Алексей Никитин - Victory Park
Азиатский носорог Алабама ощупывал окрестности медленным сонным взглядом. Рядом с ним, за тем же столиком, скучали молодая ориентальная брюнетка с ярким пятном помады на голубовато-бледном лице и худой тип в темных очках с неприятными коричневыми пятнами и смазанными чертами лица.
– Ага, артист, – узнал Сотника Алабама, слегка оживился и кивнул в сторону свободного стула. – Присаживайся. Есть будешь?
– Спасибо. Я до вечера потерплю. Сейчас не успеваю.
– Да ладно, – отмахнулся Алабама. – Куда спешить? Здесь манты хорошо делают. Я их сам научил. Долго дрессировал, но зато теперь есть место, где мне готовят настоящие манты. Поешь с нами, не спеши. А то ты похож на мятую салфетку. Зачем комкать жизнь – живи хотя бы себе в радость, раз уж остальным ты надоел. Поверь мне, ты надоел, тебя еле терпят. И меня тоже. Когда человеку пятьдесят, он уже всех достал, от него устали, и это не изменить. Так что наплюй на них. Вот, ты устраиваешь дочке праздник, значит, хочешь радоваться жизни и должен меня понимать. Жить нужно так, чтобы не было мучительно больно, когда к тебе придут с обыском. Правильно?
– Конечно, – согласился Сотник. Ему было все равно, с чем соглашаться, лишь бы поскорее договориться о водке.
Он уже снял деньги со счета, побывал в театре, пригласил тех, кто был на дневной репетиции, и встретился с Веней Соколом, потому что ресторан – это для него, а дочке нужен подарок. Сейчас он поговорит с Алабамой, а потом ему придется опять мчаться в центр города снова встречаться с Веней и еще раз бежать в театр – приглашать тех, кто придет на вечернюю репетицию. Хорошо, что сегодня нет спектакля. За этот долгий день Сотник уже успел больше, чем обычно успевал за неделю, и это было только начало.
– Торпеда, скажи, чтоб нам принесли манты, – велел Алабама пятнистому.
– Я не хочу манты, – пошевелила пятном помады брюнетка. – Мне вредно.
– А что ты хочешь?
– Я хочу мороженое и ликер.
– Манты из свежей баранины ей вредно, а жир, лед и алкоголь – полезно, – сообщил Алабама Сотнику. – Ладно, она хочет мороженое с ликером, и я их ей заказываю. Думаешь, она мне за это благодарна? Вот ты, артист, как ты думаешь?
– Надо у нее спросить. Так проще всего.
– Спроси, – охотно разрешил Алабама. – Она отзывается на русское имя Каринэ.
– Я знала, что опять придется жрать твои манты. Они мне уже в рот не лезут, – скривилась Каринэ. – Слышать о них не могу! Каждый день манты! С ума можно сойти! И мне вредно…
– Сам видишь, – пожал плечами Алабама. – Ни слова благодарности от капризной армянской красавицы. Ни капли. Ни грамма… В чем сейчас принято мерять благодарность?
– В нематериальных единицах, – быстро ответил Сотник. – В баллах эмоциональных колебаний. Как землетрясения и цунами.
– Да? Хоть и звучит угрожающе, но если дело только в эмоциях, то все еще не так плохо. Эмоций у нее достаточно, и, главное, не она ими управляет, а они ею. Давай так, – Алабама слегка обнял армянку, – сначала ты ешь манты, потом – мороженое с ликером.
– Вообще тогда ничего есть не буду. Пусть менты едят манты!
– Ну поголодай. Тебе не повредит, – согласился Алабама и подмигнул Сотнику. – На самом деле, раньше она манты любила, все съедала, сколько ни дашь. А то, что мы сейчас видели, – это защитная реакция ее психики. Потому что теперь манты у моей армянской красавицы – это я, старый жирный баран. Это я вреден для ее здоровья. Это меня она не хочет, меня она готова скормить ментам без остатка. Отказываясь от мантов, она отказывается от меня, только сказать об этом боится. А себе рада найти что-то освежающее, что-то легконогое, мускулистое, загорелое. Сладкое и крепкое, как ликер. Как дешевый ликер, потому что другого в «Конвалии» не бывает. Здесь вообще все – говно, только манты делают как надо. Вот в «Олимпиаде» у Толика неплохо готовят. Да он вообще молодец, и другу поможет, и себя не забудет. Так ведь?
– Конечно, – снова согласился Сотник. – Вы приходите сегодня вечером. В семь часов. Я вас приглашаю.
– А ведь ты не думал об этом заранее, – заметил Алабама. – Не искал подходящего момента, чтобы вовремя пригласить нужняка. Это был душевный порыв, и я ценю такие вещи. Не потому что в них благодарность меряют, ты ерунду сказал. А потому что жизнью не расчет управляет, а эмоции. Вернее, и расчет, и эмоции, но расчет все-таки сила вспомогательная, как техперсонал. А миром правят страсти – мной, тобой, толпой… Да что я тебе рассказываю? Любая пьеса, даже если она будто бы о расчете, все равно о страстях. Так?
– Конечно, – в третий раз согласился Сотник.
– Спасибо за приглашение. Мы придем. Только ты скажи: у тебя рыба будет? Балык, лосось легкого посола, икра?..
– Нет, не будет. Мне Шума не предлагал.
– Я знаю. У него с рыбой всегда плохо. Человек, который в ресторантресте сидит на рыбе, сам хотел перейти в «Олимпиаду», но Толик сумел его отодвинуть. Теперь он с «Олимпиадой», но без рыбы. А я, понимаешь, по вечерам не ем мясо. Манты – это днем, а вечером – рыба. Поэтому у меня к тебе просьба – найди время заехать к директору Центрального гастронома и передай ему от меня записку. Он даст рыбу и немного икры. На всю твою свадьбу, конечно, не хватит, но два-три стола уважаемых гостей накормишь. Вот, все. Вечером увидимся?..
– А с водкой как быть? – напомнил растерявшийся Сотник.
– О твоей водке мы еще утром договорились. Я разве не сказал? В Днепровском тресте столовых тебя ждут два ящика «Зубровки» и три ящика массандровской «Алушты». Туда можешь кого угодно отправить, хоть жену, там накладные белые и все чисто. А к директору гастронома заедь, пожалуйста, сам. Так мне будет спокойнее.
Глава восьмая
Манты в кафе «Конвалия»
1
Весна заканчивалась. Вязкой душной волной на город накатывало лето, а Алабама не мог вырваться к морю даже на неделю. Для него парк «Победа» превратился в джунгли, парк опутал его лианами, намертво, как к пальме, привязал к столику «Конвалии». Пока два тихих алкоголика, подполковники-отставники – директор парка и главный инженер, жрали водку, запершись в комнате смеха с давно уже перебитыми зеркалами, Алабама работал. Каждый день с полудня до позднего вечера он следил, чтобы на центральных аллеях и в глуши, по всей территории – от танцплощадки до озера, было тихо. Чтобы спокойно работала фарца, чтобы звереющие без дури афганцы не сносили продавцов анаши, а наряды ментов не видели больше того, что им положено видеть. Он сохранял баланс, он удерживал равновесие. На нем, как на гигантской черепахе, лежало здесь все, и доверить хозяйство хотя бы на неделю он не мог никому. Алабама чувствовал себя матерым производственником, взмыленным директором завода, от которого зависела отрасль. Но директорам, да что директорам – всем в этой стране без исключения полагался отпуск – двадцать четыре дня плюс выходные в белом санатории с широкими окнами на берегу теплого синего моря. Или те же двадцать четыре тихих дня с бамбуковой удочкой в шелестящих зарослях ивняка на песчаном берегу Десны. Или на даче, раскорячась на щедро политых интеллигентским потом шести сотках, в битве за огурцы и кабачки. Каждый выбирал по вкусу. И только Алабаме, массовику-затейнику, по штатному расписанию – режиссеру публичных зрелищ, в отпуск уходить было нельзя. Он видел в этом насмешку высших сил.
За нами сверху следят заинтересованно, мы им небезразличны. Наши просьбы исполняются рано или поздно. Мы долго и многословно просим высшие силы о какой-то чепухе, а потом, получив ее, глядим растерянно, не понимая, зачем она нужна и что теперь с ней делать. И даже если мы не просим ничего, если живем, упрямо добиваясь каждой мелочи только собственной хитростью, настойчивостью и силой, все равно на нас глядят с легкой иронией, как на молодого и неопытного кота, затеявшего на глазах у всех охоту на голубя. Замысел равен просьбе, и однажды кот получит своего голубя. Не сразу, но получит. А потом будет долго отплевываться от пуха и перьев, забивших рот, заклеивших глаза, облепивших всю его ошалевшую от неожиданной удачи кошачью морду. Отмывшись, отчистив усы и нос от рваных голубиных потрохов, молодой кот вдруг спросит себя, а стоило ли это странное удовольствие потраченных сил, тех часов, что он провел в пыли под солнцем и в грязи под дождем. Ведь дома, в миске, ждал его, плавая в соку, кусок куриной печени. Да, за время охоты печенка слегка подсохла, но она там была. Она есть и будет до скончания кошачьих времен. «Так стоило ли?» – спросит кот. Ладно, кот, может быть, и не спросит… Но Алабама себя спрашивал. И не мог избавиться от чувства, что там над ним смеются.
Свою жизнь он строил так, чтобы не иметь ничего общего ни с этой властью, ни с этим государством – он понял о них все, что нужно было понять, еще в детстве, и больше ничего знать не желал. Возможно, существуют страны, где ему бы это удалось, но нашей в том счастливом списке точно нет. Едва Алабама решил, что наконец свободен и независим, как тут же выяснилось, что на самом деле он безвылазно увяз в болоте. И как теперь ему выбираться – не скажет никто.
