Нина Нефедова - В стране моего детства
И они, наверное, еще долго бы обменивались ими, пока сваха не сказала:
– Видели вы ясна сокола, покажите же нам сизу голубку.
И дед закричал:
– Мать! А мать! Где там Ленка? Зови сюда!
Мама нам сказала, что Лена прячется в боковушке, не хочет к жениху выходить, он ей не нравится. Но ослушаться отца не посмела и все-таки вышла. А немного погодя под окном кто-то сказал:
– Руку дали!
Что означала эта загадочная фраза? За разъяснением обратились к маме.
– Это значит, девочки, что Лена выйдет замуж.
– А жить где будет? С нами?
– Нет, уедет к мужу.
Последнее убило меня. Я представить себе не могла дом без Лены. Как же так? Неужели рядом не будет нашей Лены, нашей подружки? Увезет ее этот противный жених, дядька с коротко подстриженными и, наверное, колючими усами…
Горе мое было так велико, что из глаз неудержимо хлынули слезы. Не в силах сдержать рыдания, я вышла в сени и села на верхнюю ступеньку лестницы, думая, что уж тут-то никто меня не увидит, поскольку всем не до меня. Но вслед за мной вышла в сени мама.
– Нина, ты что? Почему плачешь?
Не зная, что сказать, почему-то стыдясь причины своих слез, я схватилась рукой за коленку и, радуясь тому, что теперь уже могу плакать сколько хочу, заревела и сквозь рыдания простонала:
– Нога болит…
– Где? Где? – всполошилась мама.
– Вот здесь, в коленке…
– Ты что, ударилась?
Задыхаясь от слез, я лишь кивнула головой.
В доме всполошились, забегали. Отец стал дуть мне на «больное» колено, растирать его, с тревогой спрашивая:
– Где ты ударилась? Обо что?
Поднял меня на руки, внес в комнату, уложил на кровать. Тут, бросив своего жениха, прибежала Лена, обняла меня, целуя, и только на ее груди вопли мои стихли.
Я никогда, никому, даже Лене не рассказала о разыгранной мною сцене. Не знаю, что было тому причиной? Может быть, воспитание в том повинно? Мы всегда с детства были сдержаны в проявлении своих чувств и особенно стыдились «нежностей». Ни мама, ни отец никогда не ласкали, не целовали нас. Отец был убежден, что поцелуи расслабляют ребенка, преждевременно возбуждают его, вызывая в нем нежелательные чувства. Мама позволяла себе поцеловать ребенка только в самую макушечку, а отец, в лучшем случае, потрепать по голове. Вероятно, поэтому мне легче было признаться в слезах от физической боли, нежели душевной.
Жених Лены был вдовец. От первой жены у него была дочь, рослая девушка, ровесница Лены. Она скоро тоже вышла замуж, так что никаких сложностей в отношениях падчерицы и мачехи не было.
Иван Петрович – так звали мужа Лены – увез ее за тридцать верст от дома, на станцию Верещагино, где работал машинистом на поездах дальнего следования, и где у него была казенная квартира из двух комнат и кухни. Лена скучала по дому, и как только муж уезжал на неделю и больше, она заявлялась домой. Тридцать верст для нее молодой здоровой женщины «не околица». Когда родился у Лены первенец, темноглазый, с перетянутыми точно ниткой ручонками и ножонками, она и его таскала с собою. Подвяжет его спереди полотенцем, перекинутым за шею, и в дорогу. Как говаривал дед:
– Сама в корню, две ляшки в пристяжке.
Зато надо было видеть ее, когда она появлялась с ребенком в отцовском доме. Красная, распаренная с дороги под жарким солнцем, она распеленывала сына, гордая, счастливая своим материнством, принимала восторженные охи-ахи деда и бабки.
– Видать, повезло нашей Ленке! – говорила бабушка, когда Лена, оставив на попеченье стариков ребенка, шла в холодную баню ополоснуться.
– Ну вот, а еще говорила, что Иван стар для нее…
У Ивана Петровича, зятя, был свой дом на Одуе. Он построил его незадолго до женитьбы. Высокий, двухэтажный, с чистым зеленым двориком и огородом, где пока росли только кусты смородины да малины, он стоял почти на опушке соснового леса. И пока Иван Петрович не жил в нем, и дом пустовал, мы, мама и дети, каждое лето жили в нем, выезжали как бы на дачу. Родителей привлекало то, что дом стоял почти – что в лесу, значит мы, дети, могли дышать свежим воздухом. В двух шагах от дома был пруд, где отец поставил купальню, и мы безбоязненно в ней купались.
Дом был новый, царила в нем первозданная чистота, оттого, что рядом был лес, в доме не было мух, которых мама летом панически боялась из-за свирепствовавшей нередко дизентерии. А главное, удобно было то, что все эти блага были не далее чем в двух-трех верстах от нашего дома, где мы жили постоянно, ведь дом Ивана Петровича стоял на другом берегу пруда, отделявшего поселок Павловский от Одуя. При желании можно было сесть в лодку и через 30–40 минут оказаться на другой стороне пруда, что нередко и делал отец, когда у него появлялось свободное время, чтобы навестить нас с мамой.
Обычно же перевозил нас на дачу дед на своей «Карюхе». Однажды, когда мы, сидя в телеге, нагруженной постелями, посудой, кастрюлями, самоваром, ехали по плотине, лошадь испугалась встречной машины и рванулась вниз с плотины. Хорошо, что деду удалось сдержать ее у самой кромки воды, а то мы утонули бы со всем нашим скарбом. Мама сидела белая, как бумага, крепко прижимая к себе маленького братишку. Мы с сестрой вцепились в грядушку телеги, не в силах выпустить ее из рук. Деда буквально трясло, ведь откос плотины был почти отвесным, и он все не мог понять, как нам удалось благополучно сверзнуться с такой высоты и не поломать себе шеи…
– Ну, Анна Александровна, страшен сон, да милостив Бог! Один день у меня век заел. Не пил, не ел, а ноги подломились.
Придя немного в себя, дед вывел «Карюху» на плотину и велел нам садиться в телегу:
– Ехал, не доехал, опять поедем – авось доедем.
Но мама поклялась, что она никогда больше не сядет в телегу, если в нее запряжена «Карюха», и мы остальной путь прошли пешком. Отныне дедушка, привозя на дачу все необходимое, ездил один. Мама и нам не разрешала ездить с ним.
Благополучие Лены в замужестве продолжалось недолго. Иван Петрович попал в крушение и ему, как он сам говорил, «отшлепало печенки». Он стал чахнуть год от года все больше и из бравого мужчины превратился чуть не в старика. Пенсию ему назначили маленькую, и он, перебравшись в свой дом на Одуе, стал понемножечку заниматься сапожным ремеслом, которому в молодости был обучен отцом-сапожником. Целыми днями он сидел внизу в маленькой комнатенке, превращенной им в мастерскую, и подбивал подметки. Сидение на чурбаке среди вони от кож не способствовало здоровью Ивана Петровича. Иную ночь напролет он задыхался от кашля, не давая уснуть и Лене. Она жаловалась матери:
– Хоть бы Бог прибрал поскорее… Мочи моей больше нет…
Бабушка, чувствуя свою вину (ведь Лену выдали против воли, польстившись на завидного жениха), тем не менее, говорила:
– Не избывай постылого, приберет Бог милого…
И верно, утонул в пруду Панька, первенец Лены, ее любимец, было ему всего пять лет от роду. Как убивалась, как горевала Лена! и даже рождение второго сынишки от больного мужа, не умерили ее горя. «Постылый» муж, наконец, умер, кормильца в семье не стало, и Лена пошла работать на завод, вначале уборщицей, а потом, когда закончила вечерние курсы телефонисток, стала работать в конторе завода.
Тут и пришла к ней большая любовь, которой не знала, не ведала она смолоду, и которая перевернула всю ее жизнь. На завод в длительную командировку приехал молодой техник из Краснокамска. Гостиницы в поселке не было, и командировочных обычно размещали по частным домам. В заводоуправлении знали, что у Лены большой дом, вот и предложили ей взять постояльца. Лена согласилась, да скоро и слюбилась со своим квартирантом. Она стыдилась этой своей любви невенчанной, так как была воспитана в строгих правилах, и долгое время прятала от нас своего возлюбленного. Бывало, придешь к ней неожиданно и знаешь, что постоялец дома, тем более, что лицо его только что мелькнуло в окне, но он так и не спустится вниз со второго этажа, не выйдет к нам. А сама Лена как на иголках сидит, ждет, не дождется, когда мы уйдем.
Но мы все-таки знали, каков ее возлюбленный. Видели мы не раз, как выходил он из дома Лены. Шел, вышагивая, как журавль на своих длинных ногах, помахивая портфельчиком. Черные волосы его были подстрижены ежиком, что придавало ему мальчишеский вид, впрочем, он и был моложе Лены года на четыре, ей к тому времени сравнялось тридцать.
Видно и в самом деле крепко прикипела она сердцем к своему синеглазому постояльцу, потому что когда кончился срок его командировки, и он уехал на свою Магнитку, Лена неожиданно для всех сорвалась с места. Она продала дом, корову, взяла с собой сынишку и отправилась вслед за возлюбленным. Бабка была очень недовольна ее решением:
– Дуришь ты, Ленка, – говорила она, – хахаль смотался, и ты за ним вслед. Вся в тятеньку родимого… Тот тоже, как бывало, приглянется какая краля, готов был на край света бежать за ее подолом, даром, что куча робят была…
