Евгений Гришковец - Боль (сборник)
Ему трудно давалось осознание присутствия в организме какого-то гадкого вируса. Он с детства помнил страшные рисунки, изображавшие болезнетворных микробов или вирус гриппа, а также кадры из научно-популярных передач, где фигурировали снятые при помощи микроскопа вирусы, представлявшие собой палочки, кругляшки или овалы. Болезнетворные палочки, кругляшки и овалы были подвижнее, агрессивнее и сильнее других овалов и кругляшков. Подвижные и агрессивные всегда побеждали. Это и были вирусы.
Ему неприятно было сознавать, что такие вот твари в нём присутствуют, и он старался принимать возможные профилактические меры, а заподозрив в себе даже самые малые признаки насморка или кашля, тут же обрушить на них всю силу известной ему фармацевтики. Он не хотел болеть! Он любил быть в хорошей форме. Ему нравилось чувствовать себя чистым, опрятным, выспавшимся и эффективным. Ему нравилось в это играть. Он считал себя, и небезосновательно, неглупым человеком. Он понимал, что игра в эффективность – это игра. Но ему очень нравилось выигрывать.
А в тот раз он попросту устал и пропустил удар. Двое суток почти без сна, плохие санитарные условия, коварное время года и ряд других обстоятельств притупили бдительность, и болезнь незаметно подкралась.
Что же случилось? Он полтора суток не мог улететь из Хабаровска, вот и всё. Сначала не принимал Хабаровск, потом – Москва, то тут был сильный боковой ветер и наледь и ещё чёрт знает что, то там был туман и нулевая видимость. Потом восемь часов полёта. Ноябрь. И прилетел он домой, точнее в столицу, совершенно больным.
Перелёты далеко не первым классом, весьма скромные гостиницы и здания аэропортов были для него не только делом знакомым, но и привычным. Раз-два в месяц он уж точно летал куда-нибудь на два-три дня. Правда, Хабаровск, Иркутск и другие дальние-дальние города случались не часто, пару раз в год, не более. Но и к дальним перелётам он привык, выработал навыки, правила и старался их придерживаться, чтобы сэкономить силы и достойно нести звание посланца Москвы, поддерживать столичный уровень, хотя не понаслышке знал о скептическом и ироничном отношении провинции ко всему столичному и к нему в частности.
Банк, в котором он работал уже одиннадцатый год, имел филиалы по всей стране. И последние пять лет он посещал эти филиалы, проводя тренинги и обучая персонал всё новым методам работы с клиентами, да и вообще работы.
Чаще всего ему приходилось встречаться и работать с людьми старше его, убеждёнными в своих глубоких знаниях о том, как следует работать в местных условиях. Люди на местах почти всегда демонстрировали уверенность в том, что их город и их жизнь имеют уникальную специфику, и своё пренебрежение к любым новым и чужеродным, по их мнению, московским новшествам.
Андрею, а именно так его звали, нравилось встречаться с провинциальным скепсисом и предубеждением, а потом в течение пары дней опровергать и то и другое, быть убедительным, интересным и улетать в Москву победителем. Ему приятно было ощущать себя разворошившим тихий уездный муравейник.
Для этого необходимо было всегда быть опрятным, подтянутым, улыбающимся, с хорошим цветом лица и глаз, уверенным в себе не только внешне, но и внутренне, остроумным, то есть раздражающе безупречным. Этому он научился за почти одиннадцать лет работы в банке.
Попал он в банк, как ему всегда казалось, случайно. После журналистского факультета Московского университета, где он воспринимал себя как элиту и чуть ли не сверхчеловека, после бурной жизни последних студенческих лет он попал в реальную журналистику. Об этой журналистике он потом старался не вспоминать, а некоторые эпизоды того периода и не мог вспомнить. Из той жизни его выдернул могущественный дядя Серёжа.
Дядя Серёжа, брат покойного отца, в своё время избавил Андрея от армии и по просьбе матери, а также из чувства братского долга, присматривал за Андреем. Именно дядя Серёжа устроил племянника в пресс-службу банка, помог получить второе высшее, уже экономическое, образование, всячески контролировал Андрея и вёл с ним беседы о светлом образе своего покойного брата. Делал это дядя Серёжа жёстко, но умно, и ровно до тех пор, пока не убедился в том, что племянник втянулся в работу и рабочий азарт, и пока не получил подтверждения о том же самом от своих старых друзей, которые приютившим Андрея банком руководили.
Андрей и сам удивился тому, как легко он втянулся. После аморфных и умозрительных дисциплин, которые и дисциплинами трудно назвать, то есть после того, что он штудировал, обучаясь журналистике, более строгие, внятные и наукообразные предметы усваивались легко, были понятны и имели очевидную связь с известной Андрею жизнью. Ему нравилось то, что у него многое и без особого труда получается.
Потом ему понравилось носить белые рубашки и то, что к вечеру манжеты остаются чистыми, потому что в банке всегда чисто и даже красиво. Ему понравилось его рабочее место и ощущение себя на месте. И хотя рабочие места потом менялись, ощущение себя на месте только укреплялось.
Получив диплом экономиста, Андрей подумал-подумал, да и поступил на психологию, которая его, особенно поначалу, увлекла своими возможностями. Но потом жизнь преподнесла ему несколько таких уроков, что Андрей убедился в условности многих, казалось бы, безусловных психологических законов, и, когда получил свой третий диплом, он трезво оценивал свои возможности и даже был самоироничным человеком.
Дело было в том, что Андрей сильно влюбился, женился и прожил в браке три года, два счастливых и один – в аду. Тогда же он испытал радость и горе отцовства во время крушения семьи и развода. Развод, как Андрей ни пытался, вышел не цивилизованный, совсем не современный и отнюдь не столичный. Было много крика, брани, нервов, истерик, хлопанья дверьми и прочих ужасов. Так что ему, невзирая на изученную психологию, нечем было гордиться. Напротив, часто, даже осознавая всю пошлость, глупость ситуации и своего поведения, он не мог удержаться от этих глупости и пошлости.
В итоге последние четыре года Андрей снова жил с мамой в квартире, где прошли его детство и юность. Сначала трудно было вернуться в эти стены, но потом стало удобно. Он не захотел снова жить в своей некогда детской комнате и занял кабинет отца, на своё усмотрение многое в квартире изменил. Мама не возражала. И последние четыре года Андрей был очень эффективен. А тут задержка рейса, да ещё так надолго.
Сначала объявили, что вылет задерживается на час, через час – ещё на час, а потом – сразу на четыре. Местные стали разъезжаться по домам, а Андрею некуда было ехать. Возвращаться в филиал банка он не хотел. После красивого и эффектного завершения своей миссии ему не хотелось без дела мозолить глаза тем, с кем простился накануне. Друзей или знакомых в Хабаровске, Хабаровском крае, да и на всём Дальнем Востоке у него не было. Из гостиницы он съехал, на то, чтобы взять номер на дополнительные несколько часов, у него не было служебных полномочий, а за свой счёт было жалко, и он остался в аэропорту.
Андрей помаялся, понимая, сколько срывается, может сорваться и уже точно сорвётся важных и не очень важных дел, но заставил себя успокоиться. Предупредить о задержке рейса он всё равно никого не мог. Москва ещё спала крепким сном. Гигантская страна, разделённая часовыми поясами, диктовала свои правила.
Пришлось найти местечко в чём-то вроде кафе в здании аэропорта, взять пару журналов, кофе и убить несколько часов до того, как проснётся столица и можно будет совершить необходимые телефонные звонки. Андрей сел на твёрдый, но удобный пластмассовый стул с металлическими ножками, открыл журнал и отпил кофе.
Задремал он совсем ненадолго, а проснулся от ощущения потери равновесия. Вздрогнул, открыл глаза, возвращаясь в реальность, огляделся по сторонам и почувствовал плечами и шеей сильный и стабильный сквозняк, которого до этого не ощущал. Ещё он обнаружил холод внутри туфель. За какие-то десять-пятнадцать минут неудобного полусна он весь замёрз и продрог. Андрей поднялся, потянулся всем своим неспортивным телом с небольшим, но досадным лишним весом, и пошёл за горячим кофе. Нужно было срочно согреться.
Потом он звонил в Москву, сказать, что задерживается, но до конца рабочего дня появится, пытался какие-то вопросы решать по телефону. Но тут объявили о задержке рейса ещё на два часа. Задерживался не только рейс, которым должен был лететь Андрей, но и другие. Народ накапливался в аэропорту, и покидать насиженное место было чревато длительным и утомительным прямохождением.
Среди пассажиров Андреева рейса ходили слухи, что их самолёт посадили то ли в Иркутске, то ли в Чите. А то говорили, что он на подлёте. К вечеру самолёт прилетел, все кинулись регистрироваться, но рейс задержали ещё на два часа по необъявленным причинам. А потом ещё и ещё.
Андрей всё звонил, предупреждал, извинялся. На работу он уже не успевал и к другу на день рождения тоже. С бывшей женой разговор не получился. Точнее, получился безрезультатный и на повышенных тонах. Андрей звонил и девушке Александре, с которой у него что-то намечалось, вернее, ему очень хотелось, чтобы что-то наметилось. Но Александра была занята неотложными делами в своей риэлторской фирме. Андрей потом ещё ей звонил, уже глубокой хабаровской ночью, то есть московским вечером. Но она снова была занята, уже не по работе, и снова не смогла говорить. Это Андрея задело сильнее всего. Разговор с сотрудницей тверского филиала Алёной, с которой у Андрея был стабильный вялотекущий роман, не согрел его и не успокоил.
