Елена Крюкова - Царские врата

Ветер гулял по звездам, по вершинам далеких и близких гор, холодный, резкий ветер.

– В машине ево патом сидэли… Каньяк ха-роший из бутылки – вмэсте пили. Он па-вашему, па-русски, очинь ха-ра-шо гаварил. Будто в Рас-сии ра-дился. А сам – турак чистакровный. Так захатэл Аллах… штобы я панравился ему. И я стал работать. На сваю свабоду. На нашу – свабоду. Ат вас, сабак русских, сва-боду!

Ветер уже сырыми жесткими ладонями бил в щеки, в лица. Сильный порыв ветра перевернул, покатил камень.

– Так – я – воинам сваей родины – стал… У миня мая родина – адна. И никагда ана Рас-сией тваей га-венной – нэ будит. Ни-каг-да! Можишь горло мне разрэзать. Можишь па-весить миня на суку. В пропасть – бросить! Дэнги, дэнги… Да, дэнги! За нами – дэнги! И за вами, русскими, – агромные, нэмеряные – дэнги! Да, все так! Но я нохчи! И я за сваю родину вам, са-бакам, сам глотки пэрэгрызу! Патаму што вы, кроме дэнег, ничево нэ видите ужэ. А мы – видим. Мы – сваю родину видим. Мы ее – в сэрдце носим. Как Аллаха. Как – эта нэба…

Черно-синий, дегтярный плат, вышитый крупным белым, розовым, синим жемчугом, медленно опускался вниз, на головы, на плечи, на мертвые камни.

– А тэх, кто аг-рабил миня, я нашел. Нэ всех. Дваих толька. Сва-ла-чей. И пад-стэрег. Стрэлял я уже тагда… нэ хуже тибя. Бэззвучна, из писталета с глушитэлэм… Ани никагда бы миня уже нэ нашли. Тот чилавек, турак, памог мне пластику ха-рошую сдэлать. И паспарт я смэнил – три раза. В вашей грязнай Рас-сии. А тэпэрь я тут. И у миня – мае настаящее имя. И мая – настаящая – жизнь.

Дальние вершины тускло, торжественно, скорбно мерцали под молочно-серебряным черепом Луны.

– И смэрть мая здэсь, если – придет, тожэ будит настаящая.

Молчание медленно спустилось с гор, подошло к уже почти мертвому костру и тихо, надолго село рядом.

– Смерть на войне у всех настоящая, – сказала я после того, как молчание встало и ушло от нас.

– Нэт. – Руслан усмехнулся краем рта. – Ана далэко нэ у всэх настаящая. И у тибя будит – нэнастаящая. Патаму што ты тут – чужая. Ты – все равно – русская. Ты – наемница. Ты – прафесианал, да! Но ты – за дэнги. Как все наемники! А мы – нохчи – нэ за дэнги. Мы – за нас и зэмлю нашу.

Я пяткой ткнула камень, и он полетел из-под грязного берца в догоревший костер.

– Врешь! И ты тоже – за деньги! Как любой живой человек! Как – все! Ты же хочешь жить! Не ври мне! И себе!

Он искоса, вдруг серьезно и печально, поглядел на меня.

– Я ужэ давно нэ живой, Алена. Я – мертвый. После таго, как… – Провел по лицу ладонью. – Всэх маих убили. Я – адын ас-тался. И я мертвыми на-гами па маей живой зэмле – хажу. Но у миня есть цэль. Есть – задача. Я…

Встал перед погасшим костром.

– Знаю какая! – крикнула я. – Всех русских перестрелять, перерезать! Всю Россию убить! Да ведь слабо тебе! И вам всем – слабо…

– Я мэртвэц, – тихо сказал: не мне, а себе. – Да, мертвый я. Я знаю эта. Но с каких-та пор… – Повернулся. Медленно, вразвалку, пошел прочь от кострища, от меня. И куда-то прочь от меня, в воздух, в дегтярную ночь, в белые сколы вершин, сказал:

– С каких-та пор живое ва мне дра-жит. Жилка живая.

Обернулся. Глазами прожег меня, проколол.

– После таго, как ты паявилась у миня. В жизни ма-ей.

Еще шаг от меня сделал. Отойдя уже далеко, бросил, и до меня донеслось:

– Ты с сал-датам маим ба-луишься. С Рэнатам. Брось. Хужэ будит. Вам а-боим.

Днем я стреляла и убивала, как обычно.

А вечером набрела на железную дорогу.

Увидела вагончик. Стоял один на рельсах. Без поезда. Оторванный взрывом от руки палец.

В окнах вагончика горел свет.

Я осторожно подкралась. Я была вооружена. Русланов пистолет на бедре в истрепанной кобуре.

Встала на цыпочки. Осторожно, беззвучно вынула из кобуры пистолет.

Воздух сгустился. Из открытой двери вагончика вылетел крик.

Там… убивали?

Там – умирали…

Я села на корточки перед окном, отвела вбок руку с пистолетом. Ждала. Чего? Не знала.

После крика – длинный стон.

Я снова выпрямилась. Прищурилась.

За шторой в окне увидела я смерть.

На вагонной полке лежал и умирал человек. Вся в крови гимнастерка. Белые виски. Забинтованная грудь.

На полу вагона – у его изголовья – сидела женщина. Два ребенка стояли, один мальчишка постарше, другой помладше.

– Ух ты… Вот как вы тут…

«Убирайся, Алена, убирайся прочь отсюда».

Умирающий стал водить в воздухе рукой. Е-мое, крестится.

– Русские…

Я рванула на себя дверь вагона.

Они одурели, увидев меня. Тоже, нашли убежище. На войне и горы просматриваются насквозь, и вся жизнь.

– Привет, – сказала я хрипло. – Не бойтесь. Ничего не сделаю.

Мальчики глядели на меня как на царицу. Нет, как на змеюку.

Женщина, стоявшая на коленях, рукой заткнула себе рот.

Я рванула воротник гимнастерки. Стащила через голову крестик на черной бечевке. Подала женщине. К чему он мне сдался? Пусть баба на мужика своего перед смертью наденет.

Женщина, как во сне, протянула руку. Мальчики смотрели заколдованно.

– Спасибо…

– Не за что.

– Ты… наша? Как там наши…

– Я не ваша. И не наша. Я – ничья.

Женщина замерла, как замерзла.

Седой мужик лежал уже, вытянувшись железным рельсом, застывший.

Умер.

Жена обернула ко мне ненавидящее лицо и благодарящие глаза.

Она поняла, кто я.

– Ты можешь нас всех убить. Может, так будет лучше.

Сгребла в охапку мальчишек, прижала их головы к своему животу.

– Я вас не убью, – сказала я. – Живите.

И вышла из вагона, и ветер рвал мои волосы, наматывал на жестокую сильную руку.

В щели сарая сочился слабый, прозрачный бело-зеленый, как снятое молоко, свет горного утра.

Она спала тут на состриженной овечьей шерсти, на слежалых овечьих кошмах, одна.

Проснулась и глядела на рассвет в щели сарая.

Вот так и жизнь земная, ведь это малая щель в небо в тесном, пахнущем овцами, грязном сарае; потом забьют досками, гвоздями – и конец.

Не шелохнулась. Пора было вставать, но она не шевельнулась.

Миг между выстрелом и тишиной. Вот он.

«А ведь, когда умеешь, приятно убивать. Наслаждение есть в этом, да, если очень хорошо умеешь. Раз – и ты отнял… чужую жизнь. Баба, которая должна рожать дитенка, давать жизнь, а вот возьми ее да и отними. Конфета была такая в детстве – «Ну-ка, отними». Что там было на фантике? А, да, девочка с собачкой. И у девочки в пальчиках конфетка, она собаку дразнит, собака служит, а девчонка, гадина, ржет. Все в жизни этой гады. Все издеватели. Не делаю ли я людям добро? Человек больше не будет страдать, метаться… а – разом – брык – пуля моя четко вошла – и на тот свет».

Свет в щелястых досках сарая делался ярче, из зелено-белого становился розовым, оранжевым.

«Черт, тот свет! А что такое тот свет? Какой там еще свет? Там – тьма. Вот меня сегодня убьют. И что, я там буду чувствовать? Думать? Романтические враки».

Алена повернула голову. Ее щеки мягко, тепло коснулась свалянная овечья шерсть. Алена взяла шерстяной ком в пальцы. Помяла в кулаке. Ух, как приятно. Зверь, зверья шерстка… Зверь и человек. Ни один зверь не убивает другого зверя ради наслаждения. Тем более – ради вознаграждения. Тем более – из ненависти.

Зверь дерется со зверем по закону природы.

«Разве война – это не закон природы? Убивать – необходимо! Если бы меня тут не было, Руслан нанял бы другого снайпера. Мастера. В деле нужен мастер – и его покупают. Руслан дорого меня купил. И я не продешевила».

Сжала шерстяной ком в кулаке. Сильнее, еще сильнее.

«Вот так бы я зверя задушила. Любого. И мирную овцу. И хищного волчару. Если бы мне надо было спасти свою жизнь».

А человека бы ты так вот – задушила?

«Рукопашный бой страшнее, чем прицелиться и сбить цель».

Скажи себе: не смогла бы. Не лги себе.

«За свою жизнь – еще как дралась бы! Как все солдаты дерутся! А за высокое, далекое, светлое? За Родину – слабо?! Ребятам все наврали! Про Родину – наврали! Просто осенний призыв! И просто – деньги! Так какая, хрен, разница, что Руслан мне платит, что пацану командование платит бабки! Руслан меня, по крайней мере, не обманет! А их – обманули!»

Щели сарая стали яростно-оранжевыми. Потом – слепяще-золотыми, и по овечьим кошмам заходили, скрещиваясь, желтые пятна, стрелы и черные тени. Солнце взошло.

День. Наступил новый день.

Сейчас война продолжится. Вставай!

Алена решила помыться.

Она мылась так: брала в сарае старое ведро, разводила огонь, грела в ведре воду; несла за сарай, и там, стыдливо и быстро раздевшись, побросав на землю пятнистые тряпки, неистово мылась, терла себя большим куском мыла, серо-коричневым, хозяйственным, она его под кроватью у хозяев нашла.

Она никогда не видела, не знала, где моются солдаты Руслана.

К Алене, пока она мылась за сараем, никто не подходил. Не мешал ей, не приставал, любопытно-жадно не глядел на нее из-за досок и дров.