Нина Нефедова - В стране моего детства
Анастасия или тетя Тася, как мы ее звали, жила на Одуе, в большом, обитом тесом доме, покрашенном в розовый цвет. Мы, дети, ни разу не были в нем и позже приходили с опаской. Говорили, что у свекра тети Таси рак губы. Что это такое, мы не знали, представляли, что рак впился клешнями в губу старика и держался, повиснув, на ней. Одно это представление наполняло нас ужасом.
Муж тети Таси погиб, спасая из полыньи товарища, и сразу же после его смерти она уехала в Пермь, взяв с собой девочку Валю. В городе она устроила дочь в частный пансион, а сама поступила к господам в экономки. Однажды мы с мамой, приехав в Пермь, разыскали тетю Тасю. Она страшно обрадовалась нам, засуетилась, усадила нас пить чай с вареньем. Варенье было разных сортов, и тетя Тася, пододвигая то одну, то другую вазочку, наставляла:
– Нет, Анюта, ты вот это попробуй, ежевичное с яблоком, барыня его любит. Ну, как? По-моему, удалось. А ты, Нина, вот этого возьми, да черпай ложкой, не бойся!
Варенье было из лепестков роз, мне не понравилось, и я прямо сказала тете Тасе об этом. Мама ахнула:
– Уж ты извини ее, Тася!
И ко мне:
– Как же ты не понимаешь, это такой деликатес – варенье из лепестков чайной розы!
Мама вообще была неравнодушна к чайным розам. У нас дома их несколько стояло на подоконниках. И когда розы отцветали, мама бережно собирала лепестки в пакетик, сушила их и затем добавляла в чайник с заваркой, искренне веря в то, что чай от этого становится ароматнее.
– Хорошая ты хозяйка, Тася! – с завистью оглядывая кухню, сказала мама. – Чистота, порядок у тебя…
– Пойдемте, я вам комнаты покажу, – предложила тетя Тася, польщенная похвалой мамы.
Мы прошли в комнаты. Какие они и сколько их было, я не помню. Поразил меня только зал: очень большая комната с куполообразными наверху окнами. Люстра, свешивавшаяся с потолка, была окутана простыней. Мягкие кресла, диван, стулья одеты в чехлы. Огромный ковер скатанным лежал у стены. Но больше всего меня поразили две огромные пальмы, что стояли возле окон. Я никогда не видела таких огромных комнатных цветов, тем более пальм. Наш «розан», что занимал в нашей «зале» целый угол и которым мы гордились, так как его яркие цветы, напоминавшие трубу граммофона, казались нам диковинными, померк в моих глазах.
А тетя Тася с озабоченным видом ходила около пальм, протирая влажной тряпкой длинные перистые листья.
– Что-то сохнуть стали, боюсь, как бы не погибли. Будет мне от барина.
Оказывается, пальмы были заботой и гордостью барина. Он сам поливал их, добавляя в воду какие-то смеси и, уезжая с женой на Рижское взморье, наказывал:
– Анастасия, прошу, не погуби пальмы! Поливай их два раза в неделю по утрам, воду не забывай подогревать!
Барин с барыней жили одни, их единственный сын служил в Петербурге и только раз в году, на Рождество, приезжал к родителям с женой и детьми.
Место у тети Таси было хорошее, спокойное, она хоть и считалась за экономку, но была и за горничную, и за кухарку, убирала в комнатах, готовила еду. Господа были довольны ею и, чтобы удержать ее у себя, для генеральной уборки и стирки нанимали поденщицу. Тетя Тася пополнела, похорошела. На вопрос о дочери отвечала сдержанно:
– Ничего живет, хорошо учится. Скорее бы кончала, да на ноги становилась. Кабы не она, не Валюха, так разве же я жила бы в прислугах? Пошла бы на фабрику работать, да, может быть, и замуж бы вышла. Что я, в поле обсевок, что ли?
Действительно, содержать дочь в частном пансионе, по словам тети Таси, было недешево. Надо и о приданом подумать: девка невестится, а барыня то платье надоевшее отдаст, то кофточку, какая мала стала. К тому же подарки на Рождество, на Пасху, как положено. Да и сама тетя Тася, живя на всем готовом, могла кое-что откладывать, чтобы выдать дочь замуж не хуже людей.
Однажды летом, года через три после нашего свидания с тетей Тасей, от нее пришло письмо, которое вызвало в доме переполох. Тетя Тася писала, что ее Валюшка вышла замуж за сына лесопромышленника, у которого два большущих дома на Пермской улице, один во дворе, другой окнами на улицу, и что молодые отправились на пароходе в свадебное путешествие по Каме, и на обратном пути заедут к нам, погостят с недельку. Известие и обрадовало и заставило призадуматься. Мама стала ломать голову: как, где устроить молодых?
Наш дом хоть и был большим, но и народу в нем жило тоже порядочно, одних детей уже было шестеро. Наши комнаты располагались наверху, внизу жили старики, нянька, другая половина низа отведена была под столовую, не размещать же гостей в ней. Выход был найден. Спасло то, что приезд состоялся летом. Молодоженов решили поселить в светелке, всеми своими окнами выходившую в сад. Срочно были вынесены ящики с книгами, мешки с сахарным песком и разными крупами (отец на большую семью предпочитал покупать продукты оптом). Потолок светелки побелили, стены оклеили заново веселенькими обоями, на окна повесили легкие тюлевые шторки. И получилась куда как славненькая комнатка, которую мы с сестрой после отъезда гостей облюбовали как свою летнюю резиденцию.
Молодые приехали поздно ночью. Утром мы с нетерпением ждали их выхода к завтраку, поглядывали на дверь, завешанную плотной шторой. Мама строго настрого наказала не входить в светелку и не заглядывать в щелку, когда там будут молодые.
Стол на сей раз к завтраку был накрыт парадно. К чаю были поданы румяные булочки, яйца всмятку и топленые сливки. Отец хмурился, ему не по душе был этот «парад»:
– Подумаешь, лесопромышленник! – говорил он, пренебрежительно вздергивая плечо.
Но мама не хотела «ударить в грязь лицом». И даже поставила на стол коробку шоколадных конфет (подарок ко дню рождения), на которую мы, дети, только поглядывали с вожделением.
«Лесопромышленник» оказался молодым красивым парнем, черноволосым, с выбритыми до синевы щеками и подбородком, в белой рубахе, с закатанными до локтей рукавами. За столом они с отцом разговорились об уженье рыбы. Гость оказался страстным охотником, рыболовом, пожалуй, даже больше охотником, сказал, что у него есть собака «Нелли», которая специально «натаскана» на зайца. Отец был к охоте равнодушен, более того, неодобрительно относился к ней и даже гордился тем, что, как много лет позже сказал Есенин, «…братьев наших меньших никогда не бил по голове».
Но на рыбной ловле они сошлись, и всю неделю с удочками чуть свет выезжали на лодке на середину пруда, где и замирали неподвижно на несколько часов. Молодая тем временем отсыпалась. Была она маленькая, кругленькая, с прямым носиком и бойкими черными, как черемуха, глазами. Скорее, похожими на вишню, если бы это сравнение не было так избито.
Уловив момент, когда Валя просыпалась, мы осторожно протискивались в дверь светелки.
– Входите, сестренки! – говорила Валя, сонно потягиваясь и зевая.
Спали молодые на полу, на толстом войлоке, застланном новой простыней (еще из маминого приданного), укрывались пушистым одеялом, предназначавшимся тоже только для гостей.
Не ожидая повторного приглашения, мы мигом забирались к Вале в постель (если бы видела мама!), споря и толкаясь, чтобы быть поближе к Вале, слушали ее рассказы о том, как она жила в пансионе, как потом мать взяла ее к себе, и уже последние три года она училась в гимназии. Слово «гимназия» завораживало нас. Мы учились в обыкновенной сельской школе, о гимназии читали только в книжках детской писательницы Лидии Чарской, и гимназистки, учителя, классные дамы казались нам людьми необыкновенными. Мы тормошили Валю, требуя от нее в рассказе все новых и новых подробностей о гимназической жизни. Но Валя, похоже, не находила ничего особенного в том, что еще так недавно была гимназисткой и в том, что без разрешения классной дамы она не могла пойти к подруге на вечеринку или в кино.
– Скучно было, девочки! Я рада была, что ушла из гимназии…
– Как, ты ушла из гимназии? – мы не верили своим ушам. – И куда же ты пошла?
– В банк. У меня красивый почерк, и пишу я без ошибок.
Оказывается, в банке-то Валя и встретилась со своим суженым. Он приходил иногда оформлять какие-то платежи по делам своего отца, вот тогда-то они и познакомились.
– Пора вставать, девочки! – вскакивала первой с постели Валя и начинала причесываться.
А мы разочарованно смотрели на нее:
– Подумать только. Уйти из гимназии, променять ее на какой-то «банк».
Банк было для нас уже совсем непонятным словом. Оно у меня почему-то ассоциировалось с банкой, в которую скряги на хранение прячут деньги.
С тетей Тасей я сблизилась значительно позже, когда была уже студенткой Пермского университета, и мы с мужем, тоже студентом университета, снимали у ее сватьи комнату в одном из двух больших домов, оставшихся ей в наследство после смерти мужа-лесопромышленника. Тетя Тася жила в этом же доме с зятем своим и Валентиной. Муж Валентины, как старший сын, занимал половину верхнего этажа дома (во второй половине жил инженер с семьей), но даже эта половина составляла довольно большую квартиру. Из просторной прихожей дверь налево вела в маленькую кухню, чуть дальше по коридору была дверь в кабинет Александра Петровича, где стоял письменный стол, диван, а над ним развешаны на ковре охотничьи трофеи и два ружья. Следующая дверь из коридора вела в столовую, а напротив столовой в крохотную комнатку тети Таси, где всегда было темно, потому что окна в комнатке не было и только свет, теплящейся в углу лампадки, освещал ее. На столике под лампадкой всегда лежало Евангелие. С годами тетя Тася становилась все более набожной. Коридор упирался в дверь залы, а уже из нее был вход в спальню.
