Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)
Летом Татьяна привозит к родителям жениха. «Как, мама, нравится?». Мать вдруг сгоряча выпалила: «Ты что, детский сад открывать собираешься? Он же тебя на семь лет моложе. Что ты себе думаешь?» И всё. Ничего вроде не изменилось, но сквознячок по квартире прошёл. Дочь опять прикипела к вязанию. Плохой знак. Спицы мечутся под Таниными пальцами, не обуздать.
Городок, где живут родители – курортный. Останавливаются в нём Танины сослуживицы, разъезжаются по местным санаториям и домам отдыха, гостинцы от дочери передают. Родители интересуются, как, мол, дела на личном фронте у нашей кровинушки? Те удивляются: «Вы ничего не знаете? Вился вокруг неё мужчина. Молодой, красивый. Лет пять проходу не давал. Замуж звал. Она ни «да» ни «нет» не говорит, но и не гонит. Он весь извёлся, штурмом решил её взять. С работы встречает, на выходные звонит, кругом приглашает. Они вроде и вместе и вроде и нет. Тут он и ставит вопрос ребром. Не могу больше ждать: семьи хочу, детей. Решайся. Она на попятную. Молод, говорит, ты для меня. Разница между нами большая. Он и женился на первой, что под руку подвернулась». Мать понимает о ком речь, лишнего не говорит, а сердце ноет. Помнит свой с дочерью приговор-разговор. Ночами не спит, на кухне чай попивает, думает. «А если я от дочери судьбу отвела? Моложе, ну и что? Лишь бы счастливы были. Ах, дура я, дура. Поздно теперь горевать. Слов назад не воротишь».
Приносят в дом телеграмму. Танина мама депеш боится из-за прошлой войны. На листочке подпись ставит, а руки дрожат. Страшно. Читает, а у самой ноги подкашиваются. «Улетаю работать по контракту на Север. Подробности письмом. Целую, обнимаю, люблю. Таня». И всё. Почему сорвалась с обжитого места в сорок с хвостиком лет? Зачем?
Приезжали на отдых подруги, забегали в гости, судачили, разводили руками. Уехала, говорят, с одним чемоданчиком.
В нём бельё и тёплые вещи на первый случай. Ещё любимую подушку «думочку» с собой прихватила. Видимых причин для кардинальных перемен нет. На работе всё ладилось. На хорошем счету, заведующая отделением. В больнице даже не хотели отпускать. Дочь в столичный институт поступила, учится хорошо. Может, личная жизнь? Да разве она скажет? Тихоня, что с неё возьмёшь.
Домой Танюша вернулась через пятнадцать лет. Возраст пенсионный. Пора. Мать с отцом – глубокие старики, дочь недавно с мужем развелась, одна мальчика воспитывает. Наверное, в их семье невезуха по женской линии. Может, если мальчик, то пронесёт.
Старость её проходила тихо и ясно. Танюша занялась дачей, пропадала на ней целое лето. Огород не любила, развела всюду цветы. Время от времени навещали её местные вдовцы, заводили окольные разговоры, намекали. Она засмеётся, пожмёт плечами, промолчит и снова в клумбы свои уткнётся. Соседки-огородницы прибегут посплетничать, заодно вдовцам посодействовать. В один голос: пора на старости лет жизнь личную устроить. Она улыбнётся, промолчит. Вечером сядет у телевизора, возьмёт спицы в руки и вяжет, вяжет.
Вот уже и внук школу закончил, пора поступать, а тут – беда. Свалила его с ног внезапная болезнь. Мальчик тяжёлый. Жизнь в нём еле теплится. Танюша к внуку в больницу спешит, рядом садится, молчит, плачет. Паренёк слабый, вымученный. Пошептались они о чём-то между собой, обнялись. Бабушка встаёт уходить и внуку говорит: «Родной мой, бог великодушный, смилостивится. Если уж суждено кому-то в семье страдать, то пусть это буду я. Ты молодой, должен выкарабкаться, а мне уже ничего не страшно и ничего не жаль».
Через несколько месяцев её не стало. Она ушла тихо, никого не обременяя, как жила. Проводить её в последний путь пришли соседки по даче, кудахчут, руками разводят. Сама доктор, а по больницам никогда не ходила. Вот и съел её этот рак, а когда хватились – было уже поздно. Хороший человек Татьяна была. Всегда приветлива, улыбается, в чужие дела не встревает, всё с цветами возится. А что на душе у неё – не скажет. Одним словом, тихоня.
Подарок без фантазии
Она шла прямо на меня, ледоколом тараня расступающуюся недовольную толпу, как будто вокруг неё никого и ничего нет, пустыня, вакуум. Одна среди людей, с пустыми, очерченными нездоровой синевой глазами. Я хотела было посторониться и пройти мимо, сама спешу, но было в её твёрдом мужском шаге столько отчаянной агрессии, что я передумала и решила окликнуть: «Нинок! Ты что, в самом деле, тормози, а то ненароком врежешься и одноклассницу травмируешь…» Она встала как вкопанная, в упор посмотрела мне в глаза, схватила за руку и без всяких объяснений и прелюдий потащила за собой. Я пробовала сопротивляться и по-хорошему объяснять, что мне туда не надо, ныла и просилась на свободу. Нина не слушала. Она сделала ещё один манёвр, свернула в переулок, таща меня, упирающуюся, за собой. Я поняла – меня лишили воли, похитили, и день пропал. По дороге в никуда, без цели и ясности, Нина затараторила непонятно, сумбурно, сбивчиво. Вздорный её текст походил на лёгкий утренний с перепоя бред: просто с запятой, без начала, вступлений и шаблонной общепринятой разминки – как дела, давно не виделись, хорошо выглядишь. Она явно хотела сопричастности, немедленного «въезда» в тему, но переключиться так сразу на ту самую, её волну было трудно. Я не успевала внедряться в образы, отшучивалась, отбивалась, пробовала хитрить, ещё надеясь вырваться и продолжить свой отдельный от неё путь. Понемногу бесконечный монолог, беспорядочная чехарда слов затягивали. Театр одного актёра с единственным слушателем, мной, в зале.
С некоторых пор панически боюсь чужих проблем, берегу психику и блюду душевное равновесие. Страх воспоминаний собственных неустройств. Тут за версту просматривался надлом, только этого мне с утра не хватало. Я не видела её несколько лет и с сожалением отметила, что фигуристая когда-то Нина расплылась и потускнела. Куда девалась белокурая, вся в кудряшках, пай-девочка, единственная дочь известной и уважаемой в городе четы. Она перехватила мой взгляд, поняла, презрительно фыркнула и понеслась словесным галопом.
Люблю поесть. Нет, никаких фасфудов, перекусов на ходу и объеданий на ночь. Не признаю. Это не еда, это фикция. Ты видела мою кошку? Что я несу? Конечно, нет. Я не даю ей «хрустиков». Ни в коем случае. У котов, которые едят сухой корм, грустные глаза и некрасивая шерсть. Кошка должна выглядеть по-царски, чтоб шерстка торчком, под рукой шелковилась, чтоб смотрела она на тебя не укоризненно, мучаясь жаждой и страдая тяжестью в желудке от распухшего внутри корма, а томно, лениво, подобострастно и, заметь, с благодарностью, а для этого животное должно есть хорошую пищу. Какую? Конечно, мясо. Нет, нет, что ты, в самом деле, молоко – не годится. Оно, естественно, не помешает, но кошка – хищник. Ей нельзя много молока и каши. Зачем садить животное на диету? Оно же свободу ценит и выбор, а выбор – это мясо. Если уж берёшь в дом, то будь добр, его корми, пои и развлекай, как можешь. Иначе оно тебя разлюбит, бросит и уйдёт к другим хозяевам. Причём здесь кошки? Для сравнения. То же происходит и с уличным питанием. Только подумай! Что может выйти хорошего из «сяду на пенёк, съем пирожок». Ничего. Это же классика. Добротная детская сказка, правда, до момента прихода лесорубов. Дальше всё скомкано и неэстетично, как муж пришёл, а у жены – любовник или наоборот. Пошло и неинтересно. Может, перевод неточный, не знаю, оригинал не читала. Ну, бог с ней, Золушкой. Кстати, она тоже жертва плохого питания, недоедания и домашнего насилия. Я не путаю, я отвлекаюсь. Конечно, Шапочку имела в виду, Красную. Смотри, получается имя и фамилия. Красная – имя, Шапочка – фамилия. Или наоборот. Или, может, титул. Конечно, титул. Только что титул? Красная или Шапочка? Надо ещё посмотреть, какая шапочка, если норковая или там из бобра, то титул – знак породы и отличия благородных кровей. Для того, чтобы разобраться в этих сложностях, надо нам с тобой принять во внутрь по коньячку. Удивительное дело коньяк. Самый умный из всей этой градусной армии алкоголь. Чем больше пьёшь, тем лучше думается, а вот если хочешь резко домой слинять – не получится, не пустит, по ногам бьёт, не по голове. Портит походку. Так вот, подруга, я люблю поесть, и не надо мне тут про фигуру. Конечно, ты ничего не говоришь, но смотришь с этаким снисходительным состраданием. Не жалей меня. Сама вижу и признаю. Я – две ты. В объёме. Знаешь, какая у меня была фигура? Просто не верится. Стандарт. Бывало, разденусь на пляже, и они все – мои. Поголовно, как поголовье. Все. Кого хочу, того и выберу. Веришь, любого. Они там, на пляже, перед тобой без юбки – буквально стадо баранов. Берешь самого упитанного, и под нож.
Толстеть, дорогая, я стала скоропостижно быстро. Не успела оглянуться, как весь гардероб вышел из употребления. Тут сразу возникли две проблемы: с одной стороны – ни во что влезть не могу, с другой – ничего купить не могу. До сих пор не пойму, для кого они всё это продают? Ты понимаешь, мало нас по половому признаку дискриминируют, дискредитируют и так далее, не время углубляться в суть вопроса, а тут ещё с размерами какая-то чехарда. Нет в магазинах больших размеров. Ты видела, что там висит? Смотреть не на что. Думаю, вот кофточка, предел мечтаний, бросаюсь на неё, заметь, сладко пощупываю в предчувствии обладания, а это никакая не кофточка, а платье. Продавцы-хористки в один голос льстят и противоречат очевидному факту. Говорят: вы не полная. Так докажите, подберите мне хоть что-то моего размера. Я же не слон, чтоб кофточку не носить. Как будто нас таких, в меру упитанных, для производителя вообще не существует. Скажи, как тут его, родимого, поддерживать. Мы есть, но нас нет, стало быть, и юбок нет, и платьев, и пальто. Из всего того, что мне эти куклы в бутиках наговорили, я поняла: полные дамы к моде равнодушны и покупатели никудышные, но носить же что-то надо, согласись?
