Евгения Перова - Другая женщина
– Ты бы простил ее, а? Ведь вам же дальше жить, детей растить…
– Варька… Все-то ты понимаешь… Ладно, пора двигаться к дому. Катюшка! Пошли! Господи, зачем тебе этот сучок?!
– Класивый потому что! Ты, что ли, не видишь? Это вовсе длакон!
Варька рассмеялась:
– Да, твоя дочь!
И, глядя им вслед, подумала, что на самом деле ничего не понимает – уж больно странно выглядит Дон, совсем на себя не похож…
Пока Варька, бредя домой от Артемьевых, вспоминала события недавнего прошлого, а Томка, зевая, разбирала постель – второй час, ты подумай, как засиделись с Варварой! – за семьсот с лишним километров от них Митя и Лёка медленно приходили в себя. Лежать им было почему-то не очень удобно. Митя некоторое время с удивлением рассматривал красный тапочек, маячивший у него перед носом, потом догадался и быстро перевернулся на спину, притянув к себе Лёку, которая, томно вздохнув, послушно улеглась сверху.
– Слушай, почему это мы на полу?!
– Потому-у…
– Понятно. Тебе жестко было, бедная!
– Я не заметила…
– Дорогая! – Он поцеловал ее в шею под ушком, потом вдруг рассмеялся.
– Что ты?
– Да так. Странное чувство…
– Какое?
– Словно это первый раз! Как будто я впервые с женщиной!
– Адам после грехопадения?
– Вроде того.
– Ладно, вставай, Адам! А то мы всю пыль с ковра собрали!
Они перебрались на кухню – у обоих тут же возникло ощущение, что этих двух месяцев расставания и не было: Митя так же, как тогда, наворачивал такую же жареную цветную капусту с куриной котлетой, а Лёка опять сидела и любовалась им, подперев щеку рукой.
– Слушай, совсем забыл! – сказал Митя, едва прожевав первый кусок. – Я ведь написал кое-что за это время.
– Правда?! Стихи?
– Нет, совсем не стихи. Это вроде как проза. Повесть, что ли? Называется «Письма к Леа».
– Я хочу почитать!
– Конечно! Только надо еще править. Понимаешь, мне писать-то некогда, да и негде. Поэтому текст частично в блокнотах, а почерк у меня… Ну, сама увидишь. Потом я купил маленький ноутбук и писал по дороге. И по ночам. В общем, это все нужно привести в порядок, и я надеялся, что ты поможешь… Лёка?!
Лёка вдруг заплакала навзрыд – слезы так и брызнули!
– Господи, да что ж такое?! – Митя кинулся обнимать и целовать, а Лёка, отвечая на его поцелуи, бормотала, смеясь и плача одновременно:
– Я знала, знала! Я чувствовала это в тебе! Я знала, что мы не просто так! Я все сделаю – перепишу, напечатаю, выправлю! Там большой текст? Книжка получится?
– Ты даже не прочла, а думаешь о книжке! Может, это сплошная графомания!
– Нет! Этого не может быть! У тебя дар, я знаю! Я сразу это поняла!
– Ты так веришь в меня, что даже страшно…
Мите действительно стало страшно: а вдруг, если текст на самом деле ничего не стоит, она разочаруется?! В самом-то деле – что в нем есть такого, чтобы привлечь столь изысканную женщину, как Леа? Ничего! Но в глубине души он знал: написанное – прекрасно. Митя еще не догадывался, что теперь всю жизнь его душа так и будет колебаться на весах, которые держит своенравная Муза – от полного отчаянья и ощущения собственной никчемности до классического «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».
Хотя он все время что-то сочинял и даже иногда записывал, то, что происходило с ним в последние два месяца, совсем не было похоже на прежнее! Уже после смерти бабушки Митя почувствовал, как что-то сдвинулось в душе, словно слегка приоткрылась тяжелая дверь в таинственную сокровищницу. Он попытался было написать рассказ или повесть о бабушкиной жизни – получалось плохо, да он и сам понимал, что горе еще переполняет душу.
Все изменилось после той внезапной горячки – температура спа́ла, но внутренний жар не утих. Митя не мог этому сопротивляться, словно чья-то жесткая рука держала его за воротник и тыкала в клавиатуру: пиши! Он и писал. Слова изливались свободно, и Мите казалось: он просто записывает под диктовку. И, перечитывая потом текст, даже несколько недоумевал: «Неужели это все я сочинил?! Как у меня получилось?!»
На следующий день они разобрали черновики – то и дело отвлекаясь.
– Это что – курица лапой корябала?! – вглядываясь в рукопись, ворчала полуголая Лёка, сидевшая по-турецки на кровати. – Ради бога, пиши сразу в компьютер! Ну ладно, разберусь как-нибудь… Ай! Что ж ты делаешь…
Митя притянул ее к себе – сил у него никаких уже не было, но хотелось чувствовать ее рядом:
– Ты слишком далеко!
– А тебе надо обязательно близко?
– Обязательно!
– Листочки рассыпались…
– Да ладно…
Через несколько минут – и несколько поцелуев! – все листочки были собраны, и они, приткнувшись друг к другу, стали разбирать Митины каракули, которые он сам не всегда мог расшифровать – Лёка сразу писала карандашом перевод самых загадочных пассажей, а две фразы так и остались неразъясненными.
Мите действительно было необходимо все время ощущать свою Лёку рядом: чувствовать тепло ее тела, запах волос, слышать стук сердца, биение пульса, дыхание. Только сейчас он осознал, насколько ему раньше не хватало простой человеческой нежности – Томка терпеть не могла все эти, как она выражалась, сюси-пуси, и за каждым поцелуем или объятием ей мерещилось непременное продолжение. Спали они с самого начала отдельно: Томка во сне без конца ворочалась и металась, и, после того как заехала Димке коленом по самому чувствительному месту, он категорически отказался делить с нею супружеское ложе. И теперь, проведя ночь с Леа, он просто наслаждался близостью женщины, такой прекрасной, такой желанной! Такой спокойной.
– Как хорошо, что ты тоже любишь обнимашки, – сказала прекрасная и желанная, устраиваясь поудобней у него под боком. – Ты знаешь, оказывается, человеку обязательно надо, чтобы его обнимали! Четыре раза в день – минимум. Правда-правда!
– Обнимашки?! Забавное слово. Детское. А расскажи – какая ты была в детстве?
– Ой, страшная нюня и плакса! Все время куксилась! Когда гуляли, вечно терялась – мама рассказывала. Играла только с лошадками, просто помешана была на этих лошадках! У меня их много было, разных – и пластмассовые, и деревянные, большие, маленькие. Целое стадо!
– Целый табун.
– Ну да. Даже снилось, что скачу верхом! А когда видела клодтовских коней на Аничковом, увести нельзя было, только мороженым отвлекали. И почему именно лошадки?
– А лет в пятнадцать?
– В пятнадцать? Нескладная, неуклюжая…
– Быть этого не может!
– Еще как может! Я очень быстро выросла, выше Кали, а она на целых три года старше. Координация движений плохая, я все время что-нибудь роняла, разбивала. Ужасно себе не нравилась. Худая, длинная… Ноги отрастила тридцать девятого размера, ступня узкая, ничего не купишь, в каких-то галошах вечно ходила… Платья донашивала за Калей… И страшно была влюблена. Безнадежно!
– В какого-нибудь учителя, наверно?
– Нет! В Калиного молодого человека. Он совсем взрослый – года двадцать два – двадцать три… Красивый… Я так страдала! Все воображала, как умру от неразделенной любви и они будут рыдать над моим гробом. А я лежу – вся из себя прекрасная. И он сокрушается: «Ах, почему я не ответил на ее чувство, такое сильное и глубокое, она же мне нравилась больше сестры!» Вроде как я собой пожертвовала ради Калиного счастья… Смейся-смейся! – И невольно рассмеялась сама. – Ну да, теперь смешно. А тогда…
– А дальше что было? С молодым человеком?
– Ну, потом он куда-то делся! Так и не узнал о моей безнадежной любви.
– Бедная девочка! – очень нежно произнес Митя и провел пальцами по ее щеке и губам.
– Мне так хорошо с тобой, – прошептала она. – Так надежно! Я чувствую себя защищенной…
– Знаешь, это ты делаешь меня мужчиной. Раньше я ощущал себя мальчиком, понимаешь? Жил, как… как лист на ветру. А сейчас пустил корни. Ты создала меня. Нет, не так. Я был всегда, просто ты вызвала меня к жизни. Мне кажется, это и есть любовь.
– А я два месяца убеждала себя, что нам не нужно никакого продолжения! И что вышло? Ужасно в тебя влюбилась! Просто ужасно…
– Так сильно?
– Да…
– Я счастлив.
– Правда?!
Они заглянули друг другу в глаза, потрясенные той невероятной, немыслимой, невозможной случайностью, что привела их друг к другу.
– Я тебя никогда не перелюблю, – прошептала Лёка, а Митя улыбнулся:
– Тоже детское слово, да?
– Ага. Я так маме всегда говорила.
– Хорошее слово, многозначное.
– Не перелюблю – не разлюблю!
– А еще – не буду любить слишком много. Избыточно.
– Да, правда… Мне это в голову не приходило. – Она вспомнила Германа Валерьяновича – пожалуй, он ее перелюбил именно в этом смысле. И, пожалуй, ей стоит последить за собой, чтобы не стать Мите в тягость со своей любовью! Постараться любить Митю – для него, а не для себя.
– Что ты вдруг загрустила, а?
– Я просто подумала… Когда я стану старушкой, седой и сморщенной, ты будешь еще вполне молодцом…
