Инна Тронина - Цинковая свадьба
Ты боялся, что я разлюблю тебя. А я хожу к тебе почти каждый день, и специально для тебя выкрасила волосы в тон «красное дерево». Три дня назад, первого апреля, мне исполнилось тридцать лет. Поздравь меня, Андрей! Телеграммой, по телефону, по электронной почте… или просто словами. Шепни мне их, и я обязательно услышу. Меня никто не поздравил, кроме мамы и Эрики. А ты, наверное, помнишь, сколько желающих было засвидетельствовать мне свое почтение. Между прочим, Татьяна Леонидовна, твоя мать, меня тихо ненавидит, хоть и пытается скрыть свои чувства под маской скорбного равнодушия. Считает, наверное, что я тебя не сохранила, а, может быть, на что-то и подбила. Неужели она так плохо знает своего сына, что думает, будто какая-то там баба против твоей воли может спровоцировать тебя или уберечь? Да никогда в жизни! Я ведь и полюбила тебя за то, что не могла представить под своим каблучком.
Ты-то меня знаешь еще ту – энергичную, деловую, быструю, хваткую. А теперь я все время то пьяная, то наколотая транквилизаторами. Андрей, никто, даже ты, не может лишить меня права принимать наркоз, когда боль доводит до крика, до обморока. Я просто хочу жить, жить ради дочери, и потому каждое утро возвращаюсь из забытья, из-за черты, которая полгода назад рассекла мою жизнь на две части – светлую и темную.
Помнишь, как мы впервые вместе были в Большом театре? Я ужасно волновалась и поэтому вызывающе себя вела. За мной такое водится – ненавижу демонстрировать слабость любого рода, в том числе и смущение. Я надела платье из черного тюля, с открытой спиной, и лишь в последний момент, уже убегая из дома, набросила на плечи шелковую шаль. Уговорила мама – она пришла в ужас от мысли о том, что меня, девственницу, примут за гулящую. К тому же эта шаль, перешедшая маме по наследству, очень шла к моему жемчужному ожерелью. Я уступила маме, потому что сама понимала – делаю что-то не то, сильно рискую и ничего не выигрываю. Мама вызвала такси – не хотела, чтобы я ехала на метро, в толпе.
Я была подругой сестры твоего сокурсника по «Бауманке» Дмитрия Липая – Аллочки. Мы с ней вместе кончали исторический факультет МГУ. Андрей, у тебя сейчас есть много времени на воспоминания об ушедшей жизни, правда? И у меня его тоже много. Я еще не знаю, что буду делать, как и чем жить. Материально я обеспечена надолго, если не навсегда; но ведь есть еще и другое – душа. Пока я мечусь, бестолково бросаюсь то в одну, то в другую сторону, и каждый раз понимаю, что в любом новом месте мне так же мучительно, невыносимо, тоскливо, как и в предыдущем. Пока я сделаю вот что – куплю в ларьке у метро бутылку водки «Петрофф», и мы с тобой отметим наш «медный» юбилей.
Мы с Аллой тем вечером намеревались пойти в кино, но ее братец в последний момент вручил мне билет в Большой театр на традиционное «Лебединое озеро». Сказал, что другой билет, на место рядом с моим, будет у его друга, отличного парня, с которым мне надо непременно познакомиться. Димка Липай тогда поссорился со своей девушкой, Алла заменить ее не смогла, и билеты решили вручить нам с тобой. Почему-то и подруги, и их братья, и более взрослые знакомые всегда рвались устраивать мою судьбу; думали, наверное, что без их помощи я никогда не поборю гордость и не сделаю первый шаг навстречу своему счастью. А, может, Димкой Липаем руководило Провидение, и он сам не понял, почему не продал эти билеты, а подарил их Андрею Ходза и Дарье Морсуновой…
А на следующий вечер мы с тобой оказались на Красной площади. Как раз сменялся почетный караул, все ринулись к Мавзолею, защелкали фотоаппаратами. Мы с тобой вдвоем остались посередине пустого пространства – на брусчатке, теплой после долгого весеннего дня. Где-то неподалеку цвела сирень, и у тебя в руках тоже был букет белой сирени. Тогда ты еще не мог подарить мне букет под названием «Любовь кавказца», несмотря на то, что был профессорским сыном. И я с удивлением узнала в тот вечер, что Татьяна Леонидовна Козина, которая читала у нас на факультете историю средних веков, – твоя мать. Твой отец уже давно развелся с ней, жил в Минске, но в Москве бывал часто, и вы с ним очень дружили. Татьяна Леонидовна не хотела, чтобы ты женился, по крайней мере, в ближайшем будущем. Климентий Борисович, напротив, предлагал тебе одну невесту за другой, включая дочь контр-адмирала из Мурманска и какую-то иностранку – кажется, чешку. Ты сказал отцу, что выберешь себе жену сам. И выразительно взглянул на меня, давая понять, что решение уже принял.
Но я сделала вид, что не понимаю намека, хотя уже тогда видела: мы созданы друг для друга. Именно тогда я поверила, что любовь может поразить, «как молния, как финский нож». Ты не знал тогда и не знаешь сейчас, что в те дни я как раз читала роман «Мастер и Маргарита». Читала и завидовала тем влюбленным, не подозревая, что страсть и трагедия пойдут за мной по пятам…
Я не верила в то, что твое чувство ко мне серьезно; слишком шикарным женихом ты был даже тогда. Я сразу же почувствовала, поняла, что ты совершенно не такой, как остальные, и обязательно чем-нибудь выделишься. Славой, смелостью, умом – чем угодно. Но даже не это влекло меня к тебе. Скажи кто-нибудь, что нам суждено быть бродягами, я все равно пошла бы за тобой. Это был восемьдесят шестой год, жаркая жадная весна, время нетерпеливых ожиданий и радужных надежд. Вспомни, Андрей, тот наш вечер! Вспомни и пожалей то время. Лучше него уже не будет никакого другого. Все наше хорошее было еще впереди, а о плохом мы не смели и думать. Мне было двадцать два года, тебе – двадцать четыре с половиной. Звенели куранты, часы на Спасской башне били семь раз. И в этом звоне, в этом бое слышался голос Судьбы. Пришел мой час, и я охотно покорилась неизбежному.
Ты был очень красив – темно-каштановые волосы, голубые глаза, прекрасно вычерченные брови и длинные ресницы. Я раньше никогда не видела у мужчин таких губ, таких ноздрей – передо мной стояло само совершенство. Мне, светловолосой и кареглазой, очень нравился именно такой тип мужчин. Точнее, такая масть – темные волосы и светлые глаза. До тебя, Андрей, никто не сумел понравиться мне. И после тебя тоже не понравится никто. Тогда ты был стройный, даже худой, высокий, плечистый. Потом, с возрастом, ты немного заматерел, стал солиднее. Но смуглое лицо и плоские твердые щеки остались теми же. И сейчас я, улыбаясь сквозь слезы, думаю, что старым, больным, морщинистым, подслеповатым ты не станешь уже никогда. Ты всегда будешь молодым, ослепительным, горячим и властным. Единственным, кто сумел покорить меня.
Тогда в женской моде были колготки «рыбачья сеть», лакированные туфельки на крошечном каблучке и черные юбки-мини. Под твоим взглядом я стушевалась, ощутила себя буквально голой, но все-таки сумела справиться со смущением. А ты снова вогнал меня в краску, усмехнувшись и удивившись.
– Странно все-таки, что тебя зовут Дарьей…
– В день моего рождения празднуются именины Дарии. Родители сочли нужным передать меня под высокое покровительство, – пошутила я, втайне досадуя и на родительскую неразборчивость, и на твою бесцеремонность. – Меня, к сожалению, не спросили.
– Значит, ты первого апреля родилась? Должно быть, девочка веселая. Только вот вопрос, для меня не праздный, – а можно ли верить твоим словам?..
Помнишь тот вечер? Да? А мне уже пора домой. Кладбище скоро закроется. Я бы осталась здесь, с вами. Решено – ночую в машине неподалеку. Я давно уже ничего не боюсь. Мне все равно, что произойдет со мной ночью. Все самое страшное уже случилось тем вечером, и не на кладбище, а на лестничной площадке фешенебельного дома. Тогда там расстреляли вместе с вами и меня прежнюю; сейчас у ограды стоит уже другой человек.
Я часто провожу ночи здесь. Ставлю машину где-нибудь на Звенигородском шоссе или около рынка, и сплю, если приходит сон. Андрей, сейчас я быстро съезжу к ларьку и вернусь. Кроме водки куплю «Твикс», «сладкую парочку». Ты мне всегда приносил «Твикс», и мы с тобой съедали по одной палочке печенья в шоколаде. Это был наш талисман. А еще мы пили бренди «Солнечный берег». А дальше до одурения, как молодожены, целовались. А Эрика из дверей детской смотрела на нас и грызла свое любимое печенье. Когда она стала постарше, один раз вбежала к нам и закричала, чтобы ты меня не душил… Глупышка! Я отдала бы все, что имею, только за то, чтобы ты обнял меня сейчас!..
Ты дал мне все, что мужчина может дать женщине. Не смог лишь сделать наше счастье долгим. Да, нужно было ожидать чего-то подобного – в спорте ты всегда был спринтером, а не стайером. Мы с тобой схожи и в этом. Я тоже всегда делаю мощный рывок, а после падаю без сил, особенно если попытка оказывается неудачной. И сейчас я опять упала. Наверное, мне больше не удастся встать и сделать шаг навстречу будущему. Это преступно, жестоко – то, что сделала с нами судьба. Но, как говорится, хорошенького понемножку…
Я еду к метро, к круглому павильону. Там я была вчера, и перед тем много-много раз. Я слышу, как плачет сын, потому что мама оставила его в земле, ночью. Я вижу, как ты хмуришься и хочешь сказать мне, что тогда нельзя было поступить иначе. Я и сама знаю, что иного выхода не было. События развивались так, что ты попался в невидимые силки, друг мой и муж. Я еду по Звенигородскому шоссе от Ваганьковского кладбища, где тебя великодушно похоронили вместе с сыном, хоть ты и был уничтожен за отступничество. Тебя сначала убили, а потом простили. Даже спрашивали меня, не нужна ли нам с дочерью какая-нибудь помощь. Я промолчала, давая этим понять, что не принимаю их подачку, не смиряюсь и буду мстить…
