Юлия Монакова - Вьетнамская жар-птица
Вера видела, что бабушка очень полюбила её. Она не жалела сил на музыкальное образование внучки и прочила ей большое будущее. С помощью её связей девочку удалось даже пристроить на знаменитый телеконкурс юных талантов. Веру несколько раз показали по телевизору – она проходила тур за туром и выбыла незадолго до финала. Но после эфиров люди ещё долго узнавали её на улицах и в метро, неизменно расплываясь в счастливых улыбках: «Ой, девочка, а это ведь ты пела на “Утренней звезде”?» Чего скрывать, это было ей, малявке, чертовски приятно. Ну, а бабушка полагала, что это – неплохая путёвка в музыкальную жизнь, и активно готовила внучку к новым победам на новых конкурсах. Хотя, откровенно говоря, будущее российской музыки представлялось старухе всё более безрадостным и пессимистичным…
В начале девяностых отечественную эстраду буквально колбасило. После выхолощенной советской идеологии внезапно наступила эра вседозволенности и разврата. Умение петь для исполнителя стало делом третьестепенной важности. Заговорили об имидже, раскрутке и продюсировании – то есть о тех трёх китах, на которых держался успех любого современного эстрадного артиста. Из кассетных магнитофонов зазвучали бравые мужественные «Любэ» и необузданные «Кар-мэн», жалостливая одиночка Татьяна Буланова и меланхоличная Анжелика Варум с кукольным личиком, загадочный брутал Кай Метов и удручающе безголосый, но сексапильный Влад Сташевский…
Вера, истинная внучка своей бабушки, воспитанная на старой доброй классике или хотя бы просто на хорошей музыке, решительно отказывалась понимать современную поп-культуру. А вот её одноклассницы дружно сходили с ума от ребят-удальцов из группы «На-На», которые охотно трясли со сцены своими гениталиями, вызывая блаженные припадки у фанаток, взбудораженных гормональной перестройкой своих юных организмов.
Верина одноклассница фанатела от уже упомянутого выше Влада Сташевского; когда одна скандальная жёлтая газетёнка опубликовала список его «побед» на сексуальном фронте, состоящий из ста двенадцати имён, одноклассница на полном серьёзе уверяла, что она лично будет в этом списке сто тринадцатой, и обязательно добавляла: «Последней». Вере удивительна была эта страсть к тощему пареньку без малейших признаков музыкального слуха, однако она привыкла не высказывать своего мнения, если её об этом не просили.
В конце года случился взрыв.
Нельзя сказать, что обстановка в квартире Громовых до этого была тихой и мирной, – нет, конечно, сдерживаемое напряжение явственно разливалось в воздухе. Оно ощущалось и в поджатых губах мачехи, и в устало-раздражённой морщине, которая навечно залегла между бровями отца…
По вечерам семья не собиралась, как прежде, на кухне за дружным весёлым чаепитием – каждый разбредался по своим углам и сидел там тихонько. Бабушка смотрела «Санта-Барбару» в гостиной, сёстры делали уроки или слушали музыку в своей комнате (язык уже не поворачивался называть её «детской»), родители читали в спальне… Но в этом не было умиротворения и уютного домашнего спокойствия. Наоборот, все как будто тревожно чего-то выжидали и боялись расслабиться.
В тот вечер мачеха пришла домой расстроенной – в магазине ей продали откровенно гнилую картошку, да ещё и обхамили при этом в лучших совковых традициях: «Женщина, чё ты умничаешь, не нравится – не бери, не задерживай очередь, вали отсюда!» Ольга, мысленно пытаясь переварить обиду, от которой до сих пор жгло щёки, разложила картошку на кухне и принялась сортировать её на три кучки. В одну шли совершенно негодные клубни, которые оставалось только выбросить в помойное ведро; в другую – картофелины, порченные не целиком, а лишь частично, – можно было вырезать гниль, а остальное сварить или пожарить; в третью – более-менее целая картошка.
В разгар процесса зазвонили в дверь – продолжительно, настойчиво, бесконечно-испуганно. Такие звонки обычно не несут с собой ничего хорошего. Все переполошились. Мачеха бросила свою картошку и понеслась открывать; вслед за ней в прихожую выскочили Вера с бабушкой; взволнованный отец тоже возник на пороге своего кабинета.
Это пришла Дина. Но в каком виде!.. Зарёванная, с потёкшей тушью, без шапки, с взлохмаченными волосами.
– Доча, что с тобой? – Ольга кинулась к ней в страхе.
– За мной… какие-то уроды увязались, – прорыдала Дина. Она была на дне рождения у одноклассницы, и происшествие случилось во время её возвращения домой. – Шли молча, но я сразу поняла, что они меня преследуют… Я резко пустилась бежать, они – за мной… До самого двора за мной гнались, а около подъезда отстали.
Все ахнули хором.
– Боже мой… девочка моя! – Громова с силой прижала дочь к себе. – Да как же это можно… Да что же это… Даже подумать страшно, что могло бы случиться…
– Они в подъезд точно не вошли? – с испугом спросила потрясённая Вера.
– Нет, – икая, отозвалась Дина, – я по лестнице… бегом, лифта ждать боялась… за мной никто не входил.
– А шапка твоя где?
– Свалилась где-то…
И тут Снежную королеву прорвало.
– Господи, да когда же кончится этот мрак, весь этот ужас! – захлёбываясь слезами, закричала она. – Когда мы спокойно сможем ходить по вечерним улицам, не вздрагивая и не опасаясь, что нас изнасилуют или ограбят?! Что ты молчишь? – набросилась она на мужа. – У тебя две дочери, между прочим! Ты не подумал, каково им жить в этих условиях?!
– Оленька, успокойся… – начал было отец, пытаясь взять её за руку, но она отбросила его ладонь.
– Я так… больше… не могу, – задыхаясь, выговорила она. – У меня сегодня порвалась последняя пара колготок. Мне не в чем идти на работу, понимаешь ты это или нет?! Я и так покупаю только телесный цвет, чтобы дырки не были слишком заметны… Но сколько можно… сколько можно уже? – закричала она с новой силой.
– Верочка, – скомандовала бабушка негромко, – накапай Оле тридцать капель валерьянки.
Вера испуганно попятилась в сторону домашней аптечки, где стояла бутылочка с валериановой настойкой. Мачеха же продолжала рыдать:
– Я хочу… прийти в магазин и купить ту шмотку, которая мне понравится! Вот просто – понравится! А не то дерьмо, что, быть может, мне предложат. Хочу есть свежие овощи и фрукты, а не выбирать между гнильём или неспелым…
Вера торопливо сунула мачехе в руку стакан.
– Выпей, – властно приказала старуха невестке.
Ольга, стуча зубами о край стакана, послушно проглотила валерьянку.
– Та-а-ак… – медленно проговорил отец, растирая левую сторону груди ладонью.
Что-то особенное было в его голосе, жёсткое и страшное, отчего все моментально примолкли и уставились на него.
– Мы завтра же начинаем собирать документы на эмиграцию, – выдохнул Громов. – Так жить больше невозможно.
Римма Витальевна открыла было рот, чтобы возразить что-то, но сын остановил её одним движением руки.
– Мама, – резко проговорил он, – помолчи. Ты можешь оставаться в России, если хочешь. Твоё право. Но мы уезжаем отсюда. И чем скорее, тем лучше.
1995 год
Римма Витальевна медленно отворила дверь своим ключом и вошла в прихожую. Квартира встретила её удручающей тишиной и тем обычным беспорядком, который остаётся после суматошных сборов. Полуоткрытые ящики письменного стола и дверцы комода; пёстрая груда журналов, веером разлетевшихся по полу; огрызки колбасы и недопитые чашки чая на кухне, где бабушка всего несколько часов назад торопливо строгала бутерброды на всех…
Громовы собрали чемоданы заблаговременно, но до самого отъезда периодически кто-нибудь неожиданно вспоминал об очередной вещи, жизненно необходимой в Америке. Чемоданы снова открывались, вещи утрамбовывались ещё плотнее, хотя казалось – плотнее уже некуда.
Римма Витальевна, тяжело ступая, прошла на кухню и опустилась на табуретку, неподвижно глядя перед собой. Перед глазами всё ещё стояла картина торопливого прощания в Шереметьево, неловкие смазанные поцелуи, попытка скрыть грусть и страх на растерянных лицах…
– Ну… не навек же прощаемся, – пытаясь бодриться, выговорил её сын. – Железный занавес давно рухнул, так что никаких сожжённых мостов и обрубленных концов!
Вера стояла, по-детски надув губы, и пристально глядела на самолёты за стеклом. Она специально отвернулась от всех, чтобы никто не заметил набухших от слёз глаз. Зареветь сейчас было бы глупо, неправильно, стыдно… В конце концов, ей почти пятнадцать лет. Она совсем взрослая. Она покидает Родину и улетает в США. У неё там начнётся новая, счастливая жизнь…
– Верочка, – произнесла старуха, и голос её звучал не привычно властно, а просительно, как у нищей.
Горло Веры сжало мучительным спазмом. Нельзя плакать, нельзя!.. Только не перед бабушкой!
– Да, бабуль, – выговорила она ровно.
Римма Витальевна попыталась улыбнуться.
