Геннадий Евтушенко - Грехи наши тяжкие
Он замолчал. Посидел так с минутку, потом махнул рукой и сказал:
– Ладно, рассказывать, так до конца. Оказалось, не последняя это была наша встреча. – Помолчал, глянул с сожалением на стол. – Жаль, водки не осталось. Ещё выпил бы. Ну, на нет и суда нет. – Помолчал с минутку. Потом продолжил: – Ты смотри, как за душу взяло? А я думал, забылось всё, быльём поросло. Вроде и не стоит она того. Однако же… Круто судьба с ней обошлась… Да… Не помню точно, сколько лет с того последнего раза прошло, когда увидел её в ресторане. Думаю, лет пять. Так вот, бегу я в метро, в командировку ехать надо было. В вестибюле станции куча бомжей и алкашей разных собралась. Греются. Дело было поздней осенью или в начале зимы – не помню точно. Холодно было, пакостно. Я проскочил было мимо этой вонючей сходки, потом тормознул. Что-то меня тормознуло. Сразу не понял даже – что. Как будто глаз по чему-то знакомому мазнул. Мазнуть мазнул, а в мозгу не отозвалось: что за знакомое это было? Но крепко так зацепило, что я остановился. Стою, не оглядываюсь. Представляешь: каперанг с бомжами общаться пойдёт? Не мог я этого сделать. И уйти не мог. Как будто гвоздями ноги к полу прибили. Только к стенке подался, чтобы проход освободить. Не знаю, сколько времени простоял я так, только слышу: по погону кто-то легонько пальчиком постучал. Поворачиваюсь – Дуня! Вот чуял я, нутром чуял, что её я увидел! Только признаться себе не мог, что она это была в толпе бродяг! А тут уж сразу признал. А она улыбается жалкой такой улыбкой. Жалкой и беззащитной.
– Узнал, – говорит. – Всё же узнал. Сильно изменилась?
Сказать, что она изменилась – ничего не сказать. Передо мной стояла моложавая старуха. Тогда, в первую нашу встречу, ей было чуть за тридцать, а выглядела она на двадцать пять, а то и моложе. Теперь ей было около сорока, а выглядела она на пятьдесят, если не больше. Лицо морщинистое, взгляд тусклый, волосы седые немытые и нечёсаные. Пальто из прошлой жизни – дорогое, но потрепанное, в пятнах, на груди чем-то залито. Видимо, вином. И вся она замызганная какая-то, жалкая. Как я её узнал? Но она и тут быстро сориентировалась.
– Неудобно тут разговаривать, может, выйдем? Или побрезгуешь?
Я кивнул.
– Выйдем.
Вышли. А я слов не могу найти. Что ей сказать? И она молчит, в глаза взглянуть боится. Руку подняла, хотела по груди погладить, да так и не решилась. Повисла рука в воздухе, задержалась немного, потом бессильно упала. Она слабо усмехнулась.
– Удивлён? Тебе и сказать нечего?
Я пожал плечами.
– Удивлён – не то слово. Как же это случилось? Ты такая была…
Она снова усмехнулась. Всё той же жалкой-прежалкой усмешкой.
– Была… Была-была, да вся вышла. – Немного помолчала. Потом продолжила: – Помнишь, я сказала, что тебе не по зубам? Хоть и остался ты в моей душе на всю жизнь, а я тогда так и думала: «не по зубам». Считала себя королевой. – Она снова усмехнулась. – Королева «Шантеклера». И в своём кругу так себя повела. Кому-то не отдала, кому-то не дала, кого-то вообще послала. А там ведь, в кругу этом, свои законы и порядки. Своя иерархия. Сутенёры, менты, администраторы, папики, мапики, авторитеты разные. Ну и выбросили меня, как шавку подзаборную. Понимаешь, сегодня королева, а назавтра пинком под зад – и пошла вон! Я сначала-то хорохорилась. Подождите, мол, ещё позовёте! Позвали? Хренушки! Там таких, как я, пруд пруди! Ещё и очередь стоит. А когда сообразила, что к чему, поздно было. Со мной не то, что разговаривать, никто в мою сторону даже посмотреть не захотел! Одним словом – шавка! А оказалось: не готова я к такому повороту. – Она покачала головой. – Совсем не готова. Сломалась. И не заметила, как скатилась к этому бомжатнику. Квартиру свою шикарную сменяла на однокомнатную. С доплатой, конечно. Доплата, думала, на деток пойдёт. Двое их у меня, если помнишь.
Я кивнул.
– Я всё помню, – говорю. А она слова мои мимо ушей пропустила и продолжает:
– Ну, благими намерениями, известное дело, дорога в ад вымощена. Доплату эту я благополучно пропила. Как и мебель. – Она снова помолчала, потом взглянула мне в глаза. – Такие вот, друг Анатолий, дела. Так что пожертвуй мне ещё трёшку и катись по своим важным государственным делам. А я уж как-нибудь в своей бомжовой компании потусуюсь.
И руку протягивает. Издевается:
– Подайте, Христа ради…
Зло меня взяло. Хотел просто повернуться и уйти. Но не сумел вот так просто. Говорю.
– Денег тебе? На пойло твоё вонючее? На водку? Чтоб я помог тебе спиться и забыться? Да не в жисть! Пей! Пей сколько влезет, только без меня! А помню, говорила, как деток любишь! Это такая у тебя любовь? На водку сменяла? Сука ты, Дунька! Ни копейки не дам! Детям бы дал, тебе – хренушки!
Она поникла вся, скукожилась как-то, зябко передёрнула плечами, повела головой, будто осматриваясь. Говорит:
– Ссучил ты меня совсем. Вижу, смыться поскорее хочешь. Стыдно со мной тут стоять, разговаривать. Западло. Люди порядочные смотрят. Как же: сладкая парочка – полковник и бомжиха – кошка драная. Ладно, полковник, отчаливай! Не буду тебя компрометировать. А денег всё же дай. Не пропью, детям жрать нечего.
– Ты доплату за квартиру уже пропила. О детках не вспомнила. И мои деньги пропьёшь. Не дам. – Потом взглянул на неё, жалко стало. Не её – детишек. Говорю: – Если хочешь, поехали. Я сам детям продукты куплю.
Так и поехали. В гастрономе около её дома накупил я всего, что можно было, на все деньги. В кармане пятёрка осталась на такси до вокзала да на бельё постельное в поезде. Пошли в дом. Она, как собачонка нашкодившая, семенит рядом, в глаза мне пытается заглянуть. Я молчу. Зашли в комнату. Ожидал я увидеть бедноту. Но то, что увидел – потрясло. Знаешь, не пацан ведь, много чего в жизни повидал. Но такое… Представляешь, совершенно пустая комната. Совершенно. Даже стула нет. В углу на полу расстелены одеяла, на них спят дети. Не матрасы на полу, а тонкие одеяла! И такими же дети укрыты! Постоял я молча, посмотрел. Аж сердце заболело. И Дунька рядом молча стоит. Повернулся, вышел на кухню. Она следом. На кухне столик с книжками и тетрадками, видно, уроки здесь дети делают. Два стула. Холодильник старенький ободранный, как будто с мусорки, открыл – шаром покати. Дунька, вся поникшая, не шелохнётся. А меня злость распирает.
– Ссучил, говоришь? Сука ты и есть! Какие тут оправдания? Как шавку, говоришь, выбросили? Так ты и есть шавка! Ещё хуже. Да последняя шавка, дворняга вшивая, к щенкам своим так не относится! Убить тебя мало!
Говорю так, а у самого слёзы на глаза наворачиваются. Кулаки сжал, злость такая, что готов был врезать по морде её пропитой. А она нож со стола схватила, протягивает мне, и шепчет:
– Ну убей. Убей!
На колени упала, слёзы градом из глаз. И всё шепчет:
– Убей. Лучше убей, чем такая жизнь. Виновата я, виновата. И правильно ты меня сучишь. Так что ж теперь? Лучше ты убей, чем под забором где-то сдохну. Или друзья мои, бомжи, в подвале каком-нибудь за бутылку подрежут.
Задохнулся я. Не знаю отчего. То ли от жалости, то ли от злости. Замахнулся и правда, ударить её готов был, да глаза слезой застило! Под сердцем так садануло, думал упаду. Устоял. Достал последнюю пятёрку, швырнул ей в лицо.
– Выпей, – говорю. – Залей горе своё, полегчает. Повернулся, и бегом на выход. Иду по улице, слёзы на глазах, ничего не вижу. Потом уж вспоминал: «Во был видосик. Идёт каперанг по улице и плачет!» Так до вокзала пешком и дочапал.
Толька задумался, помолчал, покачал головой. Потом закончил:
– Такие, брат, дела. А ты говоришь… Больше я её уж не видел.
Алексей пожал плечами.
– Ничего я не говорю. Всякое в жизни бывает. Раньше бы рассказал, может, легче было бы. Оказывается, скрытный ты малый. А я думал, у нас с тобой секретов нет.
– Да какой тут секрет? Разговор-то у нас совсем о другом был. Начали с Лены, а потом, так уж само собой пошло – Дунькой закончили. Всплыло. Всплыло и за душу цапнуло. Видишь, ничего в жизни просто так не бывает. Думал, встреча с ней случайная была. Была и забылась. Ан нет, след на всю жизнь оставила. – Он помолчал. – Ладно. Обо всём поговорили. Хорошо ли, плохо, а мне легче стало. Давай по домам, а то девушки наши, небось, уже волнуются.
Домой Лёшка заявился поздно. Лиза не стала ворчать – не часто муж среди ночи домой приходит, отнеслась с пониманием. Алексей молча разделся, на немой вопрос жены ответил кратко:
– Завтра, всё завтра. Спать хочу – умираю.
Он и правда думал, что уснёт, едва коснётся подушки. Не вышло. Лёг – и сон как рукой сняло. Мысли разные лезли в голову, а сосредоточиться на чём-нибудь одном не мог. Они расползались – ни за что конкретное не ухватишься! «Нагородили мы сегодня! Толька со своими проблемами, да мои сверху! Давай-ка, мужик, – решил он про себя, – будем по порядку, по мере поступления их решать». Он прикрыл глаза, постарался отключиться от всего. Минут пять так медитировал. Наконец что-то стало складываться. «Во-первых, Анатолий. Ну выяснилось, что он не святой – изменял Лене. И что? Значит, и Лена не так уж виновата, что разок не удержалась и отдалась мне? Так что с того? Мне-то почему от этого должно быть легче? Моя-то подлость подлостью и остаётся! Всё равно получается, что это я Ленку соблазнил. Хоть и считал всегда, что жена друга – не женщина. Что у меня с ней никогда ничего такого быть не может, потому что не может быть никогда! Да и не собирался я её соблазнять. Не собирался. И не соблазнял. Просто само собой так вышло. Стечение обстоятельств. – Он вздохнул, выругался про себя. – Летали бы самолёты по расписанию, ничего бы и не было. Аэрофлот! Самый надёжный флот в мире! Вот тебе и надёжный! А чем всё закончилось? Тьфу! – Поморщился. – Теперь Аэрофлот виноват! А ведь врёшь ты, парень! Всё врёшь! – Он лёг на спину, заложив руки за голову. Безжалостно подумал о себе: – Оправдание ищешь? Оправдывайся, оправдывайся! А на самом деле? С самого первого дня, с первого мгновения, когда знакомился с Леной и взгляды наши встретились, я тогда уже понял, что когда-нибудь это случится! Понял! И на самом-то деле, только делал вид, что не может этого быть. Спрятал тайную мыслишку глубоко-глубоко, на самое донышко своей души, и уверял себя (уверял!), что не может этого быть. Ну не может – и всё тут! И вроде бы чуть не уверил, что не может. А мыслишка-то эта нет-нет, да и проскальзывала: "Может-может, дай срок". Уговаривал себя: не может! А сам знал: всё равно когда-нибудь, когда-нибудь! И вот на тебе! Оказывается, нужен был только момент подходящий. Как только выпал он, этот момент, так сразу всё и случилось. Тут, как ни крути, а сподличал ты, Сидоров. Только момент подходящий выпал – сразу и сподличал, и возлюбил жену ближнего своего. Друга, вернее, даже брата своего. Хорошо ещё, что в бане спьяну не ляпнул Тольке о подлости своей. Не упал пьяный дурак на колени. Случилось-то случилось. Но один только раз и было. А зачем же сейчас семью рушить? Да и давно это было. Быльём всё поросло. А Толя? Как он уверен в Ленке? "Её стреляй – с другим в постель не ляжет!" О-хо-хо, хо-хо! Грехи наши тяжкие! Хоть и один только раз это было, но было же!!!».
