Михаил Ландбург - На последнем сеансе
чужое дыхание —
не ответили.
«А вам было это зачем?» – Я потрогал мои плечи, живот, ноги.
Мои плечи,
мой живот,
мои ноги —
молчали.
Я себя спросил: «Зачем? Зачем? Зачем? Зачем? Зачем? Зачем?»
Мой мозг застопорило, и устроенный самому себе допрос напоминал описание Уолтером Рэли экзаменов, когда «те, кому не интересен ответ, спрашивают тех, кто не может ответить».
«Зачем было мне это? Почему?» – Подобно шекспировскому Горацио, я вздрогнул.
И тут он вздрогнул, точно провинился
И отвечать боится.
История с медсестрой Викой как бы вырвала из меня кусок опрятности. Я никогда не шёл на поводу у моего члена и уж тем более не считал себя его рабом, но в ту ночь…
В моей голове мелькнула мысль: «Что если в наказание за свой саспенс мне взять и застрелиться?»
Но передумал.
Выбравшись из кровати, я босиком пробрался к книжному шкафу.
В дни своих рождений мои родители дарили друг другу по две-три книги, а потом эту традицию переняли и мы с Эстер. Со временем книжный шкаф превратился в довольно приличную библиотеку. Мама часто перечитывала Кнута Гамсуна и Стефана Цвейга, а отец – Сервантеса, Толстого и Беккетта. «Книги – защитники души», – говорила мама, пытаясь внушить мне, что если душе понадобится помощь, то персонажи Платона, Бальзака, Ремарка, Башевиса-Зингера, Бёлля, Аарона Мегеда на мой призыв непременно отзовутся…
Достав том «Триумфальной арки», я отыскал те самые строчки: «Лавинь, узнав о смерти жены, провёл ночь в публичном доме. Проститутки спасли его. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего».
Читая эти строки, мне вдруг показалось, что я физически ощущаю присутствие автора.
«То-то же!» Взбодрённый Ремарком, я захлопнул книгу. Ни к чему превращать себя в шофар и трубить о своём покаянии. Я оглянулся на дверь в комнату жены.
И тут меня снова прорвало: «Зачем была та женщина? Зачем на себе халатик распахнула? И зачем было это? Возможно, у медсестры Вики умер муж, и ей это было нужно для своего спасения? И тогда что же выходит? Что для кого-то я послужил проституткой? Я!?»
Не торопясь выйти из сна, я поговорил с Ортегой-и-Гассетом. Знаменитый психолог внимательно выслушал меня, а потом потряс пальцем перед моим носом.
«Когда цепь событий обретает непредвиденный поворот, – сказал он, – мы себе заявляем, что это невероятно».
«Понял!» – хотел я ответить психологу, но тут зазвенел телефон.
– Как мама? – спросила дочка.
– Теперь спит. Она просила, чтобы я пошёл с ней в кино.
– В кино?
– В кинотеатр «Офир». На последний сеанс. До того, как родилась ты, мы еженедельно ходили в кинотеатр «Офир» на последний сеанс. Мы просто обожали ходить на последний сеанс, а потом, по дороге домой, заглядывали в небольшое кафе и выпивали по бутылочке лимонада. Дома мы ложились в нашу кровать и перед тем как уснуть читали Музиля, Сент-Экзюпери, Гамсуна, Генри Миллера и верили, что будем всегда счастливы. Об Имре Кертесе мы тогда не знали. Сегодня твоя мама обо всём этом вспомнила.
– И что же теперь?
– Теперь твоя мама спит.
– А ты?
– Я – нет. Общаюсь с собою. Веду исключительно важную беседу.
– С самим собою?
– По-настоящему важные беседы только с самим собою и возможно вести. Сейчас я беседую с собой о проститутках.
– Вот как!
– В мои годы людям позволительно заводить в голове тараканов.
– Кажется, тараканы заводились у тебя и в прежние годы…
– Возможно, только они были других размеров.
– Папа…
– Что?
Трубка помолчала.
– Береги себя! – услышал я потом.
– Обязательно! А как у тебя?
– Путаница. Жизнь путаная…
– Это не она. Просто этот мир заселён путаниками.
– Я его плохо перевариваю…
– Мир не виноват. У людей слабые желудки. Этот мир надо уметь как следует прожевать, а мы заглатываем в себя куски всякой гадости, а потом ими же давимся…
– Приятных снов, папа.
– И тебе. Поцелуй за меня внука.
Я вернулся в кровать.
С улицы доносился рокот грузовых машин. По ночам они подвозили к базару ящики с фруктами.
Сон то приходил, то обрывался. В памяти шевельнулись чьи-то слова: «Беспробудно спят лишь три вида людей: дети, мёртвые и ночные сторожа». Я не находил причин, чтобы воспринимать себя ребёнком, ночным сторожем или мёртвым. Уже неплохо…
Часы показывали 1:17.
«Эстер… – подумал я. – Время…»
Я зажёг свет, снова пробрался к книжному шкафу, ощутив потребность полистать Книгу Священных писаний.
«В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым», – прочёл я.
«Какое прелестное было время! – подумалось мне. – В те дни…»
Вдруг утешил себя мыслью: «Так ведь в Израиле царя нет и сегодня…»
А вот тут сказано, что «всякое дело Бог приведёт на суд, и всё тайное, хорошо ли оно, или худо».
«Всякое дело…» – какое бодрящее душу обещание!
Вернув Книгу на место, я задержал взгляд на прислонённой к стеклянной дверце старой фотографии. На маме была светлая широкополая шляпа и ситцевое платье со вставленными плечиками-подушечками, а рядом отец в форме бойца Еврейской бригады армии Её Королевского Величества. Тут же ещё одна фотография: отец в гражданском костюме, который он носил во время службы в отделе городского водоснабжения. В этом же костюме отец ходил на концерты в филармонию.
Мама…
Отец…
Рядом…. Врозь – никогда.
Как-то к приболевшему отцу пришёл приятель-музыкант и, заметив лежащую на шкафу шляпу, удивился: «Никогда не видел вас в шляпе!» Отец сел в кровати и очень серьёзно проговорил: «Шляпу не ношу, чтобы ни перед кем её не снимать».
Теперь эта кровать моя. Забавно: жизнь зачинают в кровати, в кровати же и заканчивают…
Мой отец…Мне исполнилось девятнадцать, когда мой отец умирал от рака. В музыкальном ансамбле Южного военного округа, где я служил аккомпаниатором, мне разрешили взять недельный отпуск.
В клинике отца больше не задерживали, а лёжа дома, он смотрел на всё окружающее каким-то странным, загадочным взглядом. В один из дней он особенно долго молчал и меня разглядывал неотрывно, почти не мигая. Я не знал, куда себя девать.
И вдруг отец заговорил о жизни и о малодушии.
– Ты меня понял? – спросил он.
Я ответил, что над этим подумаю. Я пытался сказать что-то ещё, но отец жестом руки остановил меня. Мы продолжали просто смотреть друг на друга. Кажется, в эти минуты я впервые в своей жизни оценил выразительность молчания.
– Поставь ту запись (кассету), – попросил отец. – Хочу послушать сейчас…
Кажется, я сильно покраснел, вспомнив, что синюю коробочку с записью до-мажорной сонатины Клементи я подарил Юдит.
Кинувшись к пианино, я сказал, что лучше сыграю вживую.
– Сынок, живи долго и счастливо, – сказал отец, когда я кончил играть (потом).
Я обещал.
– Но знаешь ли ты, что означает счастье?
Я сказал:
– Когда тебе радостно от достигнутого (полученного).
Отец немного помолчал. Ещё никогда его лицо не казалось мне таким озабоченным.
И вдруг отец попросил достать из книжного шкафа его любимого Шопенгауэра.
Я достал.
Отец принялся пролистывать страницы.
– Вот, – наконец, сказал он. – Запоминай.
Отец произносил слова медленно, местами с особым нажимом и чуть ли не по слогам:
– Счастливейшая страна та, которая нуждается в малом ввозе, или совсем в нём не нуждается, – так и из людей счастлив будет тот, в ком много внутренних сокровищ, и кто для развлечения требует извне лишь немного или ничего.
Вернув книгу, отец спросил:
– Ты понял всё?
Я сказал, что не всё.
– У тебя есть время. А пока запомни: успех, слава, красота женщины и всё такое рано или поздно иссякнет, и тогда самое важное – сохранить хотя бы себя. Сохранить! Понимаешь?
Я кивнул.
Отец снова приподнял и руку и задержал её в воздухе – так делают, когда требуют принятия клятвы.
– Сохранить совесть… Понимаешь?
– Да.
– И сострадание.
– Да.
– И справедливость.
– Да.
– До конца.
– Да.
– И держать удар не отвыкай.
– Да.
– Обещаешь?
Я обещал:
– Совесть, справедливость, сострадание до конца.
– Всё верно.
Рука отца дрогнула.
– Не умирай! – просил я.
Плохо выбритой щекой отец потёрся о подушку.
– Эй, боксёр, не грусти. Видишь, я не грущу…
Я не видел.
– Знаешь, почему?
Я не знал.
– Пока ты будешь музыкантом и бойцом, я не затеряюсь…
Я смотрел в его удаляющиеся от меня глаза и шептал:
– Папа, я не понимаю…
Рука отца потянулась ко мне.
– И бойся Бога, – услышал я. – Потому что…
Рука повисла в воздухе.
– Папа, я не понимаю!
Отец незнакомо улыбнулся.
– Мужчины в ответе…
– Папа!
– Только не спрашивай, что отнимает у нас жизнь.
Глаза отца потухли.
Рука отца опала.
Лицо отца поменяло цвет.
Отец!!!
Он ушёл от меня, ослушавшись – ведь родители детей не слушаются. Родителям подавай, чтобы дети слушались их.
