Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

– Ну, полусладкое, какое ещё, – мямлил Соснин.

– И не угадали, не угадали, опять промашка! – весело захлопала в ладоши Жанна Михеевна, но сразу насупилась, грудь подпрыгнула от вздоха негодования. – И не совестно? – полусладкое! От женщин половинчатостью не откупиться, нам сладкое наливайте с пеною через край!

Она повелела выстрелить пробкой, алчно, как наркоманка, втянула ноздрями дымную отдушку мускатного сорта, прикрыв глаза подрагивавшими от наслаждения синими веками, осушила большой фужер.

Голова кружилась и от терпких её духов, а он ещё безуспешно гадал кого же напоминала ему Жанна Михеевна прямым, коротким и белым, как у недорогой камеи, носиком, тщательно выщипанными по дугам бровями, тёмно-серыми зрачками с весёлыми недобрыми огоньками.

Это танго моё – мой дар Карине, – сладко пел Горовец… – Непокорной сеньорине, – опережая, подсказывала Жанна Михеевна.

И они кружились, кружились, она, хмурясь, пеняла невезению. – Справляли её день рождения, да, в «Европейской», там уютно, нарядный зал: жёлтые торшеры, оркестр под витражом, нет, кабинет заказали не на антресоли, внизу, чтобы натанцеваться вволю, и на тебе, только в быстрый танец пустились…Но тут же она позабыла о свалившейся на мужа беде; словно сбиваясь от алкоголя в неловкие па, сопроводила шатания и взмахи руками престранными звуками, как если бы разбавила рыдания заливистым смехом – прыская, по-плебейски прикрывая ладошкой рот, Жанна Михеевна зажимала то одну, то другую ногу Соснина требовательными коленками, с потешным интимным подмигиванием прятала задиристые шалости в складках бесформенно-летучего платья, которое телепалось туда-сюда, слева, справа выплескиваясь из зеркала. Сменили музыку, так запрокинула голову, прикрыла глаза, как тогда, когда пила пенистый любовный напиток, и томно покачивалась в такт шершавому трубному соло, хрипловато, тихо подпевала и будто бы в забытьи теребила патлатый затылок и пиджачное плечо Соснина пальчиками с отполированными, яркими, как монпансье, ноготками. И задевала щёку, подбородок костистым запястьем с холодными часиками, и похохатывала шуточкам гостей, примостившихся в дымной полутьме пить, болтать на софе, выспрашивая хозяина об утехах японской командировки – Влади нахваливал ласковую недоступность гейш, экзотическое рагу из осьминога, поругивал музыку за заунывность. А она, похохатывая, широко растягивала рот, меж горячими вязкими, точно расплавленный сургуч, губами блестели жемчужно зубы, угнездившиеся в бледно-розовых дёснах; глубже проглядывало ладно пригнанное к верхней челюсти нёбо, милый язычок трепетал перед окутанным горловым сумраком провалом с коралловыми миндалинками, но главным украшением великолепной полости было влажно-сияющее ожерелье нижней челюсти с идеальными, без единого пломбового затемнения, жевательными поверхностями.

Было так или примерно так.

Позвонил, помахивая букетом обмороженных астр, – ничего лучше этого кома слипшейся лиловатой лапши на палочках купить не смог.

Позвонил, спровоцировав глухой басовитый лай, возню, потом в Соснина впился стеклянный глазок.

Открыла опрятная бабулька-хромоножка, пахнувшая хозяйственным мылом, и сразу исчезла в недрах квартиры.

– А-а-а, точен, точен, король, что бы ты на службу так приходил, – забалагурил, вынырнув из ванной Влади. В нательной рубашке, подтяжках, с намыленной щекой, он помогал снять пальто, сетовал, что только-только ввалился из Исполкома. – А это – супруга, знакомься, знакомься… и уже скоблил над умывальником подбородок опасной бритвой, выдавливал языком шар из щеки; на прозрачной полочке сверкал зелёный одеколон.

– Жанна, – протянула белую руку, – милости просим на огонёк!

Чёрное просторное шифоновое платье, завитые мелким бесом, подкрашенные хной волосы, в сине-голубых кругах косметических теней – широко расставленные глаза. Недурна, совсем недурна, и кого же напоминает? – шёл за ней по паркету, затопленному мёртвым блеском.

– Обожаю астры, – восторженно жмурясь, покачивая головкой, шептала Жанна Михеевна, потом добавила громкость, пропела про миллион алых роз и заправила в вазу дохлый букет; достала пёстрый пакетик, бросила таблетку в воду, – «Бутон», изумительно продлевает жизнь растениям!

– Вроде химиотерапии? – отозвался Соснин, спровоцировав Жанны Михеевну на новый приступ белозубой улыбчатости и неугомонной подвижности, цок-цок-цок – отбивали дробь каблучки. Она подпихнула Соснина к широченной, накрытой коричневым мохнатым ковром софе, бросила золотистую шёлковую подушку под спину, накинула мимоходом чехол на антикварное кресло, чирк-чирк – и четыре оранжевые свечи по краям, одна лимонно-жёлтая в центре крестового бронзового канделябра закурились ароматическим духом, высветились под зыбкими огоньками вязкой яркой прозрачностью.

– Забавно, правда? И уютнее будет – пока расхлябанные гости заявятся, вам приятная передышка за пунктуальность. И не без гордости огляделась. – Так рада, что нам эту квартиру дали: стены толстые, надёжные, с новыми-то блочными домами такое творится. И – бегом на кухню, проведать индейку. И цок-цок – выключена люстра с неприличными колпачками, – ах, чуть не забыла! – цок-цок-цок к стеллажу, цок-цок-цок к софе, – вот, полистайте, чтобы не заскучать, если темновато – у торшера мягкое излучение. И цок-цок-цок – быстро затихают шаги, Соснин с тяжеленным фотоальбомом на коленях остаётся один; поодаль таинственно мерцает в отсветах свечей сервированный на девять персон стол.

На остеклённой посудной горке возлежали диковинные раковины.

Удлинённые, нежно-розовые, стыдливо свернулись лепестками тропического цветка. Губастые, в сизо-коричневых угрях, походили на барочно искривлённые порталы кроваво-мрачных пещер. А подле них – тяжёлых, торжественных – покоились лёгкие, сдвоенные, они развели рябые крылья с отливавшей голубизной изнанкой из перламутра, да так и не сумели свести, остались распятыми…

Вспыхнул в глубине анфилады свет, сверкнуло трёхстворчатое трюмо; Жанна Михеевна присела на пуф, провела щёткой по волосам. Косо вылетели из зеркального каре два профиля и один фас, и – затемнение, и – цок-цок-цок.

В узкогорлой вазочке с саблевидным бликом – цветной ковыль; синие, жёлтые, зелёные пряди, такими красочными букетами в послевоенные годы торговали цыганки у Кузнечного рынка. На атласных азиатских подушках – сцены тяжкой народной жизни: крестьянин в конусной шляпе, с мотыгой, увязшие по брюхо в болоте лиловые буйволы. И гуцульские тарелки на свежих финских обоях, китайский фарфор, гжельские штофы, легион маслянистых гномиков, глыбки землисто-дымчатых минералов с ромбовидными латунными врезками дарственных надписей, крупный, с несколькими пробоинами куриный бог, чёрная безглазая африканская маска с устрашающей щелью рта охраняла кресло, способное удовлетворить Собакевича.

Соснин перевернул твёрдую обложку фотоальбома.

Вот Влади-ползунок, вот он уже в пионерской форме, наголо остриженный, салютующий: всегда готов! Вот он задувает свечи на именинном торте, сколько ему? – раз, два…тринадцать; по соседству позировал, очевидно, незадолго до расстрела, толстощёкий папочка – аскетичный китель с накладными карманами, левая рука властно упёрлась в стол, правая, в подражание знаменитому жесту, была просунута между пуговицами под борт кителя, сбоку свисал купольный абажур с кистями. Перевёл взгляд на яркие, как ёлочные игрушки, чучела заморских пичужек, подвешенных – по две-три – на невидимых нитях; и цветисто разодетые куколки толпились на краю полки, пялясь на фаянсовый сосуд, по выпуклости которого бежали античные олимпийцы с напряжёнными фаллосами; и книги, книги в четверть стены: корешки макулатурных серий, «Пером и шпагой», «Фаворит» Пикуля, «Милый друг», «Сестра Керри».

Через пару страниц Влади повзрослел.

Проскочив студенческие, то бишь курсантские будни с практикой в Североморске, Соснин задержался на спортивной стезе – вымпелы, открытия-закрытия регат, яхты с косо срезанными плоскими попками, Влади в капитанской фуражке, флаг, ползущий по верёвке к плюшевой туче, музыканты, кусающие кренделя труб. Вот и бородач-Фидель, вручающий тяжеленный кубок, вот Влади по-отечески обнимает за плечи одутловатую приземистую девицу и долговязого парня с рыбьими глазками – повстречался со знаменитыми чемпионами в парном катании на международном авиаперекрёстке, их кто-то щёлкнул втроём перед посадкой в лобастый «Боинг».

И – Влади собственной персоной в литом чёрном костюме, солидный, как кадиллак, вкатился в гостиную, церемонно поправил тёмно-красный, точно сгусток запёкшейся крови, узел галстука, поморщившись, – дескать, жмут безбожно, но терпеть надо – стал разминать новенькие щиблеты, потом вдруг бросился дурашливо боксировать с настенной тенью, похожей на мамонта, упал рядом с Сосниным на софу и ну тискать, тормошить. – Кожа да кости, пора вес набирать, Илюшка! – восклицал он, – будешь ещё дурью маяться, будешь? Ты лишний человек, понимаешь? Лишний! – с удовольствием повторял Влади старую-престарую свою шуточку, сдавливая всё сильнее ласковыми тисками плечи и по давней привычке закатывая зрачки за веки, – лишний не в литературном смысле, не как герой или антигерой нашего времени, а его обуза. Да и где оно, наше златое время, где молодость, а? Просвистела соловьём-разбойником, эх, транжирим дни, славно хоть, что собрались по-домашнему, – не без гордости оглядел шикарную, вылизанную гостиную, – лучшая бригада отделывала, но ремонт такое бедствие! Что? Почему бы не гульнуть в ресторане? Влади, очевидно, опасался афишировать торжество в столь пёстрой компании, да и вступление в Творческий Союз давно мечтал отметить с тёплой, чуть богемной непринуждённостью, избежав чопорности банкета. – Нынче и в лучших ресторанах подают падаль, – блеснув красными от избыточного хлорирования воды в бассейне белками, привёл последний аргумент в пользу домашней дружеской вечеринки и добавил сурово, – я и Анатолия по наивности хотел было пригласить, хотя они с Гербертом Оскаровичем полаялись на последней лекции. Однако Анатолий в Коктебеле изволит греться, не подозревает, что им кое-где не на шутку заинтересовались… да, теперь-то я, признаюсь, поостерёгся бы его приглашать, вчера в Таврическом дворце, после пленума, генерал с Литейного, улыбчивый колобок, вроде невзначай, коньяк прихлёбывая, прильнул. – Правда ли, что в Творческом Союзе у вас инакомыслящие из котельных читают вредные ажиотажные лекции? Ну, я-то понял, не светское любопытство это, чёрная метка! Подвёл меня твой однокашник под монастырь.