Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть первая
Иван Антонович искал свою ошибку, ускоренно прокручивая свой первый роман, и счастье с Тамарой Ивановной, и их ссоры, и самую безобразную сцену, закончившуюся самым удивительным чудом, и их девочек, и все, что с ним было, и чувствовал, как придуманное им кружение затягивает его вниз, лишая воли и почти разделяя на части. Готовый сдаться, он увидел над собой Дорохова и мысленно почти потребовал у него помощи, рванувшись вверх последним усилием.
Неожиданно ему стало так легко, как никогда не было раньше, и он увидел.
Он видел, как был не прав, когда считал, что жизнь вращается вокруг него, его желаний и его пользы.
Он видел, как были не правы почти все люди, которых он знал, которые считали точно так же.
Он видел, что и его жизнь, и жизнь его близких и знакомых только иногда и случайно попадала в такт процессов, существующих независимо от человека, и только когда попадала, обретала смысл, цель и пользу.
Он видел, что времени не было, а были только эти ритмы разной частоты и строгой иерархии: чем ниже частота, тем выше уровень сопровождаемого ритмом процесса.
Он видел все ритмы, обязательные разумному человеку, – ритм семьи тоже был среди них, но не был самым важным.
Высоко над собой, в бесконечной звездной иллюзии, он видел самые медленные колебания, – они были важнее всего и звали его к себе, укоряя за долгое отступничество.
Где-то над ними был еще самый главный и медленный ритм, – неслышное дыхание и бесконечный взгляд, неразличимые среди абсолютных покоя и пустоты, – одна мысль о котором наполнила душу Ивана Антоновича блаженством.
Он видел робкий рассвет перед собой и уже готов был подняться еще выше, когда обеспокоенный внутренний голос подсказал ему, что он перебарщивает.
Иван Антонович точно споткнулся. Он понял, что смотрит чужими глазами, подумал, что готов был предать все, чего достиг в жизни, ради эфемерного рассвета, который мог быть навеян алкогольным бредом, – и поспешил эти глаза закрыть.
Глаза он открыл, когда видения пропали. В доме уже шаркали ногами по полу и скрипели дверями – компания просыпалась.
На улице Иван Антонович с удовольствием несколько раз глубоко вдохнул вкусного свежего воздуха. Из уходящей ночи уже проступали бесформенными пятнами деревья и дворовые строения, – значит, было больше десяти часов утра. Мутная рассветная серость казалась ему родной и более красивой, чем привидевшееся сияние. Ночное беспокойство менялось на уверенность в себе.
Вика уже накрывала на стол и подшучивала над бесцельно слоняющимся по комнатам Евгением. Он казался самым помятым из всей компании, хотя единственный не пил. Унылый и молчаливый, всем своим видом он показывал, как ему здесь надоело, как он устал и как хочет обратно в город. Позавтракав, он стал собираться. Зимины тоже подхватились и уехали с ним.
Иван Антонович и Тамара Ивановна решили остаться, составив компанию хозяйке, за которой вечером должна была приехать Настя.
Женщины чаевничали, Иван Антонович гулял во дворе. Он несколько раз обошел дом, зашел в баню и сарай, рассмотрел колодец, проверил прочность забора, чуть не зацепив брюки за металлическую сетку ограды, перетрогал все яблони, потом пошел на зады, за огород, и долго смотрел на речку и на деревни за ней, тихие и безлюдные, с редкими дымами топящихся печек. Он дышал полной грудью, радуясь всему, что видел. С каждым мгновением все больше клеточек его организма попадало в такт вселенских колебаний и дружно вибрировало, облегчая тело, освобождая мысли и принося бессознательное счастье принадлежности к окружающей его гармонии природы.
– Это ведь тоже нужно, – услышал он голос Вики, когда вернулся в дом и снимал в прихожей обувь. – Это простая необходимость, как жажда или голод. Почему с ней нужно бороться?
– Я и не борюсь, я просто говорю, что мне не нужно, – услышал он Тамару Ивановну.
– В нашем возрасте, если об этом не думать, то и не будет никакой необходимости, – согласилась Вика.
Ему показалось, что они обсуждают его.
– Да ты совсем продрог, – пожалела его Тамара, когда он вошел в комнату. С самого утра сегодня она разговаривала с ним ласково и была такой домашней, какой он всегда ее любил, точно вчерашнее раздражение было пустым наваждением, – а может, его и не было вовсе, а он придумал свои обиды на пустом месте и только зря мучил себя. Ему показалось, что Вика тоже ему обрадовалась.
– Мы уже хотели тебя искать, – сказала Вика. – Остался в доме единственный мужчина и бросил женщин одних. Нам без тебя скучно.
Ему налили вина и положили салатов. Он поднял тост за женщин и с аппетитом поел, чувствуя их внимание.
За едой он почувствовал, что озяб. В комнате стало прохладно. Недавно растопленная печка еще не успела разогнать утреннюю сырость, набравшуюся в большой дом.
– Согревайся быстрей, не могу смотреть на твои мурашки, – сказала ему Тамара, кутаясь в шаль. – Вика, давай дров в печку подбросим. Совсем жара нет.
– Дров там хватает, надо подождать. А пойдемте в баню, – предложила Вика. – Поддержим в Новый год нашу традицию.
– Мы каждые выходные с дочкой паримся, – сказала она, обращаясь к Тамаре Ивановне. – Привыкли. Пока достраивали дом, так и жили в бане. Все равно там печку включали, чтобы согреться. Тамара, вы как относитесь к бане?
– Я с удовольствием. Только я не знаю, будет ли удобно. Надо учитывать Ивана Антоновича, он у меня заядлый парильщик. Иван Антонович, ты пойдешь?
– А как же!
– Вот, видишь. Будем в парилку ходить по очереди, – предложила Тамара.
– Том, чего ты придумываешь? – удивилась Вика. – У нас один мужчина, и тот под присмотром жены. Как получится, так и будем ходить.
– Может, Иван Антонович стесняется. Или ему неприятно будет на нас с тобой смотреть, с нашими жирами. Все-таки не девочки.
– Конечно, у тебя фигура постройнее. Но и я уж не до безобразия же толстая, – запротестовала Вика. – И еще не совсем старая. У меня, например, кожа очень даже молодая.
– Мне все будет приятно, – вставил Иван Антонович. – Если Тамара согласна.
– Нет, вы посмотрите, какой удалец! Кто бы сомневался, – рассмеялась Тамара Ивановна, довольная, что отметили ее фигуру, и, значит, ежедневные зарядка и гимнастика не пропадают даром. – Что я вам говорила?
Иван Антонович подумал, вспомнив нечаянно подслушанный конец их разговора, что Тамара Ивановна рассказала им, как она не хочет, но уступает, когда он к ней пристает. Он не очень расстроился, решив, что для него в этом нет ничего стыдного. Алкоголь начал отогревать нутро, жизнь казалась интересной, а окружавшие его женщины – почти красавицами.
Расшевелившись, он увязался за Викой, которая пошла в сауну включать печку.
Как и накануне, Вика провела его по комнатам и показала особенности парилки. Чувствовалось, что она строилась трудно и обстоятельно, и что деревенское хозяйство поглощало не только ее деньги, но и все свободное время.
Когда экскурсия закончилась, Вика стала рассказывать, что в Германии не считается стыдным мужчинам и женщинам париться вместе, и как она парилась с мужиками, и выглядела совсем не хуже немок. Она похвалилась, что за ней ухаживали мужчины, и как ее поразило, что немцы, как женщины, бреют интимные места.
Электрическая печка удивительно быстро разогревала сырую парилку, и уже принялась за большую комнату, задуманную как предбанник, в которой они стояли и разговаривали. Комната была заставлена мягкой мебелью, причем диван был разложен, на нем лежали подушки, простыня и одеяло в пододеяльнике, как будто здесь еще недавно ночевали. Вдруг Иван Антонович поймал себя на мысли, что примеривается к женщине, как будто хочет повалить ее на диван, около которого они стояли, и что только запах сигарет от нее, и ее более крупные габариты останавливают его от этой глупой затеи.
Они вышли на улицу. В облаках, закрывших небо, проступали солнечные пятна. Постепенно теплело.
Он подождал, пока Вика перекурит и, радуясь про себя, что устоял от соблазна, рассказал ей о том, что любит слушать пение птичек на солнышке, и что зимы еще не было, а птички уже скоро начнут призывать весну. Вика посмеивалась и поддакивала. Иван Антонович вспомнил, что говорила Вика про свою молодую кожу и бритых немцев, и мысленно раздел ее, представив гладкие ноги, полные груди и, возможно, бритый лобок. Почему-то его заинтересовала мысль о том, что она бреется, как Тамара, боровшаяся таким образом с сединой. Он представил их срам за узкой дорожкой короткостриженых волос и укорил себя за грешные мысли. «Неужели мы сами и есть искуситель для других людей, – вспомнил он Женьку. – И нет, и никогда не было сатаны, а есть только наше желание обладать всем, чем только можем и в любую минуту, если только представится такая возможность». Еще он подумал о том, как его плотские фантазии похожи на молодые, которые вспомнились ему ночью. Конечно, они волновали его не так остро, как в юности, но все еще волновали и как будто специально уводили в сторону от простого ответа на вопрос, зачем ему жить. Он подумал, что нечто похожее было в его жизни уже несколько раз, – именно тогда, когда на него находила грусть, и он начинал думать о том, зачем жил и зачем ему жить дальше.
