Михаил Ландбург - На последнем сеансе

«Вот он – итог (финиш) человеческой жизни…» Я отвернулся, вцепился пальцами в клавиши.

Я видел, что моя игра перед ещё не покинутыми Богом людьми доставляла им удовольствие, но особо она привлекала к себе худенького человечка с прозрачно-бледным носиком и костлявую, будто обглоданную, бывшую балерину с глубоко вогнутыми щёчками. Худенький человечек устраивался за моей спиной и, слушая мою игру, неудержимо лил слёзы, а балерина, одобрительно тряся головой и сморкаясь, внимательно разглядывала мои пальцы. Однажды худенький человечек, почёсывая об угол стула зад с воспалёнными анальными железами, скорбным голосом сообщил мне, что он был замечательным скрипачом, но общественность этого города, не сумев оценить силу его искусства, отобрала у него смычок. Балерина, которой было давно за девяносто, тоже доверилась мне и рассказала, что с тех пор, как санитар Игал прокусил ей мочку уха, у неё время от времени возникает ощущение беременности. Через какое-то время мне стало известно, что санитар Игал покусал не только балерину, и я ему сказал, что он животное, к которому следует приставить ветеринара. Игал повеселел и попытался куснуть меня. Я сумел увернуться и увидел сидящую в стороне балерину. Она смотрела прямо перед собой, и её губы шевелились.

– С кем это она беседует? – спросил я доктора. – Я никого перед ней не вижу.

– Это ты не видишь, а она убеждена, что в данную минуту перед ней именно тот, с кем ей вздумалось пообщаться.

– Счастливый она человек.

– Да уж… – проговорил доктор.

Я сыграл что-то из «Щелкунчика».

Худенький человечек немного поплакал, но вдруг улыбнулся и помахал трясущейся ручкой. «Morituri Te Salutant…» – подумалось мне.

Прикрепив к груди несчастных бумажные слюнявчики, нянечки взялись старательно наполнять кашей нелепо раскрытые рты, из которых по сморщенным подбородкам стекали зеленоватые сгустки слюны, а потом я снова открыл крышку рояля и стал стучать по клавишам, изображая что-то скачущее, танцующее, трескучее. Обступив меня, люди радостно притоптывали ногами, хохотали и махали своими немощными ручонками.

Я играл для них.

Я улыбался им.

Я одобрительно качал головой.

Я думал: «Кто может посметь беззащитным людям не позволить ввязаться в отчаянную схватку с таким итогом человеческой жизни?»

Доктору я сказал:

– Приближение смерти этих людей вроде бы не пугает.

Доктор рассмеялся:

– Для того-то они, собственно, и живут… Кажется, Монтень заметил: «Жизнь – это приготовление к смерти».

«Не слишком ли горек дар Божий?» – подумал я, и доктор, словно угадав мою мысль, отозвался:

– Все мы плоды Его неудавшегося эксперимента, а наша жизнь, всего-навсего, забавно смонтированная лента кино, после просмотра которой каждый из нас был бы не прочь вырезать из неё некоторые эпизоды.

Я пожал плечами.

– Однако смело, доктор… Не опасаетесь, что у Творца этого кино чуткие уши?

Доктор горько улыбнулся:

– В своей неудаче Творец и сам давным-давно удостоверился.

Я загрустил.

– Вы, доктор, не считаете, наш уход из жизни – процесс по-настоящему мерзкий?

– Разумеется, это так, но, тем не менее, от него добровольно никто увильнуть не пытается. Я никогда не слышал, чтобы мои пациенты выражали желание жить вечно; они просто говорят, что не хотели бы умирать.

– А знаете, доктор, – предположил я, – если справедливо утверждение, что Бог милостив, то не исключено, что в этом деле Он решит кое-что подправить…

Доктор поморщился.

– Упаси Боже! Стоит людям узнать, что смерть отменена, как они тут же лишатся чувства страха, а взамен его (ему) ощутят чувство вседозволенности. Согласитесь, что когда всё дозволено, это так же невыносимо, как то, когда всё не дозволено. Нет, приятель, из того, что ваш разум так болезненно обострён, ещё не следует, что и Его разум тоже столь же болен…

Я прикусил губу. И, покусывая, спросил:

– Что это за штука – смерть?

– Не знаю, – отозвался доктор. – Когда-нибудь и мы умрём, вот тогда узнаем…

Я согласился:

– Вот тогда точно узнаем.

Доктор обвёл внезапно задремавших пациентов пристальным взглядом, а у медсестры Розы спросил:

– Со снотворными не переборщили?

Медсестра сделала круглые глаза и поджала губки.

– Смотрите у меня! – Доктор угрожающе пошевелил пальчиком и вернул взгляд на меня.

Я спросил:

– Так что, доктор, жизнь – это счастье или наказание?

Доктор покачал головой.

Я посмотрел на Лею, которая тёрла ладонью постоянно слезившиеся глаза. Пожевав хлеб, она передала недоеденный кусок соседу по столу.

– Страшно, да? – спросил доктор.

– Тягостно на это смотреть, – признался я.

– А вы не смотрите. Вы такое не берите в голову, а играйте, маэстро. Играйте, пока играется…

Я вспомнил Станислава Ежи Леца: «”Выше голову!” – сказал палач, накидывая петлю».

– Парад немощности, – проговорил я.

– Разве?

– Разве нет?

Доктор ухмыльнулся.

– Кто посмеет назвать старухой госпожу Берту с её прекрасно сохранившейся силиконовой грудью, и у кого достанет смелости обозвать стариком господина Роберта, у которого сквозь вставленные челюсти с трудом, но всё-таки пробивается какое-то подобие улыбки? Пока мы не выясним, как дела обстоят там, нам ничего иного не остаётся, как уважать здешнюю жизнь. Не напрасно Монтень писал о том, что жизнь – это приготовление к смерти, и что смерть учит человека жить.

– Даже так, как живут эти люди? Стекающая изо рта слюна, трясущиеся руки, упрятанные в штанах подгузники – это жизнь? Неужели мы живём для того, чтобы дождаться своего неминуемого капкана в виде старости и смерти? Хорошо ещё, что это мы проделываем всего лишь один раз…

– Господин Корман, вас к телефону! – крикнула медсестра Роза.

Я поднял трубку.

В ней звучала до-мажорная сонатина Клементи.

Наверно, я побледнел, потому что доктор обеспокоенно спросил:

– Что там?

– Я бы и сам не прочь узнать.

Из туалета выскочил совершенно голый Ашер и, роняя слюну, громко потребовал, чтобы его признали мужчиной. Подоспевший санитар стал Ашера успокаивать, клянясь, что никто в этом не сомневается. Ашер успокоился и дал отвести себя в комнату.

– Хоть бы прикрыл свою наготу, – заметил я.

Доктор улыбнулся.

– Какая же это нагота? Настоящая нагота скрывается далеко в глубине себя.

Я мысленно заглянул в себя и поморщился.

– Кому пришло в голову назвать человека венцом творения?

– Кому же ещё, если не самому человеку? – сказал доктор. – Тебе не кажется странным тот факт, что количество разума на планете сохраняется постоянно на одном уровне, а население всё увеличивается?

Да, мне казалось.

Доктор пояснил:

– С одной стороны, успехи в гериатрии, с другой – пока умные рассуждают, глупцы размножаются.

Я напомнил о Боге:

– В конце концов, это Он навлёк на нас голод, засуху, старость и болезни.

Доктор усмехнулся:

– Море, цветы, музыку и нас с тобой – тоже Он.

Я пристально посмотрел на доктора. Он производил (создавал) впечатление человека, который верит в то, что говорит.

– Доктор, не слишком ли много в вас Бога? – спросил я.

– Бога слишком не бывает, – сказал доктор.

– Если, конечно, Он вообще есть…

– Я предпочитаю, чтобы Он был.

В зал вошёл высокий мужчина с неровно подстриженной бородкой.

Сестра Роза издали прокричала:

– Рива, к тебе пришли!

Толстая Рива, у которой были сильно провислый живот и багровые щёки, повернула голову. Как выяснилось, Риве в этот день исполнилось восемьдесят три года, и муж принёс ей в подарок модель усовершенствованной клизмы.

– Хорошо бы суметь перехитрить смерть, – сказал я доктору.

– Так ведь пытались…

Доктор немного помолчал, словно раздумывая над тем, имеет ли он право разглашать тайну, а потом я услышал историю о царе Сизифе, к которому явился бог смерти Танатос и предложил пройтись с ним прогуляться. Царь, догадавшись о цели Танатоса, заметил, что, согласно греческому обычаю, он должен вначале гостя накормить, напоить, в баньку проводить, а когда бог смерти подчинился Сизифу и сел за стол, был тут же закован в цепи на несколько лет. Люди перестали умирать, ибо некому стало приходить за ними. Но такое положение дел не могло радовать всех тех, кто оказались тяжело раненными в нескончаемых битвах. Корчась от мучительных болей, воины молили даровать им скорейшую смерть, но та не приходила. И тогда, вняв молитвам раненых, демон смерти Арес отыскал и освободил бога смерти Танатоса и принялся навёрстывать упущенное. Наконец-то смогли умереть смертельно больные и мучительно жаждущие избавления от мук герои, а что касается Сизифа, то он был тут же отправлен в подземное царство и обречён на вечный каторжный труд за попытку шутить со смертью.

Я подумал о моей маме: «Она совсем не старая!»

У доктора я спросил, любит ли он свою жену.

– Конечно.

– А потом, тогда, когда она состарится?