Антон Евтушенко - Покидая Вавилон
Кирилл очутился среди мягких звуков белокрылого рояля. Он медленно, но неизбежно врастал в чугунную отливку решётчатого механизма, чувствовал натяжение струн, их дребезжащее напряжение, надтреснутое пополам латунным каподастром. Он сам вдруг стал пернатым Schimmel, выходцем немецкой фабрики роялей, чужестранцем, ещё помнящем чуткие, нервно подрагивающие пальцы первого настройщика – щуплого австрийца, курносого и краснолицого, в конторских нарукавниках и линялом фартуке, выстиранном до состояния прозрачности и навсегда впитавшем запах дешёвого стирального порошка. Но сильнее всех других переживаний, воспоминаний, чувств – необъяснимых, невозможных, но происходивших здесь, сейчас – Кириллу, ставшему многоголосым хором молоточков, прилежно ударявшем в струны, разверзся бездной наслаждений – клондайком тончайших мелодичных звуков. Жадно вдыхая ноты, готовый молиться в сокровенном желании задержать ускользающие мгновения, приостановить неумолимый ход времени, Кирилл вдруг очутился у жемчужно-маренговых клавиш рояля. С лёгким нажимом, едва касаясь, их трогали изящные пальцы концертной дивы. Без чётких ориентиров и видимых примет, Виноградов просто знал, она дива – дивна, чудна, прельстительна – без вечернего платья, со скромным нарядом. Не по сезону тонкий жакет, надетый поверх вытертый джинсовый плащ, жуткого вида штаны и сапожки – особенно-неповторимые, должно быть, одни такие на весь мир – с кракелюровым френчем, на красных подмётках в тон изящным застёжкам, вшитых плотным рядком. Кирилл смотрел на них и смутно прозревал. Заворожённый, потрясённый до глубины души, он перебросил взгляд на руки пианистки. Её тонкие кисти, облачённые в казинетовые митенки, усердно отстукивали мелодику, окутавшую молодого человека с головы до пят. Впрочем, он готов был поклясться, что мгновение назад он сам был этой музыкой, рождённой в предрассветной мгле на последнем издохе холодной ноябрьской ночи. И тут предательски кольнуло, и что-то с шумным всплеском всплыло в памяти, но поманив, нырнуло снова в глубину, оставив на поверхности лишь гипнотические фракталы расходящихся кругов.
– Соня, – Кирилл захлебнулся воплем и как-то внезапно обмяк. Мир сузился до пульсирующей точки и разорвался, выдохнул, выплюнул реальность в лицо Виноградова.
Соня перестала играть, и мелодия стихла. Среди строительного мусора и обломков старой мебели пышно и гордо белел рояль, совсем ни к месту, совсем ни кстати, словно лазутчик, затесавшийся в ряды супостатов, обнаружил себя и теперь изо всех сил храбрился и геройствовал в ожидании скорой расправы. На смену музыке вернулась духовитость будничных звуков – перебора голосов и шороха ботинок, гудков машин и цокота сирен, звуков лязгающего железа, криков, ругани и детского плача, с хрустом, с рокотом дробящих соно-граммы первых всплесков утра. Впрочем, нет, не детский – откуда здесь взяться ребёнку? – женский плач сотрясал баррикады майдана. Сотрясал? Соня плакала с особой деликатностью, скрывая слёзы, будто бриллианты, от недобрых глаз. Её взволнованные всхлипы проносились в голове Кирилла раскатистым, пещерным эхом; и сколько в них было невыносимой жгучей боли, сколько чудовищных нечеловеческих страданий скрывали они, что его, Кирилла, душа застонала под гнётом беспомощной ярости.
Она подняла воспалённые глаза и долго смотрела ему в упор.
– Вали больше нет, – сказала она. Её подбородок и губы дрожали.
– Прости!
– Ты знал! – Это не было вопросом, не было упрёком. Это было отстранённо-беспристрастной кон статацией, неумолимо-жестокой, словно приговор.
– Я…
– Не надо, – она коснулась ладонью его губ, за ставив молчать. – Не надо, Кирюш. Я всё понимаю. – Она умолкла, но взгляда и руки не отвела. Кирилл по целовал её тонкие пальцы и вдруг ясно понял, что в этом мире вряд ли отыщется что-то поважнее вот этих глаз, вот этих рук.
– Ты изумительно играла, – сказал он и крепко стиснул Соню в объятиях.
– Пообещай мне!
– Что угодно!
– Сегодня, непременно сегодня мы уедем из этого города. Навсегда. Вернёмся домой, залезем под одеяло и будем говорить о волшебных феях, песочных троллях и вислоухих котятах – ты знаешь, давно хочу такого.
– Тролля? – слабо улыбнулся Кирилл.
– Да нет, не тролля – котёнка! – проворчала Соня, сердито отмахнувшись от Кирилла. – Котёнка! А потом мы поедем выбирать ёлку, слышишь, растрёпанную, неказистую, самую жалостливую из всех. Обратно помчим трамваем, рассыплем по полу иголки, посадим в салоне ёлочный дух и вот это необыкновенное ощущение волшебства, как в детстве, помнишь – и так ли важно, что подумает вагоновожатый? А он, наверно, подумает, вот чудаки, до Нового года ещё месяц. А эти двое уже спешат нарядить ёлку. А мы не спешим, мы медленно идём по улицам родного города, где обыденность и суета мешается с грязью, и всё так привычно, и всё так знакомо… И, конечно, дома мне захочется мандарины. В толстой кожуре. И конфеты. В шелестящей обёртке. И чай, непременно чай, пусть в эмалевых кружках, пусть согретый в обычном электрическом чайнике, но чтобы с палочкой корицы, семенами фенхеля, стручком кардамона и звёздами душистого бадьяна. Чтобы взаправду, без дураков!
– Эх, задачка не из лёгких, – приуныл Кирилл, – и самый сложный пункт здесь ёлка. Мне кажется, их ещё не продают! Но вот историю про фей и чай в эмалевой кружке обещаю точно!
– Правда? Ты сейчас, вот, правда? – её глаза заискрились – от слёз или счастья, а может, от слёз счастья – как понять?
– Я думаю, попробовать стоит!
– Господи, как же я хочу домой, – выдохнула она и, не сдержавшись, залилась горькими слезами.
Глава 14
– Синьор, простите мою любознательность, вы, кажется, итальянец?
Доменико открыл налитые кровью глаза и с удивлением обнаружил себя лежащим на холодном каменном полу. Он часто заморгал, силясь придать хоть какой-то осмысленности происходящему. Ничего не получилось, тогда с трудом перевалился, растирая онемевшие суставы, и по-стариковски закряхтел. Перед ним, в согбенной позе, навис незнакомец. Его фигура терялась в складках серого хитона и только широкие крепкие плечи, сколотые узкими кожаными пряжками, раскрывали атлетическое сложение мужчины. Большие смуглые руки осторожно перебирали чётки янтаря, коротко остриженная голова, склонённая чуть набок, заботливо, почти по-отцовски, изучала Доменико.
– Да, я итальянец, – прохрипел Доменико. Лопнувшие губы спеклись белесой каймой, по гортани словно прошлись наждачкой. Слова с трудом вырывались на волю. – Но, если честно, только наполовину, – присовокупил он. – Вы говорите по-итальянски, но ваш акцент… Откуда вы? Кто вы? И где я?
– Сейчас это самые нужные и самые верные вопросы для вас, – улыбнулся незнакомец с чётками. – Вы в тюрьме.
– В тюрьме? – Вопрос потонул в диком приступе кашля. Он отчаянно замахал руками.
– Что? Что такое? – заволновался тот. – Вам нужен свежий воздух! Скорей же! – он схватил под руки Джованни и поволок к узкому зарешётчатому окошку, выдолбленному в каменной стене под низким, вровень с человеческим ростом, потолком. Доменико прильнул к решёткам и часто задышал, выгоняя из лёгких застоявшийся кислый воздух. По ту сторону вызревал рассвет. Спелое полнолуние ещё роняло сок люминесцентного света, но тёмно-фиолетовый густой воздух, по-морскому влажный и студёный, уже терял на глазах краски, будто кто-то неустанно подливал в него воды, превращая в линзу совершенной прозрачности. Через неё, если хорошенько присмотреться, можно было усмотреть мощёный булыжником внутренний двор, гигантскую деревянную бочку, телегу, а чуть поодаль зубчатые фронтоны взмывающей к предрассветному небу башни. С лепными карнизами и трафаретными пилястрами она резко выдавалась вперёд, словно грозила завалиться вниз. На перекрестьях балок в зияющих проёмах полукруглых окон чернели колокола, окутанных нитками сложных систем оттяжек и тяг. На деле башня оказалась старой колокольней из жёлтого осыпающегося песчаника, венчающая куполом с латинским крестом. На перекрестье подвижной чёрной точкой нахально чистил перья ворон, а, впрочем, почём бы знать, нахал и богохульник мог бы быть грачом или дроздом. «Расцветкой эти птицы очень схожи, а, впрочем, дрозд помельче, – подумал Доменико и тут же поругал себя: – Да, к чёрту птицу. Она на воле, а я в тюрьме!» – и взгляд его упал на незнакомца. Тот будто угадав немой вопрос, ответил:
– Рад, что вам лучше! Но не беспокойтесь – здесь вы ненадолго.
– Что это значит?
– Кстати, – проигнорировал вопрос незнакомец, – вы можете звать меня campanello.
– Какой жуткий у вас диалект, – скривился Доменико. – Вы с юга, что ли?[10] – И вдруг осёкся: – Томмазо? – он в отчаянии взглянул в лицо незнакомцу. – Это шутка, должно быть?
– С именем не шутят! – наставительно изрёк незнакомец.
– Постой, – пораженный, вскричал Джованни, – если я не сошёл с ума, ты мой прадед?
