два месяца, завшивленнова в окопах мировой войны краснохвардейска-матросскава тела! Фуй, какая цаца… ну, сука, я ж тебя уховорю! Да ты строптива! Ах, вона што – табе жаль целочку сваю! Ну, ланна, ланна, не ори, я ведь моху и другие тваи вазможности папользовать! Скока у табе тоих возможностев! А ето што за буржуйская харя? По зубам ему, да по золотым очёчкам! Ну-т-ка, часики пажалте, ваше блахородие, или как вас там нынче величают? Бумажничек тоже бутте так любезны-с… о, да тут «никалаевки»! А ето што? Калечко обручальное? Вам не трэба! Ради каких-таких надобностев вам калечко? Вы ж под забором щас будете валяцца…да-а… с прабитой халавой… А вон-вон химназёр пабёх, к нохтю его, выблядка буржуйскава!..

26 октября 1917 года в два часа пополудни из своей квартиры, находившейся во втором этаже Кадетского корпуса, вышел его взволнованный директор, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков и, проследовав в канцелярию, приказал ротным командирам построить весь личный состав. Помещения мгновенно зашумели топотом сотен ног, возгласами команд, стуком дверей, и через некоторое время кадеты стройными рядами, поротно стояли в громадной Тронной зале фронтом к бронзовому памятнику Императрицы Екатерины Второй. Генерал-лейтенант приветствовал своих питомцев, и они отвечали ему стройным молодецким хором.

– Господа офицеры! – начал директор после приветствия. – Господа кадеты! Объявляю вам о начале чрезвычайных событий, кои могут серьёзно повлиять на возможность дальнейшего существования нашего корпуса. Вчера в Петербурге вскрылся ядовитый нарыв большевизма и его зловонный гной начал растекаться по стране! «Русские ведомости» сообщают, что в столице совершён политический переворот. Члены Временного правительства арестованы. На улицах города идут ожесточённые бои… Однако я не сомневаюсь, что здесь, в Москве, большевики не пройдут! Все здравомыслящие силы общества объединятся и дадут достойный отпор этим вандалам и разрушителям основ! Господа! Призываю вас к сохранению спокойствия, строжайшей дисциплине и приказываю: младшим ротам – вернуться к плановым занятиям, старшим – под руководством своих командиров проследовать в корпусной арсенал и получить оружие и боеприпасы, после чего находиться в рекреационных помещениях своих рот в полной боевой готовности.

Спустя час в арсенале кадетам начали выдавать старые драгунские винтовки Бердана, патроны и жёлтые кожаные подсумки, пока ненужные, впрочем, потому что патронов каждому досталось всего по обойме, да и самих винтовок всем не хватило. Седьмой класс получил их сполна, в шестом классе, они были выданы только десятку кадет первого отделения, а пятому классу, где числились Ники Волховитинов и Саша Гельвиг, не досталось ничего. Правда, их и не собирались вооружать, считая четырнадцати-пятнадцатилетних подростков слишком юными для ведения боевых действий. Всем кадетам строевой роты выданные винтовки были хорошо знакомы, и те, кому досталось оружие, разбрелись по просторной ротной зале с полотняными тряпочками в руках, ища укромных уголков, где можно было бы протереть от ружейной смазки стволы, проверить работу затвора и приноровить ладонь и плечо к цевью и прикладу.

Организационную работу по защите и сопротивлению большевикам взял на себя полковник Владимир Фёдорович Рар. Приняв кадет Второго московского корпуса, квартировавших в правом крыле Екатерининского дворца и вошедших через спальные помещения в его левое крыло с оружием и корпусным знаменем, полковник расставил караулы и заставы по периметру парка, в преддверии плаца и по всему фасаду дворца.

Большевики не заставили себя долго ждать. Под вечер Лефортово, в центре которого располагались кадетские корпуса, уже содрогалось от разрывов снарядов. Установив орудия в районе Военной тюрьмы, красногвардейцы открыли шквальный огонь в сторону дворца и одновременно – в сторону Алексеевского Военного училища, которое располагалось совсем рядом, в Красных казармах за Яузой.

Вечером в корпусе отключили электричество, и матовые полуваттные «осрамы», ввинченные по всем рекреациям в бронзовые бра и светильники, погасли. Следующим утром на кадетскую кухню не завезли хлеба. Артиллерия продолжала обстреливать Лефортово. Полковник Рар понимал, что если через короткое время Екатерининский дворец возьмут в кольцо отряды Красной гвардии, обороняться будет нечем, ибо оружия и патронов в корпусе было мало. Он приказал вызвать кадета строевой роты Невадовского, известного проныру и пролазу, а потом, поразмыслив, – пятиклассников Волховитинова и Гельвига. «Старший кадет сделает дело, – думал полковник, – а подростки будут для конспирации». Когда воспитанники явились по вызову, он приказал им отправиться к алексеевским юнкерам просить о помощи. Все необходимые в таких случаях слова об осторожности, внимании и разумности были сказаны Владимиром Фёдоровичем по-отечески, а не тоном приказа, ибо он прекрасно понимал, каким опасностям подвергает мальчишек, посылая их на неспокойные улицы. Они же, в свою очередь, хоть и сознавали весь ужас и трагизм происходящего, но встретили приказ полковника восторженно, как встретили бы его любые пацаны с их вечной тягой к приключениям и опасностям.