Владимир Янсюкевич - Шёпот стрекоз (сборник)
Удивительно, на этот раз я не испытал никакого страха. Всё казалось привычным. Кабинет и все предметы в нем разом покраснели, но не дрожали, как в прошлый раз, а спокойно стояли на своих местах. Рама, как и сам портрет, тоже оставались неподвижными, только на мгновение мне почудилось, что вождь раздвоился: из под галстука в белый горошек на мгновение проглянул серый френч. К тому же он слегка вылез из рамы и подмигнул мне, как старому приятелю.
Так же ненавязчиво обозначился проём в стене, перегороженный лежащей мумией. Так вот для чего дедушка сделал перестановку. Он пытался оградить меня от чего-то такого, что мне не следовало знать. Какая наивность!
Я подошёл к мумии. Внезапно её крышка приподнялась, и я увидел дедушку. Он лежал, заложив ногу за ногу, и читал какую-то газету. Увидев меня, он с легкостью подростка выскочил из оболочки мумии, которая тут же с грохотом закрылась, и, скрестив руки, сел на нее, как на сундук. На его бордовом халате скатанными кусками висели обрывки паутины, а ботинки покрывала желтоватая пыль.
Дедушка как-то странно усмехнулся и сказал:
— Все-таки решился. Ну что ж, пойдём, раз ты здесь.
Он с лёгкостью отодвинул громоздкую мумию, сбросил халат, схватил меня за руку и, мы вошли в образовавшийся в стене проём.
За этой стеной должна была находиться лестничная площадка, но как же я удивился, когда вместо неё обнаружил длинный узкий коридор, в глубине которого клубился молочный пар, и сквозь этот пар проглядывал силуэт незнакомого мне города.
4
Дедушка схватил меня за руку и воскликнул:
– Следуй за мной! Я покажу тебе свойства моего изобретения!
Какое-то время мы шли по незнакомым улицам, пустынным и прямым, как линейка, сворачивали в такие же прямолинейные переулки. Несмотря на сырую прохладу, воздух дрожал от жара революционных событий.
Вскоре мы очутились у высокой кованой ограды. Через распахнутые ворота вошли в уютный сквер и, преодолев широкую дорожку, усыпанную осенними листьями, уткнулись в жёлтое здание с белыми колоннами.
– Бывший институт благородных девиц, – сообщил дедушка с тоской в голосе.
Слева под окнами стоял помятый броневик со сбившейся набок башней, справа – ражий матрос в бескозырке, съехавшей на затылок, справлял малую нужду. У парадной двери нас остановили два солдата в неопрятных шинелях, с измождёнными посиневшими лицами.
Один из них с воинственным выражением на лице спросил:
– Куда?
– К самому. Мне назначено, – спокойно ответил дедушка.
Второй буркнул «Да ладно, пусть проходит, учёный, видать», потянул за бронзовую витую ручку и впустил нас в обширный вестибюль, забитый солдатами и матросами. Всюду: в вестибюле, в коридорах и под лестницей – висел плотный махорочный дурман, поэтому лиц присутствующих невозможно было разглядеть. Всё копошилось, как в банке с червями, гудело басами, храпело, визгливо переругивалось, гремело оружием и чайниками.
Переступая через тела возлежащих, мы стали подниматься по лестнице. Поднявшись на второй этаж, свернули в широкий коридор, застеленный стоптанной красной дорожкой, и дедушка предупредил:
– Смотри, но вопросов не задавай.
– Почему?
– Ну, во-первых, тебя всё равно никто не услышит, поскольку ты ещё не родился.
– И не увидит?
– И не увидит, естественно. Как можно увидеть, то, что не существует? Мой прибор способен перенести только твоё сознание, а твоя физиологическая сущность осталась в своём времени.
– А во-вторых? – допытывался я.
– А во-вторых, мало ли что. Игры со временем непредсказуемы. И в этом таится опасность. Вдруг какая-нибудь непредвиденная историческая заминка выйдет. И всё пойдёт кувырком. И не обязательно в лучшую сторону. Пусть уж останется, как было.
И тут я заметил, что дедушка изрядно помолодел. Шевелюра стала тёмной, бородка не топорщилась ежом, а была аккуратно причёсана.
У двери, возле которой остановился дедушка, на часах стоял огромный матрос с мутными выпученными глазами и покачивался, как маятник. Левой рукой он держался за ремень, стягивающий чёрный бушлат, правой опирался на винтовку прикладом в пол, штыком вверх.
Не увидев, а скорее, почуяв дедушку, матрос откинул в сторону винтовку на расстояние вытянутой руки и загородил проход.
– Мне назначено, товарищ матрос, – сказал дедушка.
– Мандат! – рявкнул матрос с расстановкой.
– Я учёный. Археолог.
– Вижу, что не кузнец, господин хороший.
Дедушка достал из внутреннего кармана ветхую вчетверо сложенную бумажонку, ту самую, которую я обнаружил тогда в шкатулке.
– Вот моя «охранная грамота».
– Погодь малость, товарищ учёный. Они ходока вразумляют. Непонятливый попался, байстрюк!
Через минуту дверь кабинета торопливо отворилась, и в ней показался пожилой ходок в лаптях, в добротном зипунишке, подпоясанном засаленным кушаком. Повернувшись к нам спиной, он отвесил кому-то находящемуся в комнате низкий поклон и протянул шутовски:
– Прощевайте, господин революционэр! – и, повернув к выходу, пробурчал себе под нос: – Тама видно будя, кому в гробу кувыркаться…
– Ваши беды выеденного яйца не стоят, а наша власть должна кушать! – вонзился в спину ходока чей-то беспощадный голос. – Потому что она навсегда!
Ходок, чертыхнувшись, выпал из кабинета в коридор прямо на приклад винтовки охраняющего матроса. Матрос подобрал винтовку и, лишившись опоры, едва не упал. Спасло его то, что он рывком переступил в другую сторону и снова отставил винтовку.
Дедушка вошёл в большую комнату с приподнятыми французскими шторами на окнах. Я последовал за ним.
В мягком кресле, забранном чехлом из выбеленной парусины, сидел лысый господин с остроконечной бородкой. Подмышкой у него была зажата серая кошечка с белым пятном во лбу. Лысый господин гладил кошечку по голове, а кошечка, царапала лапами воздух, истошно мяукая.
Увидев дедушку, лысый бодро приподнялся.
– А, милейший Иван Александрович! Приятно видеть вас живым и здоровым! Как добрались? Без приключений? В опасное время живём. Могут и ликвидировать по ошибке. Давайте знакомиться. Архирад, – лысый господин протянул ладонь для рукопожатия. – Прошу садиться.
Дедушка поблагодарил и сел в предложенное кресло. По своему детскому разумению, я подумал тогда, что лысый господин, представившись моему дедушке, назвал своё имя, которое показалось мне странным. Хотя, с другой стороны, был же такой Архимед, вспомнил я. Значит, может быть и Архирад.
Архирад снова опустился в кресло, ловко пристроив на коленях извивающуюся в муках кошку.
– Чай? – лысый господин показал на стакан в серебряном подстаканнике. – Ходоку предлагал, отказался. Кулацкая гордость не позволила. Чай без заварки, поучал он меня, бесполезная жидкость.
Затем Архирад указал на пустую сахарницу из пожелтевшего от времени хрусталя.
– Сахар тоже буржуи слопали. Пирожки?
Архирад ткнул щедрым перстом в тарелку с тремя зеленовато-землистого цвета пирожками.
– Повар-шельма утверждает, что с мясом. Хотя… – сказал он, покосившись на французскую занавеску. – Вчера под окном крысы шастали, а теперь нет… мда! Угощайтесь!
Дедушка из вежливости отпил глоток приостывшего кипятка из стакана в серебряном подстаканнике, но от пирожков отбоярился, сказав, что не голоден.
– Интеллигентская брезгливость, Иван Александрович, – заметил Архирад, пристально разглядывая дедушкину фигуру, – до добра не доведёт. Ничего… Дайте только срок. Будет вам и гарантированная кружка с водой, и кусок чёрного хлеба на первый случай. Всех накормим и отблагодарим по заслугам.
Архирад воздел прищуренный взгляд к потолку. И тут я узнал его по портрету из дедушкиного кабинета. И зовут его иначе, мелькнуло в моём сознании. Но почему он представился Архирадом?.. Тут ещё одна мысль сверкнула в голове, она-то и расставила всё по местам: конспирация!
– Хоть бы одним глазком… хоть бы в полглазка заглянуть на полстолетия вперёд. Что-то скажут о нас лет эдак через семьдесят… – Архирад неожиданно прослезился. – Не исключаю, что в будущем вашего покорного слугу назовут террористом. Или ещё прозаичней: убийцей. А что поделаешь, батенька, если русского человека в хорошую жизнь надо загонять палкой! И неудивительно. Что знал наш народ хорошего за последние триста лет? Ничегошеньки. Одну рабскую канитель. Бесконечные Романовы продыху ему не давали. И он привык подставляться. Потому его надо приучать, приваживать к самостоятельным шагам. Налить этого хорошего в корыто, под завязку, погуще налить, не жалея налить, и ткнуть его туда носом. Он, конечно, после утрётся. Но уже будет знать, что почём.
Архирад уморительно рассмеялся. Кошка, прижатая к его коленям, вдруг страшно взвыла. И было отчего. Одной рукой Архирад гладил её по голове, а другой сдавливал горло, чтобы не вырвалась.
