Владимир Дэс - Зелёное пальто
Думал я, думал и ничего не надумал.
Единственно, что мне было ясно, – мое будущее никак не было связано с девушкой-любительницей симфонической музыки.
Поэтому натянул я опять на себя свое любимое зеленое пальто и вместо консерватории побежал кулаки свои проветривать, к своей молодой и дерзкой кодле [4] , состоявшей из таких же полудурков, как и я.
Мы, как всегда, в темном переулке попросили у одинокого дядьки закурить. Дядька ничуть не испугался. Чем, по правде, вначале удивил, а затем напугал нас. Переспросил:
– Чего вам, детки, я не понял?
– Чего-чего, курить давай, а заодно и деньги, – пропищал детским басом кто-то из нас. Дядька опять не испугался и, попросив нас успокоиться, сказал, что курить – здоровью вредить, а деньги надо не просить, а зарабатывать.
От этих непонятных слов ряды наши сильно поредели. То есть остался я один. И чтобы не слушать больше дядьку, я решил сломать ему челюсть.
Размахнулся я и бам… не попал.
Размахнулся еще раз и опять мимо.
Мужик стоял и спокойно так смотрел на меня.
А я удивленно на свои кулаки.
Наконец дядька вздохнул и, уже посмотрев на меня, как на назойливую муху, резко ткнул меня в живот своим кулачишкой. От удара в глазах сверкнуло, и я, задохнувшись, рухнул на землю.
Потом меня подняли за шиворот и приволокли в спортивный клуб, где этот дядька был тренером по боксу.
Так я стал боксером.
Пока до армии я потел и тренировался в спортивном клубе, дружки мои по кодле все испарились: кого посадили, кого зарезали, а кто отравился «Солнцедаром», паленым арабским вермутом.
Так что когда пришло время исполнять воинский долг перед Родиной, я один из всего барака оказался способен его исполнить.
На мои армейские проводы мама поставила флягу браги [5] . Из браги нагнала трехлитровую банку самогонки. Добавила к столу таз винегрета и стала счастливой оттого, что у нас на проводах все как у всех. По-хорошему.
По-людски. Не хуже, чем у других.
Друзей у меня, по понятным причинам, на проводах не было. Только подруга по прозвищу Трахома. Кличку свою она получила за пристрастие к «противогазу» [6] , и от этого у нее гноились глаза. Когда я уходил из дома, мама меня перекрестила.
Трахома поклялась меня дождаться.
Старшая сестренка подстригла налысо.
Младшая из колонии прислала телеграмму: «Пальто не бери. Оставь мне. Не оставишь, выйду – зарежу».
Даже мой папа ради такого случая выполз из свой теплоцентрали, пришел на проводы и так напился маминой самогонки, что начал беспрерывно икать. И вечером, и ночью, и утром.
Сосед-ветеринар осмотрел его, икавшего, как дышавшего, и сказал, что болезнь эта очень серьезная и что папа скоро помрет. Так в середине XVIII века умер от икания племенной жеребец светлейшего князя Потемкина.
И по всем законам выходило, что мне должны дать отсрочку из-за смертельной болезни родителя.
Но тренер, посмотрев на все эти проводы, посоветовал мне как можно быстрее – почти бегом – идти служить Родине.
Так я и сделал: чемодан в руки, зеленое пальто под мышку, и в вагон.
Зачислили меня в десантные войска.
В эшелоне, набитом новобранцами под самую крышу, царил полный хаос.
Но я, надев свое зеленое пальто, сразу привлек к себе внимание сержантского состава. Они назначили меня главным экспроприатором домашних булок, колбасок и наливок для начсостава.
В Москве к нам в эшелон добавили хохлов-новобранцев, а это значит, что к рациону сержантов добавилось сало.
Куда нас везли этим этапом, было военной тайной, но мне как человеку, приближенному к желудкам сержантов, сказали по секрету, что наш состав едет в Прибалтику.
А Прибалтика для нас, волжских недоумков, была той же заграницей. Настроение сразу поднялось.
Но когда темной ночью на грузовиках весь наш эшелон долгое время везли по дремучим литовским лесам, настроение опустилось. Остановились на какой-то поляне, где светили прожектора и лаяли собаки. «Покупатели», то есть представители воинских частей, начали отбор новобранцев.
Меня, человека уже отличившегося, сержанты порекомендовали командиру учебной разведроты.
Посмотрев на меня, в зеленом пальто, на мои кулаки и заставив подтянуться на суку литовской осины, командир кивнул:
– Пойдет.
Лучше бы меня не рекомендовали и лучше бы я не подтягивался.
Дурак везде горе найдет.
Так получилось и со мной.
Я попал в ад.
Часть наша стояла в дремучих лесах, среди волчьего воя и злобных взглядов литовских хуторян.
Сержанты и офицеры, с каким-то садистским остервенением и упорством нас, молодых и здоровых, старались превратить в инвалидов.
Передвижение только бегом, стрельба, прыжки, газовые атаки, рукопашные бои и днем и ночью. Проглотить еду: первое, второе и третье – предлагалось за две минуты.
Капитан, командир нашей роты, всегда ходил с хлыстом.
Постукивая им по зеркальному голенищу идеально отутюженного сапога, он наставлял нас:
– Курсанты, какая же вы непобедимая Советская армия, если у вас члены стоят, как колы. Вот когда «колы» торчать не будут, тогда вы станете достойными памяти своих отцов победителей. Почему? – спрашивал он нас, полуобморочных, после очередного кросса. И сам же отвечал:
– Потому что врагу для победы достаточно сбросить на вас взвод проституток, зараженных сифилисом. Вы со своими стоячими «колами» тут же наброситесь на «этих» лазутчиц. И что в итоге? В итоге – поражение!
Но время шло, закончился и этот ужас. Мы получили звание сержантов, и нас направили в войска. Исчезли в прошлом и хлыст, и капитан, и жуткий холод ночных бросков.
Провожал нас литовский народ радостными надписями: «Прощай, Иван!» Плакала лишь одна молодая литовка – гарнизонная буфетчица, к которой по раннему утру ходил наш генерал, а ночью я, надевая для конспирации вместо солдатской шинели свое зеленое пальто.
В Каунасе, на сборном пункте, всех нас перераспределили по дивизиям: кого в Фергану, кого в Молдавию, кого в Рязань. Меня же, очевидно, из-за того, что я так боялся морозов, – в теплый солнечный Азербайджан. Погуляв недолго по городу, затарившись вином и водкой, я со своей командой сел в поезд, и мы отправились к новому месту службы.
До Тбилиси доехали без приключений.
Пили водку да по графику ходили в гости к нашим проводницам Клавочке и Люсеньке.
В Тбилиси вино, закупленное в Каунасе, закончилось, и меня, как самого вменяемого отправили за грузинской чачей [7] .
Причем без копейки денег.
Я, оставив на сохранение мое зеленое пальто Клавочке и Люсеньке, вышел на площадь перед вокзалом.
Вокруг – никого.
Ночь.
Все закрыто: и магазины, и буфеты.
Только слева от вокзала, под пальмой, в бурке, стоял одинокий старик с большим горбатым носом, длинным посохом и козой на веревке.
Я подошел к нему, поприветствовал и спросил: «А скажи, отец, как бы мне, воину, разжиться наркомовскими ста граммами в этом прекрасном городе, где, я слышал, живут самые приветливые и щедрые люди на Земле?»
Через час я, едва соображающий от выпитой чачи и окруженный толпой поющих грузин, загружался в свой вагон с тремя огромными бурдюками вина, жареным барашком и целой копной зелени.
И еще долго после того, как тронулся поезд, слышались под стук удаляющихся колес мелодичные песни щедрых грузин о любви к родному дому, горам, аулам и русским женщинам.
Поутру мы прибыли в Баку. Нас кое-как выгрузили.
Поезд умчался, а вместе с ним наши приветливые проводницы.
Осиротевших и сильно уставших от такой дороги, к вечеру нас доставили в свою часть.
Разведрота, в которой мне предстояло служить, стояла на краю города, в ста километрах от Баку. Половина жителей были азербайджанцы, а половина – армяне, но жили они вполне дружно.
Хотя после распада СССР, выяснилось, не совсем дружно. И даже не очень дружно.
В полукилометре от части стоял алюминиевый завод.
Его построили советские военные ученые из расчета, что в этих местах ветра всегда дуют в сторону Турции. И вся гадость из двадцати труб завода естественным путем экспортировалась дружественному турецкому народу. Было у завода и другое полезное свойство: на нем в огромном количестве трудились русские «химички» – то есть женщины, осужденные за растраты, недостачи и прочие мелкие торговые преступления.
Они, попав и проработав на этом вредном для здоровья производстве несколько дней, от химикатов становились тощими и безумно жадными к плотской любви.
Личный состав нашей части с готовностью шел им навстречу: мы подкармливали их нашей солдатской кашей, а по ночам с удовольствием удовлетворяли плотскую страсть землячек в «ленинских» комнатах, под бюстом вождя мирового пролетариата. Кому не нравились синюшные лица дам, их накрывали журналом «Советский экран» с фотографиями известных киноартисток. Местное же мужское население страшно боялось вечно голодных русских «химичек» и обходило их стороной.
В этом краю вообще было много странностей.
