Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Мужчина вышел, и даже немного отбежал в сторону – сам напугался.
Стоял, ссутулившись, искренне огорчённый: сколько ему лет-то было? 18? 68? Не поймёшь никогда по ним.
Лиза заскочила в салон – задняя дверь осталась открытой – но машина так резко взяла с места, что дверь захлопнулась.
Лизу трясло. Она не успокоилась до самого города.
Пришла домой, рыдала, потом забралась в ванну и там пролежала полтора часа – почти не двигаясь, как зимняя рыба.
В деревню за всю осень съездила только один раз – и то с подругой.
Но за неделю до Нового года отпросилась с работы – и шесть дней прожила с дочкой: та поначалу её не узнала, а потом как приклеилась.
Расстаться никак не могли – в город собралась только 31-го к вечеру, матери сказала, что появился у неё один – и обидится, если она бросит его в новогоднюю ночь.
– Так привезла бы его сюда! – сказала мать сгоряча, потом посмотрела на внучкину комнату и сама поняла, что пока рано; дочка, наверное, не всё о себе рассказывала новому товарищу.
На самом деле никакого товарища не было: зато появилось смутное ощущение, что снова пора довериться кому-нибудь. Вырос внутри новый цветок, уже можно было срывать.
Мать напоследок прошептала, что если с этим, новым, не получится – у соседки Петровой есть сын, хороший вроде парень, – я на фотокарточке видела, непьющий, неженатый – приедет на Новый год…
– Приедет и приедет, – оборвала Лиза. – Тоже мне.
Ей всё это не нравилось: соседки какие-то, сыновья, ещё свахи не хватает.
Дочку будить не стали – та как улеглась в дневной сон, так и разоспалась: разбудишь – ещё слёзы будут, а зачем. Поцеловала спящую и побежала к разогретой машине: отец уже завёл, стоял рядом, покуривал, невзирая на мороз.
Термометр на улице показывал тридцать девять ниже ноля.
Зимняя дорога успокаивала: снег, снега, снеги, на зимней дороге не встретишь никого постороннего, разве что зайца – зайцы тут иногда попадались, и подолгу скакали в свете фар, прыг сюда, прыг туда, дурачки.
Только через полчаса навстречу попалась одна машина – а кому надо в деревню на самый Новый год? – мало кому надо – кто хотел, те загодя приехали.
Вторая – ещё через полчаса – машина стояла на левой обочине, какой-то мужик побежал наперерез в свете фар, Лиза вскрикнула от неожиданности, съехала на правую обочину, скинув скорость вдвое, но останавливаться не собираясь ни за что: ударила по сигналу, потом вдавила сигнал ещё раз, мужик в ответ успел с силой ударить дважды: в её окно – Лиза шарахнулась от неожиданности, но руль не отпустила, – и по багажнику.
Лиза вдавила газ.
«Больше никогда! – повторяла шёпотом. – Больше никогда!»
* * *Тоха и Хромой вынесли дачу 31 декабря.
Всё получилось спонтанно: Новый год, а разлить нечего.
У Тохи и Хромого мозгов оставалось – на одну самокрутку с двух черепушек.
Кроме них, в деревне воровать всё равно было некому.
Вообще они догадывались об этом, поэтому дачу вскрыли не в своей, а в соседской деревне – деревень вдоль реки стояло три подряд – каждые три километра – а дальше не было ничего, только лес и город – в без малого ста сорока километрах отсюда.
Деревни висели на этой асфальтовой трассе, ведущей к городу, как три последних репья на ветке – если б дороги не было, сюда б не доставляли продукты и пенсии, как в некоторые деревни, что располагались выше по реке – там все, говорят, понемногу вымерли ещё десять лет назад.
В их деревнях тоже бы всё повымерло, но не так давно стали понемногу появляться и обживаться дачники: места тут были красивые, диковатые.
Не то чтоб дачники давали работу – в деревнях работы никто не искал, так жили, на холостом ходу, – но из-за приезжих подрос оборот в сельмаге, начали наезжать красивые девки, – чисто посмотреть, как они купаются, – а если дачник опознавал тебя в лицо – можно было у него не только стрельнуть сигаретку, но и попросить, к примеру, штуку взаймы.
Вообще это лишь называлось «взаймы»; никто ничего не возвращал. Однако для дачников тысячная купюра не значила ничего – давали легко, с некоторым даже равнодушием: на, только не ходи сюда хотя бы месяц.
Именно такого соседа Тоха и Хромой обворовали.
Тохе осенью исполнилось шестнадцать лет – но он уже был, как это называется, синий. Спившийся, никуда не пригодный, готовый к переправке на тот свет за ненадобностью.
В школе Тоха учился только года три, потом ему надоело, и он больше туда не ходил; затем и школы не стало.
Говорят, в детстве он был симпатяга, смешливый, шутливый, без переднего зуба – колоритный мальчуган. Но всё это давно закончилось: мальчуган стал сутулый, потерял ещё три зуба, нос ему кто-то скривил набок. Голос у Тохи был не по годам хриплый.
Занимался Тоха тем, что с утра искал, кому присесть на хвоста.
Казалось бы, все оставшиеся мужики в деревне давно всё пропили, работы не имел никто – однако на чекушку всё время находилась сотня, а то и полторы.
Тоха всегда оказывался рядом – и яблочко в кармане.
Отец у Тохи зашился, но сына боялся и ругать его не смел. Мать с сестрою ездили работать в город – месяц там трудились, потом возвращались домой. С весны по сентябрь мать не работала совсем, жила дома – предполагалось, что они будут заниматься огородом или разводить кур, – но ничего этого не делали. Мать тоже попивала, но сил в ней было много, и она не спивалась – только, в непрестанном алкогольном задоре, орала на отца.
В доме всегда был на полную включен телевизор, и вот они орали вдвоём – диктор и мать, кто кого переорёт.
На самом деле, Тоха умел делать любую деревенскую работу: удить рыбу, сделать пацанве удочки с поплавками из подручных средств, знал грибные места, знал ягодные, умел косить, запрягать лошадь, мог бы сам засадить огород и собрать урожай – но не мужицкое это дело, ловко обходился с топором, за подмастерье у плотника или столяра сошёл бы. Кузнечной работы не знал – кузнец умер до его рождения; её теперь никто не знал в этих местах.
Но любую работу, которую делали при нём хотя бы раз, – помнил.
Тот самый дачник, дом которого они взломали, этой осенью покрывал крышу – вернее сказать, три гастарбайтера крыли – они всё перепутали, дорогущий материал уложили кверху ногами – так, чтоб любые осадки попадали непосредственно в дом: Тоха заметил, сначала матерился снизу – но те не знали русского языка, посему забрался наверх, показал, как надо.
Сосед хотел отблагодарить, но в этот раз Тоха денег не взял: одно дело, когда он сам приходит просить, а тут – от души получилось.
Потом азиаты ещё где-то напортачили, но Тоха этого уже не видел – Хромой рассказал, что одного из работников то ли выгнали, то ли он пошёл в город делать денежные переводы в свой чучмекистан.
– Чё, правда пешком?
– Ну, – сказал Хромой. – Кое-как спросил у меня: где, мол, город, куда идти. Я говорю: туда валяй.
Хромому было тридцать с чем-то лет, он забыл, сколько именно, и никакой разницы между собой и Тохой давно не чувствовал, память у него будто прогорела. Недавно Хромой поймал себя на мысли, что не помнит, как звали бабку, хотя бабка его растила.
«Бабка и бабка» – подумал, откуда помнить, если он её так и звал всегда: бабкой.
Всё собирался сходить на кладбище, проверить имя, место могилы вроде бы помнил ещё – там даже фотокарточка имелась: по фотокарточке должен был узнать, даже если могил вокруг накопали столько, что бабкина затерялась.
Но до кладбища был километр пути – в такую даль на хромой ноге без особого дела не пойдёшь. Надо будет – и так снесут.
– Прикинуться, что ли, жмуром, Тоха? Бабку навещу, – смеялся Хромой. – Хотя, это… Обратно не потащат, придётся самому шкандыбать.
Тоха шуток не понимал.
Хромой служил в армии, и даже немножко воевал – хотя в это никто не верил, и сам он иногда думал, что видел войну со стороны, а не изнутри себя.
Служил он мотострелком, самый чудесный день случился, когда пригнали молодых, а у одного из них был здоровый, как рубанок, мобильный телефон – их в те годы не было вообще ни у кого. Молодой, наверное, мечтал мамке звонить прямо с верхней шконки: мамка, я служу! Службой дорожу!
Хромой – хотя он тогда ещё не хромал, а отлично бегал, – дал духу леща, и рубанок отобрал.
Иногда на рубанок звонила мамаша молодого, а один раз даже буйный папаша – и оба подолгу пытались Хромого напугать: мать орала как резаная, отец рычал, пока не охрип.
– Это… – сказал Хромой, – а сестры нет у вашего опёздыла? Сестру к телефону позовите теперь.
Потом Хромой угодил на локальную, хотя тоже страшную, войну и был в одном бою.
Бой проходил в городе, они брали штурмом укрепрайон – ну, как район – здание школы и два дзота.
