Татьяна Булатова - Бери и помни
Дуся стушевалась и не осмелилась сказать «нет».
– Ну вот, правда: смотрю и ненавижу. Так бы и удавила ночью подушкой. А иногда… Иногда смотрю и люблю его, умираю. Вот дышать аж не могу…
– Вы, Римма, – заволновалась Ваховская от неожиданных признаний Селеверовой, – в-вы-ы-ы любите Олега Ивановича. Он человек надежный. Вас любит. Девочек. Меня, старуху, и ту пожалел.
– Какая ж ты старуха? – не согласилась Римка. – Тебе ж полтинник. Некоторые в пятьдесят замуж еще выходят. Вот у нас в бараке баба Зина жила, так она, почитай, в пятьдесят родила. И такое бывает…
– Не зна-а-аю, – засомневалась Дуся, пытаясь представить легендарную бабу Зину из барака с младенцем на руках.
– Я тебе точно говорю, – по-бабьи искренно уверила ее Римка. – Кстати, вспомнила…
– Что? – не поняла Ваховская.
– Один раз подарил. Кремль он мне подарил. Маленький такой. В темноте еще светился. Днем его на окно ставишь, а ночью он светится. Зеленым таким. Не знаю, куда мать его дела. Пропила, наверное.
– Господи, Римма, – выдохнула Евдокия и погладила ее по плечу. – Бедная вы моя…
– Да ладно… – отмахнулась Селеверова, но было видно, что неуклюжая Дуся вызвала в ней чувства скорее добрые, чем нет.
Как же Римка боялась показаться естественной! Ну такой, нормальной, как все. Чтобы и поплакать, и пожаловаться, и поговорить по душам. Если так, то это был позор. Мало того, свидетелей своего «позора» Селеверова заносила в черный список и не просто обходила их стороной, но и вычеркивала из своей жизни. Надо ли говорить, что у нее не было подруг? Не было ни одной соседки, с которой бы она пребывала хотя бы в приятельских отношениях. Римка не любила людей, не доверяла никому и так боялась предательств, что заранее объявляла войну всякому, кто знал о ней чуть больше, чем положено по протоколу.
– Ты мне лучше скажи, чего сама-то одна?
– Так вышло.
– Вы-ы-ышло… Вижу я, что у тебя вышло. Тошно тебе, видно, раз все, что скопила, чужим людям отдала. Ничего себе не оставила…
– Вы мне не чужие, – обиделась Дуся и отстранилась.
– Теперь-то не чужие, конечно, – согласилась Селеверова и устроилась поудобнее.
– Впустую жизнь прожила, – посетовала Ваховская. – Отца схоронила. Замуж не вышла. Деток Бог не дал. Хорошо разве?
– Где уж хорошо, – сонно пробурчала Римка.
– А теперь хорошо: хоть вам буду полезна. Я ведь, Римма, никакой работы не боюсь. По дому вам буду помогать. С девочками. Опять же пенсия у меня по вредности. Дачка. Какая-никакая, а шесть соток: все свое, на рынок ходить не надо. Живите и радуйтесь…
– Угу, – хмыкнула Селеверова, с трудом вырываясь из сна.
– Я так рада. Так рада, что не одна. С вами. Что взяли меня, не побоялись. Мол, вредная, могли же подумать. Разные же люди бывают. А я не вредная. Некрасивая просто. Так с лица воду не пить… – торопилась Дуся высказать все, что накопилось за эти долгие считай десять месяцев. – Я и по дому могу. И постирать. И сготовить. И, если надо, за девочками присмотреть. Я вот, например, на море никогда не была. Мне в поликлинике говорили, детям море нужно, чтоб не болели. Так я поеду. И денег не надо. В Москву поеду. В Ленинград. Пусть они все видят. Все на пользу.
Евдокия говорила как заведенная, все разом, без перерыва, словно напоследок. А то потом не спросят. Забудут. И не болтливая она вовсе, просто одинокая – поговорить не с кем. А вот теперь есть. И неважно, что Римка заснула. Она, может, сквозь сон слышит. Просто не отвечает. И не надо. Уже пусть спит. Молодая. Счастливая. Вся жизнь впереди. «Вся-вся…» – чуть слышно бормотала Дуся, выговариваясь за всю свою бесполезную жизнь, наконец-то наполняющуюся смыслом. «А говорили, невезучая! – неожиданно дерзко воспротивилась Ваховская. – Еще какая везучая!»
Ощущение божественного везения окончательно усыпило Дусю, и, чтобы не свалиться с кровати, она пересела на единственный скроенный под нее большой стул, стоявший у стола. Уронив голову на руки, Евдокия заснула.
За окном светало, кружился снег, оседал на карнизе. Городская электросеть в целях экономии выключила все фонари, и мир стал просто серым, как выцветшая фотография. Впервые за столько лет раннее утро застало обеих женщин там, где они не должны быть. Но, что удивительно, сон этим утром был неправдоподобно крепким, как будто пытался задержать вхождение обеих в новый этап жизни, где, по словам Олега Ивановича, будет всё . Прямо завтра и будет.
* * *Всё наступило окончательно и бесповоротно, как будто по заказу. Дни в новой четырехкомнатной квартире полетели, как птицы в теплые края. Время, по ощущениям Дуси, ускорилось настолько, что стало измеряться не просто не неделями, но даже не месяцами. «Новый год, Новый год», – отмечала про себя Евдокия, в очередной раз выбирая на елочном базаре рослую, как и она сама, сосну.
– Ду-у-уся! – вразнобой кричали вбегавшие с мороза девочки; они давно миновали период начальной школы и уже вкусили всю прелесть взросления. – Есть давай!
И Дуся спешила по длинному коридору к входной двери, ободранной тупым и не подлежавшим дрессировке спаниелем, дабы подать своим Лелёкам тапочки. Ее опережал Лорд, купленный Олегом Ивановичем по случаю на собачьем рынке, и даже умудрялся на бегу прихватить Евдокию за щиколотку.
– Фффу-у-у! – уворачивались от него Элона с Анжелой, прикрывая руками тонкие колготки.
– Господи! – сердилась Дуся. – Опять без рейтузов. Ничего не боитесь.
– Не рейтузов, а гамашей! – рявкала Анжела и швыряла портфель на консоль, тоже приобретенную по случаю в городской мебельной комиссионке.
– Хватит орать! – делала замечание Элона и целовала Ваховскую в неожиданно ставшую морщинистой щеку. – Дусечка! Кушаньки…
И Дусечка неслась в кухню, вынимая из холодильника бесконечные судочки с «первым»-«вторым»-«третьим» и даже «полакомиться». И накрывала на стол, на всякий случай протирая и так чистые ложки фартуком. И садились зацелованные зимой девчонки, и ковыряли то ложкой, то вилкой, а Анжелика так та просто склонялась над тарелкой и внимательно вглядывалась сквозь очки в содержимое.
– Ду-у-уся! Волос! – сердилась Лика и вытаскивала находку, брезгливо рассматривая ее на свет. – Точно волос! – сообщала она сестре и бросала волос на пол.
– Оп-п-пять, – выходила из спальни по-прежнему худая и жилистая Римма, уставшая от созерцания в зеркале зачем-то не ко времени появившихся возрастных изменений.
– Как ты себя чувствуешь? – сердечно интересовалась Элона и подставляла матери щеку для поцелуя.
– Как обычно… Ни два, ни полтора… – механически отвечала Римка и присаживалась за стол. – И мне, что ли, налей, – то ли приказывала, то ли просила она Евдокию и брала из пиалы горсть поджаренных сухарей.
За эти восемь лет к своим тридцати четырем Селеверова только и успела, что окончить строительный техникум, каждый год собираясь все-таки получить высшее образование.
– Учитесь, Римма, – уговаривала Ваховская, глядя, как та с упоением предается непонятно откуда взявшимся недугам.
– Ладно людей смешить! – раздражалась Римка, не проработавшая ни дня. – Вовремя надо было все делать. А не теперь, когда ни здоровья, ни сил.
Дуся с готовностью кивала и, изредка наведываясь в ставшую почти недоступной в силу ее, Дусиной, занятости церковь, ставила свечки и молилась о здравии «болящей рабы божией – Риммы».
– Жирное все, – выговаривала Евдокии Селеверова, помешивая ложкой густые щи.
– На втором бульоне варила, – оправдывалась Дуся, вытирая руки о заскорузлый фартук.
– Полотенца, что ли, нет? – бурчала Анжела и выползала из-за стола, поблескивая жирными губами.
– На себя посмотри, – вступалась за Дусю Лёка и надувала щеки, передразнивая сестру.
Анжелика обижалась и уходила в комнату, где подолгу стояла у окна, наблюдая за тем, как возятся в снегу народившиеся за эти восемь лет соседские малыши.
– Геометрию сделала? – бесцеремонно прерывала уединение старшей сестры Элона и включала магнитофон «Романтик», предварительно подкрутив карандашом зажеванную пленку в кассете с песнями Юрия Антонова.
– Нет еще, – нехотя отвечала Лика, наделенная математическим складом ума.
– А чего ждем? – бухалась на кровать Элона и задирала ноги вверх.
– Успею…
– Конечно, успеешь, – ехидно поддакивала Лёка, недвусмысленно намекая, что, кроме геометрии (алгебры, химии, физики), сестре нечем заняться.
В отличие от Анжелы Элона осваивала другие науки, преподаваемые в уединенных местах двора или района наедине с очередным молодым человеком. Лика такой возможности была лишена напрочь, и Римка где-то в глубине души побаивалась, что, наверное, дочь и замуж-то не выйдет. Надо сказать, этого побаивалась и сама Лика, хотя в пятнадцать лет об этом, казалось, еще было рано задумываться.
– Ничего не рано! – заявляла Лёка, в мельчайших подробностях расписывая Анжеле свои планы на головокружительное женское счастье.
