Лариса Райт - Королева двора
Страх этот был небеспочвенный. Он нашел свое подтверждение в тот же вечер. После поминок, как только захлопнулась дверь за последней шмыгающей носом соседкой, он лютым зверем накинулся на Ксанку. Дубасил особенно злобно и страстно, а она молчала, сцепив зубы, ни за что не желая доставлять ему ожидаемое удовольствие, и этим своим упрямым терпением раздражала своего мучителя еще больше, распаляла и злила.
– Ты ее убила, сука. Ты виновата, гнида малолетняя, – приговаривал он, оглаживая ремнем за несколько дней ставшую тощей Ксанкину задницу. – Это ж она тебя пошла искать, заразу. Дошлялась, дрянь такая. Дома ей не сиделось, а мать теперь в могиле гниет. Твоих рук дело, убийца проклятая! – Ксанка даже забылась на миг и на какую-то долю секунды подумала, что отец действительно верит в то, что произносит. На мгновение ей показалось, что он на самом деле наказывает ее за бесшабашность, что обвиняет без какой-либо фальши, но уже перед следующим ударом сквозь свист ремня и жаркое дыхание зверя сумела расслышать звук расстегиваемой ширинки, и рванулась, и скатилась с кровати, неловко двинув отца ногой в челюсть, и выбежала во двор, затаилась до утра за теми же злосчастными гаражами. А там ревела, дрожала, выла белугой, но вовсе не от обиды и не от страха, а от ужаса перед тем, что собиралась сделать. Но отступить она не могла, потому что, какими бы грязными и отвратительными ни казались ей собственные намерения, не могли они перевесить и заглушить в девушке тот азарт охотника, который чувствует, что загнал добычу и для окончательной победы осталось только спустить курок. И Ксанка, не оглядываясь и не печалясь, сняла свое ружье с предохранителя.
Утром, дождавшись, когда отец выйдет из подъезда и отправится на работу, она позвонила следователю, что так настырно расспрашивал, не видела ли Ксанка чего-то в ночь убийства, и оставил свой телефон на случай, если девочка что-нибудь вспомнит, и искусно дрожащим голосом попросила приехать. Через час с небольшим она с расширенными от ужаса глазами продемонстрировала находку, обнаруженную в ящике отцовского стола.
– Вот, я пыль протирала, нечаянно потянула – он и открылся, а там… – Ксанка всхлипнула, показывая на испачканный в крови нож. – Папа обычно ящики на ключ запирает, сегодня забыл, наверное. – То, что ключи от ящиков стола отец хранил за томиком Тургенева на нижней полке книжного шкафа, девочка обнаружила несколько лет назад. С той поры иногда любопытствовала содержимым, не находя ничего предосудительного, кроме нескольких понюшек табаку, наличие которого в доме никогда не одобряла мать. – А что это?
– Разберемся, – только и смог выдавить следователь, которому стало искренне жаль маленькую дурочку, которая вслед за матерью должна была потерять и отца.
Нож отправился в целлофановый пакет, следователь – восвояси, а чрезвычайно довольная собой Ксанка в гости к Верочке.
Когда, наболтавшись с подругой и наигравшись с Костиком, она собралась уходить, Верочкина бабушка, которая терпеть не могла подругу внучки, сердобольно протянула ей сверток и сказала:
– На вот, домашние тут с мясом, с капусткой. Поешь и отца угостишь, когда придет.
Ксанка уткнулась носом в горячий, пахнущий уютом и любовью кулек и оттуда чуть слышно пролепетала:
– Спасибо.
Хотя больше всего на свете ей хотелось прокричать на весь белый свет с жестоким и нескрываемым злорадством о том, что отец больше никогда не придет, а еще о том, что следователю надо было спрашивать не о том, видела ли Ксанка что-то или слышала, или знала, а о том, не находила ли она часом чего-то острого и холодного с запекшейся кровью, чего-то такого, чем на пустыре зарезали ее мать. А Ксанка нашла и, толком ничего не соображая, принесла страшную находку домой. Не было это ни злым умыслом, ни мгновенно сложившимся хитроумным планом. Если бы знала заранее, как воспользуется она этой вещью, то спрятала бы ее, явившись домой, без малейшего промедления. А она так и спала с холодным ножом под кофточкой и вспомнила о нем лишь тогда, когда звякнул он холодной сталью об пол, вывалившись из спутанных простыней через два дня после смерти матери. Вспомнила и уже не забывала ни до того, как подложила нож в отцовский стол, ни после. Не забывала ни на один день. И не потому, что мучилась угрызениями совести, и не от того, что настоящие, неведомые убийцы матери так и остались безнаказанными, а лишь потому, что страшную эту находку считала бесценным случайным кладом, ставшим отправной точкой в ее будущей замечательной жизни.
Ни сейчас, когда со стороны многие на самом деле могли бы позавидовать ее стабильной обеспеченной жизни, ни тогда, оставшись без копейки денег и без какого-либо четкого представления о грядущем, – никогда не сомневалась Ксанка в том, что грядущее это будет светлым, радостным и непременно счастливым.
– Ты меня, Веруня, не жалей. На жалости далеко не уедешь.
– Ладно, – Верочка скорбно хлюпнула носом, – ты права. Все образуется. – Она примолкла в нерешительности и, помолчав мгновение, добавила неуверенно: – Наверное.
– Да не «наверное», а точно. Помяни мое слово: все будет тип-топ.
– Ксан, – Верочка восторженно смотрела на подругу, – ты такая сильная, такая мужественная. Если бы меня в детдом, – она снова громко всхлипнула, – я бы… я бы…
– Ты что, Верка, белены объелась?! Какой детдом?! Ты чего гонишь?! Ничего я не сильная! Я слабая, поняла? И воли у меня нет никакой, поэтому в детдом твой ни в жизнь не пойду. – Ксанка не просто гневалась и бравировала, она нападала на Верочку, наседала на нее своей безапелляционной уверенностью, наскакивала сведенными бровями, сжатыми кулачками, громким голосом. Но Вера все же позволила себе усомниться:
– А куда же ты пойдешь, Ксаночка? Знаешь ведь, у нас Костик, и места теперь совсем нет.
– Нужно мне ваше место, своя хата пустует.
– Но ведь опека же. Мама говорит: «Приедут за ней, заберут». Слушай, а хочешь я попрошу своих, чтобы они опеку оформили, а будешь жить, как пожелаешь. Главное, что сама, а не за забором.
– Мысль, конечно, Верунь, офигенная. Спасибо тебе, подруга. – Ксанка искренне прижала к себе Верочку. – Только, боюсь, от попечителей вроде твоих предков я сдохну быстрее, чем в детдоме.
– Зачем ты так? – Глаза Верочки мгновенно затуманились.
– Так правда ведь. Они ж ответственные аж до жути. Уж если возьмутся кого опекать, так замучают своей любовью. Ты смотри, учти ошибки своих предков, а то уже: «Костик, надень варежки! Костик, не ходи по лужам! Костик, не бегай! Костик, не прыгай! Костик, не морщи носик, не три глазик, не дыши и не живи!»
– Так он ведь маленький.
– Вот именно! А я-то большая. И от бесконечных «Ксаночка, не то и, Ксаночка, не это» точно с ума сойду. Повторяю: сила воли у меня отсутствует, так что терпеть все это я не собираюсь и не пойду ни к вам, ни тем более в детдом.
– Ну, а куда, Ксан, куда тогда?
– Я, Верка, замуж пойду.
Верочка смотрела на уверенную в себе, гордую и смелую Ксанку и думала о том, что слабые, бесхарактерные люди не способны делать подобных заявлений. А сама Ксанка твердо знала, что, обладай она действительно силой духа, она бы нашла возможность отказаться от своих планов.
Оксана передумала трогаться с места: вышла из машины, зажгла сигарету, жадно затянулась, задумалась, побарабанила длинными, ухоженными ногтями по капоту и улыбнулась просто и грустно: кто знает, возможно, будь она немного сильнее, бедной секретарше не пришлось бы надрываться в поисках сирени. Но Оксана слишком уязвима, слишком ранима, слишком обидчива, чтобы позволить кому-то, кроме самой себя, наслаждаться триумфом.
10
– Я закончила. – Гримерша опустила кисточку и отошла на несколько шагов, придирчиво рассматривая лицо балерины. – По-моему, неплохо, – рискнула она вынести вердикт.
Дина с ответом не торопилась: повернулась к зеркалу, повертела головой из стороны в сторону. Было действительно неплохо и профессионально и, пожалуй, соответствовало всем предъявляемым требованиям: заметно, но неброско, шикарно, но не вычурно, индивидуально и универсально одновременно. Оригинальности, конечно, не хватало, но Дина такой задачи и не ставила. Месяц назад она танцевала в Лондоне, и там англичанка, которую ей представили как наилучшего специалиста по артистическому макияжу, сотворила с ее лицом просто невообразимые вещи. С одной стороны, Дина представала в образе прекрасной, воздушной, чистой Одетты: нежно-розовая кожа, светло-серые, почти незаметные тени, тонкая линия бровей, покрытые светлым тоном волосы. С другой же – балерина являла собой чистую Одиллию: иссиня-черная подводка взлетала от внешнего края глаза до самого виска, вместо румян на щеке красовался толстый слой белой матовой пудры, веки светились таинственными темно-серебряными тенями, бровь хмурилась к носу жирной кривой линией, а волосы были щедро пропитаны басмой. Грим выглядел потрясающе. Никто не мог бы пройти мимо, оставшись равнодушным, не зацепившись взглядом. Никто и не прошел. Отметили все: и коллеги, и музыканты, и зрители, и критики. И на следующий после премьеры день и в кулуарах, и в прессе, и просто на кухнях обсуждался, конечно, внешний облик балерины, а не ее великолепные движения. Дине не нужны были ни подобные рецензии, лишенные и намека на суждения о ее творчестве, ни смахивающие на досужие сплетни обсуждения черт ее лица, и уж тем более не нуждалась она в гримерах, затмевающих своим искусством ее талант. После лондонского опыта Дина зареклась соглашаться на ангажементы, исключающие присутствие ее личного гримера, ну а в экстренных случаях взяла с Марка клятвенное обещание привлекать к работе с ее лицом не гоняющихся за славой профессионалов. Марк свое слово сдержал: сегодня во внешности балерины не было ничего вычурного, и ни одна слишком длинная ресничка, ни один чрезмерно сияющий волосок не должен был отвлечь зрителя от плавных рук и ног, знаменитых сказочными батманами, высокими арабесками и многочисленными фуэте.
