Надежда Нелидова - Мачо
Письмо с адресом лежало в кармане. Но все не было нужного автобуса. Аля топталась в тяжелом демисезонном пальто, с маленькой, шерстяной от свежей химической завивки головой.
Вдруг засигналили сверкающие автомобили, негодуя на ползущую процессию облепленных грязью грузовиков. Борта грузовых машин были сверху обиты грубыми досками, и поперек протянуты веревки. Из веревок торчали пегие, черные и рыжие ребристые спины и рогатые головы, вытянутые в разных направлениях. Раздутые ноздри шевелились, кровянистые выпученные глаза озирались кругом. На повороте коровы стучали копытами в обильно обмоченное от страха дно грузовика, иногда скользили и грузно падали друг на дружку.
Выбракованных коров везли на мясокомбинат. Прохожие деликатно отводили глаза, делая вид, что не имеют к процессии никакого отношения. Настолько эти грузовики не вписывались в нарядную улицу – точно выехали сюда прямо из военных 40-х, а может, 20-х годов прошлого века.
Аля проводила взглядом грузовики. Прошел нужный автобус, потом второй. Она все стояла. Развернулась и пешком пошла обратно на вокзал.
В деревне она не отвечала ни на чьи расспросы. Раиса настрого наказала детям: «Присматривайте за мамкой, как бы чего над собой не сделала».
На ночь Аля осталась на ферме: стельная трехлетка Крупинка маялась: кряхтела, ложилась и вставала. По всем приметам, должна была опростаться с часу на час.
– Я с тобой, – сразу заподозрила Раиса. – Ты зачем это веревку?
Оказалось, веревка была нужна, чтобы принести с Алиного подворья чистой сухой соломы – подстелить Крупинке. Потом Аля затеяла помыть на ферме заросшие грязью окошки. К полночи Раиса, обещавшая не спускать с товарки глаз, спала-храпела на диванчике в красном уголке.
Аля посмотрела на нее, подхватила моток веревки с застрявшими соломинками и пошла в угол фермы.
* * *К старенькому родительском дому Аля подбежала, как всегда, вприпрыжку. На улице не горели фонари, в доме тускло светила керосиновая лампа, на занавесках шевелились человеческие тени. Аля нетерпеливо застучала в калитку. Вышла мама с низко опущенным лицом. К Алиному изумлению и негодованию, встала так, что ей не пройти. Умом Аля понимала, что родители давно умерли, и их дома давно нет, но…
Она попыталась обойти мать и услышала холодное, вежливое, чужое, дикое:
– Покажите ВАШ паспорт, пожалуйста.
Ничего не понимая, Аля послушно протянула паспорт, и мама долго в него смотрела. И, пряча глаза, возвратила:
– Я не могу ВАС пропустить.
Аля разрыдалась от обиды. Родной низкий, жалостный голос произнес:
– Доченька моя, хорошая, красавица…
Аля зажмурилась от резкого солнечного света. Рядом за перегородкой стояла темная от пота Крупинка, облизывала фиолетового теленочка: еще парного, на подламывающихся ножках, с лежащей вкривь и вкось кудрявой шерсткой.
– Хорошая, красавица у нас доченька родилась, – приговаривала Раиса.
Захлопали двери: шли на дойку женщины. Подходили, хвалили новорожденную телочку. Горячо обсуждали новость: Илюшонки перекупил молокозаводчик Григорьев, уже поднявший в районе несколько хозяйств и сколотивший что-то вроде холдинга. В первую очередь распорядился насчет комбикормов, посевного материала, долгов по зарплате.
– Ой, девки, на улице дождик прошел – летний, теплый. Вмиг зазеленело. Травка полезла… Ты телочку принимала, Раиса? Как назовешь? – А давайте назовем: Травка, – попросила до сих пор отрешенно молчавшая Аля. – А что? Хорошее имя: Травка. Зеленое, летнее. Ну, девки, ожили!
ДЕРЕВЕНСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Извечный треугольник: он, она и… она. У любовного треугольника все углы острые, тем более, если он образовался в маленьком селе, где всё друг у друга на виду… Классический пример подобных отношений – роман «Любовь земная», по которому снят одноименный фильм. О треугольнике, который я имею в виду, роман не напишут…
– Ты еще не сдохла? – искренно удивился женский голос на другом конце провода. – Живучая… Ничего, недолго осталось.
– Ой, не могу! – веселился тот же телефонный голос на следующий день. – Видела, видела я тебя в обнове. Сама рыжая, и пальто рыжее – умора! Не высовывай нос из дома, не смеши людей, уродина.
На третий день невидимая собеседница откровенно делилась:
– Петя обещал меня кассиром к себе в хозяйство взять. Наконец, хоть одна красивая женщина в вашем колхозе появится. С тобой-то ему давно позорно показываться: сгорбленная, сморщенная, истеричка. Старуха старухой. Отправим тебя в психушку, заживем с Петей в новом доме…
Через слово – отборный мат. Трубка дребезжала – с того раза, когда Петя (муж) запустил аппаратом Алене в голову.
– Я и вправду на грани того, чтобы сойти с ума. Не могу себе найти места, мечусь из угла в угол и плачу, плачу… – Рассказывая, Алена кашляет: ранней весной, спасаясь от мужниных побоев, бежала в тапочках на босу ногу по снегу и отсиживалась, дрожа от холода, в сарае.
Она тенью слоняется по избе – просторной, новой, еще белой, сохраняющей запах душистых свежих бревен. Недавно газ провели, спасибо, Аленина мать с пенсии поднакопила на это дело 20 тысяч. Кто не знает близко эту семью, завидует. Дочь почти взрослая, тринадцать лет. Муж – председатель колхоза. Алена – уважаемый в деревне человек, бессменный председатель сельсовета, теперь вот глава сельского поселения. Оттого и поделиться – поплакаться, кроме городской сестры, некому – стыдно.
Хотя, скрывай не скрывай, в деревне всё на виду, все друг о дружке знают. Передают подробности: Петру пятьдесят лет стукнуло – жена два больших богатых стола накрывала. А про юбилей супруги муж и не вспомнил. Зато день рождения любовницы в городском ресторане справлял – стены дрожали. Жене сережки за триста рублей купил, любовнице – за девять тысяч…
В народе говорят: мужчина – вода, женщина – чаша. В квадратной чаше вода квадратная, в круглой – круглая. Плещется Петр в чужой, фигурной Алениной чаше.
Про горе Алены я знаю от ее младшей сестренки. Она, в отличие от Алены, боевая, бойкая. Бурно обещает расправиться с деверем-изменником.
– Они устроили травлю моей сестры. Поеду в деревню, убью кобеля, пускай меня посадят. Отсижу – выйду, зато Алена перестанет мучиться.
Она уже писала в райцентр по месту работы Петровой любовницы – той самой телефонной террористки. Добилась, что та вынуждена была уволиться и… тут же нашла новое непыльное место, в администрации.
Сестренка не опускает рук. Собирается ехать в министерство сельского хозяйства: «Пускай разберутся с таким горе – председателем. Он на колхозной машине к любовнице в район разъезжает. Деньги на подарки, небось, из колхозной кассы черпает, а хозяйство на ладан дышит».
Это раньше оскорбленные жены бежали в профком-местком-партком, где неверного мужа прижучивали по всем статьям. Сейчас юридически подкованная разлучница, подбоченившись, заявляет:
– Я сама на вас в суд подам. За грубое вмешательство в частную жизнь.
Она вообще, несмотря на телефонный мат, грамотная, образованная дама. Не скажет просто: «Я Петей верчу, как хочу» – а важно: «Я Петей манипулирую…»
– Ален, у тебя агрономическое образование. Тебя с руками оторвут в любом колхозе, помогут с жильем. Дочка почти взрослая, помощница…
Ее сухое, тонкое лицо вспыхивает нервным точечным румянцем.
– Я?! Это я должна срываться из родной деревни, с насиженного гнезда, как беженка?! За какую вину?! Чтобы он торжествовал, со своей бесстыжей ходил по деревне, взявшись под ручку?
Договорить Алене мешают рыдания. А она бы многое сказала: про то, как тяжело, невыносимо в пятьдесят лет начинать жизнь с нуля. Про то, что на новом месте она будет рядовым полунищим агрономом, а сейчас уважаемый человек с солидной, по деревенским меркам, зарплатой.
Там ее ждет дырявая развалюшка либо комнатенка в общежитии с дочкой-подростком на двоих. Здесь – просторный теплый дом, в который вложены деньги, время, силы. Душа вложена. Газ провели…
Но не работа, не газифицированный дом – вернее, не только это – удерживают ее от решительного шага. Когда муж, теплый от чужих женских объятий, возвращается за полночь, Алена стелет постель и… ложится рядом. Значит, любит? Любовь, похожая на отчаяние, на надрыв, на безумие. Любовь, которой принесены в жертву ее здоровье, да, в сущности, вся жизнь в жертву принесена.
Самая большая безвинная жертва – дочь. Они удочерили ее в шесть лет и, как выяснилось, удочерили на муку. С шести лет она оказалась втянутой в недетские отношения, стала заложницей трех взрослых людей, не сумевших разобраться в своих чувствах.
Вечно подавленная, плачущая, сходящая с ума мать. Вечно раздраженный грубый, распускающий руки отец. Деревенские шепотки за спиной, со смешком, с гадкими подробностями – про зазнобу на стороне. Была милым покладистым ребенком – стала подростком, предпочитающим подозрительные компании и улицу домашним стенам.
