Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

Замер, зато образы прошлого оживали.

На стене, оштукатуренной «под шубу», – афиша: «Поцелуй Чаниты».

За тепло светившимся стеклом – Нелли в малиновой вязанной – шерстяной сферический лоскуток не прикрывал головы – шапочке-«менингитке», лёгком сером пальтишке. Разноцветные, политые сиропом шарики в металлических плошках. Тяжёлый сифон с крюшоном. Толстуха-официантка с волосами в капроновой сетке – из закутка памяти высунулось вспомогательное лицо…

Подморозило.

Аномальный год, заморозки в июне!

Притормаживая у остановки, нашпигованный телами последний троллейбус беспомощно скользил неподвижными колёсами вдоль обледенелой, с красными отсветами, панели. Налетал резкий холодный ветер. Карамельно блестели стёкла. Бисер лампочек в мерцающем экранном квадрате над крышами привокзальной площади заученно выстраивал шеренгу изломанных истуканов, которые, поминутно припадая на колени, пронзали штыками таившегося в чёрном небе врага.

Снова тепло засветилась витрина кафе.

Расплачивались, Нелли застёгивала пальто.

Да, наглотались мороженого, забились в горбатое, провонявшее бензином и сырой кожей такси. Полез целоваться, но напоролся в зеркальце на колючие шоферские глаза – «Победа» плавно неслась сквозь жалкие неоновые мелькания. Пересекли по узкой тропинке, протоптанной между поленницами, заснеженный двор. Прокрались на цыпочках по коридору, еле слышно в замке повернулся ключ. Ага-а-а, забавно, забавно, вот где ещё видел выкрашенный ковыль! Круглая кружевная салфетка с вазочкой, едко-зелёные, лиловые пряди…стадо слоников…обойный шов с клопиными гнёздами… фото, которые затем были прикноплены к стене в их съёмном пенале, слева от туалетного столика: Нелли в морской пене, Нелли с неказистой девочкой в марлевой пачке; робкая улыбочка, косички-хвостики…ага-а, Нелли же сказала, – приросший подошвами к асфальту Соснин конвульсивно отразился в холодно вибрировавшем голубизной стекле между наклеенными снежинками: да-да, кузина! И совсем смешно, зеркальные трюмо почти одинаковые, трёхстворчатые. Свет погас, он ловил Нелли в призрачной, с бликами на мебели, комнате, Нелли прыскала, ускользала, будто они под патриотическое радиопение играли в жмурки, но тут громко начали бить куранты. Или тогда рассыпались бусы?

Да, ясно сказала, – оставалась кузина…

Просторное платье-сафари, песочное, как и туфли на толстой пробке без задников и каблуков, с нарочито-грубым коричневым рантом; тёмно-зелёные чулки. Ансамбль вялых цветов саванны почему-то заставил вспомнить Неллины радения перед зеркалом, Соснин не без ехидства подумал, что если бы не румяная смуглость, дарованная крем-пудрой, к охотничьей гамме добавился бы зеленоватый оттенок щёк.

– Осовремененная Диана! Зарядить ружья, запустить «Лендровер» и – покатили, – совместил комплимент с шуткой, – сварить кофе?

– Спасибо, некогда рассиживаться. Странно, что ты сам давно не укатил, – утонула в сигаретном дыму. Пожаловалась на климат, обострения астмы; а прозябание в клетушке на краю города? И гениальному муженьку не давали ходу в науке, даже по духу близких Феликсу физиков науськивали объявлять его теории блефом, начали укладывать чемоданы, так органы сразу же взялись провоцировать, сил нет – в квартале недостроенная башня со свистом-рёвом грохнулась ночью, у нас, кстати, на глазах, мы из гостей поздно возвращались, отпустили такси и… подумали, конец света! Жильцы повыскакивали из постелей, кто-то с балкона нашей пятиэтажки со вспышкой фотографировал, а гебисты к нам в квартиру вломились, разыскали и распатронили аппарат, засветили безвинную плёнку – якобы Феликс снимал свеженькие руины, чтобы вооружить ЦРУ с Моссадом документальными свидетельствами краха социализма. У меня наутро был номерок к врачу, старичок-вахтёр в поликлинике нагонял страхов, мол, уйма погибших, крановщица и та свихнулась, хотя всё – шито-крыто, ни одного обломочка к утру не сохранилось, пустое мокрое место. Ты, чего доброго, к той башне отношения не имел? Батюшки, твоё творение?! Как увязалось всё…но с неё хватит, хватит…Закупила лён, хохлому и гжель, нужна последняя подпись; из родственников в Ленинграде оставалась только кузина.

– Мы давно в разводе, при чём я? – пожал плечами, подписал казённый листок.

– Такие у них порядки, правила сто раз на дню менялись, пока мы в отказе сидели. Растяпа-Феликс в своих формулах закопался, я крутилась! Переделывала документы, анкеты случайная пенсионерка, учительница математики, помогала заполнить…

– От каждого из бывших мужей по справке, не запутаешься? – злорадненько посочувствовал Соснин.

– Не говори! – отозвалась Нелли, – да ещё папаша у Феликса не подарок, намучилась, пока сдвинула, – глянула, оценивая, на Соснина, – и ты не меняешься, какой-то вечный бездомный, ничуть не изменился.

А разве она менялась? Тоже – бездомная? Почему-то её так и не поманили тёплый свет над обеденным столом, детские голоса.

Аккуратно сложила справку, лязгнула замком сумочки.

Дым рассеялся. Распушенные волосы с химической завивкой на кончиках, влажные глаза с припухлыми веками, коричневая помада выползла симметрично-фигурными жирными мазочками выше губы, будто Нелли аккуратно измазалась шоколадом…змеилась золотая цепочка на стройной шее.

– Твой сын уже взрослый, – припомнил сценку у мисхорского причала Соснин.

– Оканчивает школу, мы засуетились, чтобы в армию не загремел, – с нескрываемым презрением осматривала хоромы, вдруг глаза загорелись, – чудесная шпалера, у тебя-то откуда антикварная вещь? Да ещё – такая!

– Неожиданное наследство. Подошла к окну.

– Не верилось, что весна наступит. Высоко! Там залив? Очень мило.

В окно задувало, светлые кончики волос приподымались, словно перья у птицы.

– Скоро ты сможешь поселиться на любой высоте, с видом на океан!

– Главное, что смогу сесть за руль послушной сильной машины, до безумия люблю скорость.

– С тех пор, как увидела Ван-ю-ли?

Элегически улыбнулась. – Пожалуй… но толку-то мечтать попусту. Теперь выучилась водить, попрактикуюсь, если повезёт, в Италии, а в Америке помчусь…

Как славно жить по программе, вычёркивая выполненные пункты, – усмехнулся Соснин, провожая её взглядом с балкона.

Тёмно-зелёный, цвета чулок, газовый шарф порхал на ветру.

Наверное, повязала в лифте.

Снова отразился в стекле.

Однако между бумажными снежинками обитателей прошлого давно уже не было; просеивался голубовато-мёртвый дежурный свет ночника, стулья опрокинули кверху ножками на столы.

И только что толкавшихся прохожих будто бы сдул с тротуаров ветер. Тут, там по Невскому скользили, втянув головы в поднятые воротники, запоздалые одиночки.

К Соснину вернулась способность двигаться, поспешил за ними, к метро.

В темноте машинально просунул пальцы в щель домового почтового ящика, ого!

Вытащил, судя по плотности и глянцу, открытку, ещё какую-то шероховатую бумажку. Отперев дверь, включил свет.

Яркостью брызнуло стереоскопическое чудо – пышнейшая розово-красная ветка цветущей сакуры на фоне жемчужного конуса Фудзиямы!

Тусклая бумажка оказалась повесткой в прокуратуру. Соснину надлежало явиться к следователю по особо важным делам Стороженко Остапу Степановичу… подчёркнуты число, время.

Зазвонил телефон.

– Ил! Ты слышишь, Ил?! – кричал Семён Файервассер, – меня вызывают к какому-то Стороженко в прокуратуру… к семнадцати часам…

– И меня к нему вызывают. Но на два часа раньше.

Вспомнил, что вечером того же дня, который был указан в повестке, приглашён к Художнику – смотреть новую картину.