Людмила Петрушевская - Санаториум (сборник)
Но вот если Аркаша покидал его, уходя, к примеру, в душ, то Владик довольно скоро начинал скрестись в дверь ванной, скрежеща: «Ты что там, плаваешь?»
Говорить он не мог, шептал или хрипел, и в ответ на вопросы непосвященных «Что с голосом?» отвечал, улыбаясь, одно и то же: «Пивка холодненького попил».
Эта его улыбка кого угодно могла сбить с толку: чистые, крепкие, молодые зубы, но не врастопыр, а с мимолетным блеском, рот от уха до уха, при этом смеющиеся глаза, седая, аккуратная бородка и рыжеватые, соль с красным перцем, волосы, уложенные от природы на лоб довольно аккуратной челочкой. Любимчик!
Да, Аркаша и Влад были мастерюги довольно известные, и их сюда, на фестиваль каких-то искусств, на заснеженные берега большой реки, в самую глухомань русской провинции, завезли на автобусах организаторы, чтобы они любовались произведениями каких-то неведомых молодых алкоголиков, из которых один в первый же день, надравшись на вступительном банкете, вышел ночью в мироздание с пятого этажа, как-то распечатав заклеенное на зиму окно, матерясь насчет того, что эти падлы законопатили ходы-выходы, спасайся кто русский, одна жидовня. И вылетел на волю тяжелым птенцом из этого гнезда разврата и ахнулся в сугроб, хорошо что при свидетелях, они вызвали скорую, и затем, из реанимации, он как-то умудрялся требовать водки и слать проклятия, что все равно его творчество не оценят, и интересовался насчет первого места (а там были, действительно, какие-то номинации и даже, как везде, приз симпатий простого народа).
А все здоровые, пока летун тлел в реанимации, продолжали вливать в себя животворную влагу, нектар богов и амброзию, так что Аркаша стал не только вечером приносить наверх, как заботливая молочница, бешеное молочко, но и уже утром старался, всполошенный мученическим видом Влада, который не спал на кровати ни единой секунды. И теперь в час завтрака Аркаша заталкивал свою распухшую ногу в сапог и волокся с пакетом в ближайший магаз с пышным названием «Минеральные воды». И возвращался, побренькивая на ходу, с уловом, входил в номер, со скрипом зубовным стягивал сапоги и поил Влада, делал животворное вливание, лелея надежду наконец уложить его спать, убаюкать, заткнуть этот неукротимый фонтан, булькающий, сипящий какие сутки подряд.
– Ты смотри у меня, уже глаза красные, не сплю с тобой, – увещевал Аркашка соседа, но Влад все хрипел свое не останавливаясь, бормотал без умолку, глядя веселыми глазами с бугристой морды, как если бы картофелина вдруг начала смотреть на своего заботливого хозяина.
Причем картофелина-то, хоть и бугристая была, но ладная, легкая улыбка освещала лицо Владика, какая-никакая причесочка на голове, пиджак щегольской в мелкую лапку, брючки песочного цвета, и совершенно ничем не пахнет, кроме водки, в первый момент, как святой, избежавший тлена: мощи, и всё. Проспиртованный организм, никаких других процессов, кроме прямой перегонки спирта по жилочкам. Элегантный как денди пятые сутки, а когда Аркашка заседает в жюри (Влад тоже член этого органа, но его притормозили на второй же день, он без остановки журчал какую-то ахинею, и его сделали выносным членом жюри), – так вот, когда Аркадий дежурил-журил, Влад пропадал от недостатка внимания и бродил по номерам как продажная шкура в надежде, что нальют. Заходил без стука, как к себе, садился, начинал беседу. Там, в комнатках, жили преимущественно дамы, нестарые создания, каждая со своей биографией и каждая с заначкой в шкафу. И он сразу начинал вести речь. Новенькие, они тут же спрашивали, а что с голосом.
– Пивка холодненького попил, – шептал он и так и шептал час, два.
Эти его невольные феи, черненькие, беленькие, некоторые даже с ярко выраженной способностью выпить и нецензурно самовыразиться со словами «ты гений, да и я гений», а то и влепить по морде, – даже эти опытные дамы пугались, слушая его шелест, сип и бурление, и не в силах бывали ни возразить, ни ответить любимым матом. Правда, выход находился быстро – обычная формула «простите, мне тут срочно надо».
Старики болтливы, невольные слушатели нерешительны, но аудитория капризных деятелей искусства не такова. Разойдется без церемоний, даже не извинившись.
Он вскоре прославился, что называется, в кулуарах, так что девки запирались или безмолвно вставали и выходили вон, ничего не объясняя, и Владик Петрович оставался в одиночестве, но ненадолго – он тут же опять пускался в путь. Так ребенок ходит по гостям, нищий ходит по помойкам, безумный не в силах остановиться в своем кружении – но Влад был другой масти.
Здесь, правда, многие участники встречи не видели друг друга годами, деньги мало у кого водились, старые друзья встречались только на бесплатных поминках и презентациях мемуаров, вышедших за счет каких-то спонсоров, пойманных издателями (и торжественно выводимых на сцену в финале, типа «награда нашла героя и вот он»), и потому, увидевшись тут, в пансионате, деятели культуры охотно сиживали вокруг бутылки по номерам, вспоминая минувшее, и вот эти-то люди встречали классика Влада радостно, наливали ему, и вскоре следовал известный вопрос и знаменитый ответ про пивко.
И Влад, со своей широко распространенной по средствам массовой информации улыбкой, сразу и беспрепятственно начинал монолог, гипнотизируя кроликов прищуренными глазами удава:
– Плывем с приятелем за водкой. Поплыли на тот берег, приплыли, четыре купили, и как только он взял эту водку, раздарил друзьям.
– Но сами-то выпили? – спрашивает кто-то.
– Да, да! Поплыли обратно, перевернулись, ни водки и сами еле живые. (И, без перехода, хитрый вопрос.) Знаешь, какой у них там рабочий час?
И торжествующе:
– Оба!
– ?
– Оба-два! Два часа они работают, потом шабашат.
Они слушают, кролики, не в силах вставить ни словечка, потом спасение, друг приходит забирать Влада, тоже любимец и классик, ему наливают, но уже тут ужин, мастера удаляются в свою замкнутую обитель, Аркадий затем спускается в ресторан за водкой и исчезает, неся еще и блюдечко с котлеткой. И здесь кроликов настигает последний удар, им сообщают, что у Влада Петровича-то была операция на горле, прогнозы пока хорошие, но боль адская, он не спит. Не может лежать. Пьет, глушит водку.
А затем финальный опять-таки банкет, и автобусы увозят всех с гостеприимных бережков замерзшей реки, увозят по домам, кому куда. Влад едет прихлебывая. Аркаша, предчувствуя обстановку дома, терпит, мучаясь со своей больной ногой, вогнанной в сапог, не застегнуть уже, пять дней водки сделали свое дело. А Владик с неестественно прямой спиной все булькает, хрипит о том, что пойдет сейчас с Аркашей к нему домой, к хорошей Аркашиной жене (своя боевая подруга терзает Владика из-за режима, насчет Зойки она пока молчит. Зойка – полуцыганка с художественными наклонностями, которые Влад наблюдает с уважением и всячески развивает, читает, например, ей вслух еле слышно и вообще провозглашает при всех: «Моя любовница!» Купил ей масляные краски и любуется ее холстами, до того доехало. Зойка, ее руки – она работает пальцами – и все вокруг в результате в пятнах).
Аркаша пока что не поддерживает эту идею насчет гостевания, молчит, потому что прошлый раз Влад пришел в гости на две недели, да и Зою с красками вызвал. И в конце концов за ним приехала жена, она и увезла его домой, в нестерпимую жизнь с облучением, промываниями, неуверенностью насчет водки, а Зойка сбежала, она вообще все время норовит смыться домой к внукам. На людях Владик держится, а дома он все спрашивает:
– А что, еще завтра будет день? Скучно причем.
Все вернулись, и еще долго девы со смехом рассказывали про Аркашу и Владика, пока цепь времен не прервалась: Аркаша попал в больницу с инфарктом, все шло нормально, его даже перевели в отделение, дали палату на двоих, жене сказали, что пить ни в коем случае нельзя – ни грамма. И вдруг он умер.
На поминках, в зале ресторана, Владик ходил среди публики, не садился, хрипел что-то, а потом сказал Аркашиной жене:
– Я последний его видел, он один там лежал как этот, никого с ним не было, один я к нему пришел с бутылкой отметить. Он меня никогда не бросал, я его зачем?..
– Ты вечером пришел?
– Да, пятеро на круге было.
– Пять часов. Аркаша умер в восемь.
– Меня в восемь это… попросила матрешка. Что гардероб закрывается. Так бы я с ним и ночь сидел.
Жена собаки
Это тайный рассказ о таком героизме и самопожертвовании матери, о таком всепрощении, что целый дачный поселок хранит его как свою тайную и главную легенду – только для внутреннего пользования, неохотно ее рассказывая посторонним, хотя она и прорывается наружу как адское пламя – и не без некоторого осуждения тогдашних соседей за их в данном случае дурное поведение.
