Нина Нефедова - В стране моего детства
– Не тебе бы, мама, корить меня. Сама знаешь, не своей волей я за Ивана пошла. Да и много ли радости-то я от него видела?
– Ну, то другой разговор… А пошто дом продала? Отдала, почитай, что задаром. Был бы свой дом, все была бы какая-никакая опора. Захотела вернуться, вот он твой, пожалуйста, заходи и живи… А там намаешься по углам. Да и народ там известно какой: за копейку в церкви пукнет…
– Не могу я, мама, оставаться тут… В тягости я…
– Ох, Ленка, ты Ленка! – оторопев, говорила бабушка и скорбно покачивала головой. – А ты подумала, как он тебя встретит? Этого привезешь, да еще народится…
– А, где наша не пропадала! – беспечно махнула рукой Лена. – Что же ты, мама, думаешь, я так и буду всю жизнь одна, что ли? Ведь мне только тридцать лет, а сколько было, когда овдовела?
Лена уехала, и около года от нее не было никаких вестей, потом прислала письмо с адресом. Я как раз окончила среднюю школу и подала заявление в Пермское педагогическое училище, получила уведомление, что принята. До начала занятий оставалось еще недели две, и бабушка упросила меня наведаться к Лене («Там тебе до нее рукой подать!») и узнать о ее житье-бытье. Я согласилась. По Горнозаводской железной дороге я доехала до Златоуста, а там добралась и до горы Магнитной, где в партии изыскателей работала Лена.
Изыскатели жили в небольшом поселке, несколько землянок да десятка два палаток, застроившихся в ряд, составляли его единственную улицу. В конце ее, возле магазина (хотя название это мало подходило к полуразвалившейся хибаре) толпился народ. Я уже подумывала, у кого бы мне спросить о Лене, где она живет, как увидела идущую мне навстречу женщину среднего роста, плотной комплекции. Концы ее платка были завязаны под подбородком. Она шла, низко опустив голову, и, поравнявшись, лишь мельком взглянула на меня.
– Лена! – вскрикнула я, узнав в женщине нашу Лену, схватила ее за руку.
Она изумленно посмотрела на меня, точно я появилась с того света, и вдруг, обхватив меня руками, вся затряслась от рыданий…
– Нина! Да ты что? Да ты откуда?
– Повидаться приехала… А ты что, не рада?
– Да не мели-ка ты, чего не надо. Еще как рада-то, пойдем ко мне…
Она подвела меня к землянке с двухскатной, высокой крышей и сказала:
– Вот здесь мы и живем!
По широким ступеням, вырубленным в земле, мы спустились вниз и, открыв дверь, очутились в просторных сенях, куда свет проникал через окно под самой крышей. Помещение это, по словам Лены, служило конторой прорабства. Здесь по утрам собирались рабочие для получения нарядов, и здесь же оставляли они после работы инструменты: ломы, топоры, лопаты, рейки.
Грубо сколоченный стол, две скамьи, затертые до блеска, да чугунная, круглая печь – вот и все, что было в конторе. Но земляной пол был утрамбован, обмазан глиной и чисто выметен, побелены были стены, вообще, чувствовалась хозяйская рука. Елена работала в конторе по совместительству уборщицей. Сама она жила в комнатке рядом.
Едва мы открыли в комнатку дверь, как к Лене бросился Ленька, до того качавший зыбку. Зыбка висела посреди комнаты, и сидела в ней девчушка с такими же темными глазами, как у Лены.
– Мама, ну что ты так долго? – заныл, было, Ленька, но, увидев меня, замолчал.
– Поздоровайся, Леня, с гостьей! Ты что, не узнаешь Нину?
Но где ему было узнать меня, ведь мы не виделись около двух лет. Да и я бы не узнала его, повстречай на улице. Вырос-то как!
– Помощничек мой! – с гордостью поведала мне Лена и потрепала Леньку по голове.
– Да ты раздевайся, Нина… Я сейчас чайку вскипячу. Леня, принеси-ка дров, печку затопим. Что-то продрогла я. Б-р-р… Днем жарко, а вечера студеные стали.
Через несколько минут дрова уже потрескивали в печке. Лена поставила чайник, чугунок с картошкой. Привычными движениями подбелила плиту, хотя та и без того была белой, подмела веником пол. Все это она делала быстро, между делом расспрашивая меня о доме, о здоровье матери, сожалея о том, что так и не выберет времени поехать и повидаться с нею. Платок Лена сняла, и чем дольше я вглядывалась в ее лицо, тем больше узнавала прежнюю Лену. То же продолговатое лицо молочной белизны, лишь на носу проступают легкие веснушки (а когда-то Лена так воевала с ними!). Та же рыжеватая коса толщиной в руку закручена на затылке. Правда, горькие складки от крыльев носа к углам губ стали глубже, делая лицо суровее, старше. Старенькая кофта плотно облегала ее плечи и высокую грудь.
Вернулся Леня с ведерком воды и еще с порога закричал:
– Мама, в ларек белый хлеб привезли! Я очередь занял! Давай скорее деньги!
Вид у мальчишки был взъерошенный, глаза сияли, волосы топорщились, вероятно, от ларька он мчался во весь дух. Пока Лена отсчитывала деньги, он нетерпеливо шмыгал носом и одергивал рубаху.
– Пальто накинь! – крикнула Лена вдогонку сыну, но того и след простыл.
– Простудится парень! – и повесила пальто на гвоздь. Пальтишко было коротенькое, в заплатах. Вообще, несмотря на чистоту и домовитость, которая чувствовалась во всем, видно было, что Лене живется туго. Стол хоть и был покрыт скатертью, вероятно, еще из приданного Лены, скрипел и качался, табуреток было всего две, третью заменял ящик. Кроватью служил топчан, застланный суконным одеялом. Но накидки на пышно взбитых подушках и шторки на окне были туго накрахмалены и сияли белизной. Белизной же сиял и марлевый полог над зыбкой, где теперь тихо спала девочка.
Я подумала: «А где же теперь Глеб, за которым Лена бросилась очертя голову? Неужели он не помогает ей?» Не удержалась и спросила Лену об этом.
– Нет, – вздохнув, ответила Лена. – Да и где ему помогать? Сам на стипендию перебивается. Отправили его в Свердловск, учиться на инженера. Прислал как-то пять рублей, дочке на башмачки. А она еще и на ножки не становится…
– Вот так и живем. Беда у нас с хлебом, – продолжала Лена, подбрасывая в печку поленья.
– Завозят его мало, с перебоями. Чуть прозевал, сиди без хлеба. Я и то иной раз из Златоуста привожу.
Крышка на чайнике весело запрыгала, зазвенела, забулькала и вода в чугунке с картошкой. Лена накрыла на стол. Несколько раз выходила она посмотреть, не идет ли сынишка. Наконец он явился, но без хлеба. Оказывается, его из очереди вытолкали, когда он был уже у самых весов. С дрожащими от обиды губами, он сел к столу, вытирая кулаками глаза, мокрые от слез. Лена с жалостью смотрела на сынишку.
– Совести у людей нету! – с тоской и болью воскликнула она. – Сироту и того не пожалели! – И, опустившись на табурет, заплакала, закрыв лицо ладонями.
– Мам, ну чего ты!? Хватит! – серьезно сказал Леня, подойдя к матери и обняв ее. – Без хлеба, что ли, не проживем…
– Так нет же! Не дам я робят в обиду! – вскрикнула Лена, вскакивая на ноги. Она сдернула с вешалки жакетку, накинула ее на плечи и выбежала из комнаты. Торопливые ее шаги послышались где-то у самого окна. Вернулась она вскоре. Пришла чуть смущенная, очевидно, стыдясь своего взрыва:
– Кончился хлеб-то. Ребята уж от своего отрезали, – и выложила на стол половину пышного каравая с румяной корочкой. – Говорят, чего Ленька впереди нас не встал, получил бы…
Кроме хлеба Лена принесла селедку, повидла к чаю и для детишек кисть винограда. То-то Ленька был рад гостинцу, буквально смаковал каждую ягодку. Видно, не часто перепадало ему такое лакомство.
– А это Линке оставлю, – и он мужественно отодвинул от себя большую часть кисти.
Селедка с горячей картошкой казалась очень вкусной, и чай после нее мы пили чашку за чашкой. В комнате стало жарко. Лена вытирала потное, раскрасневшееся лицо и уже более спокойно рассказывала о себе. Работала она с топографами, носила рейку. Работа сама по себе была несложной, но утомительной. Целый день в любую погоду: на солнце, на ветру, в мороз.
– Трудно, да что поделаешь… Вот в город бы надо съездить, сапожки Леониду купить, да не знаю, когда и выберусь.
– Мама, я и без сапог обойдусь. Ты себе купи!
– Ладно, помолчи…
Подумав немного, Лена вздохнула:
– Нет, в это воскресенье, видно, опять не придется в город поехать – картошки надо на зиму запасти… Уж, видно, Леня, мы тебе сапоги из той получки купим… А? – Лена виновато смотрела на сына.
– Да ладно, мамка, – с грубоватой нежностью отвечал Леня. – Сказано, обойдусь!
После чая мы долго сумерничали, тихонько разговаривая обо всем, вспоминали дом, бабушек, говорили о моих родителях, о тетках – сестрах Лены, о которых она почти ничего не знала, так как не переписывалась с ними. Елена сидела, покачивая зыбку с дочерью. И она, и я вздрогнули, когда в сенях послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и молодой женский голос сказал с порога:
– Здорово живете! Чего в потемках сидите? Я уж думала, что и дома-то никого нет!
– Проходи, садись, Клаша.
– Некогда рассиживаться-то! в клуб новую картину привезли, после лекции крутить будут! Пошли, Лена!
