Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Как всегда, это значило, что сказанные слова оба понимали по-разному.
Она сидела на краю ванны в черной длинной юбке из легкого и очень нежного на ощупь шелка и каком-то топике, который был надет сверху, чтобы укрыть рвущуюся наружу красивую грудь. Он лежал в воде голый, укрытый пеной, которую она соорудила, выдавив что-то желтое из тюбика под струю воды.
Они разговаривали без обиды, хохоча и подтрунивая друг над другом, обсуждая самые интимные возможности будущего секса, и им было так хорошо, как может быть только очень нужным друг другу людям.
Она снимала макияж — он в первый раз видел, что лежит у них на ресницах, — стирала нечто розовато-желтоватое со щек и лба, хорошея на глазах, потом они поменялись местами. Она полезла в ванну, которую любила больше, чем душ, и долго там грелась.
Ей всегда было холодно, хотя малокровной она не выглядела, да и худой тоже — всего на всех красивых местах было достаточно.
Он попытался было настроить телевизор на что-то подходящее моменту, но, как только она пришла, необходимость в дополнительной стимуляции отпала.
Потом они гадали — днем были куплены две колоды новых (ненадеванных, как он сказал) карт, и они пытались узнать свою и еще чью-то судьбу.
Потом она спала, как всегда, повернувшись к нему спиной и не шевелясь до утра, а он вспоминал.
Это случилось несколько месяцев назад, осенью.
В четверг жена довела обычную в последнее время размолвку до скандала, а потом предложила пожить отдельно. Кончилось тем, что он поехал на дачу, проведя там конец недели, а она осталась в городе, тем более что в воскресенье она еще и работала.
А в понедельник он вдруг встретился с маленьким черным камнем — такой жена становилась, когда происходили события.
Она не смотрела на него. Ей трудно было произнести эти фразы. Но она выдавила их из себя:
— Надо пожить врозь. Я не знаю, что это. Я не знаю… — Тут и были произнесены слова, которые в одночасье перевернули привычную картину мира. — Любовь это или нет, я не понимаю, МЫ не понимаем пока…
Вот это МЫ, отделившее прошлое от настоящего, и добило его окончательно. Похолодев, он понял, что действительно это слышит, слышит от своей жены, и она говорит правду, и все изменилось в одну минуту.
Он еще что-то лепетал, пытаясь держать спокойный тон, о глупости, о времени, об их прошлом, о том, что так нельзя, — в общем, весь дежурный набор расставания, уже точно понимая, что говорит это чужой женщине, что она уже не с ним.
Она слушала его терпеливо, не желая, видимо, больше обижать, или из чувства сострадания, но отрешенно, устало — главное было сказано, она решилась, и теперь ее жизнь ехала куда-то в сторону от этого лохматого, растерянного человека, которого было жаль, но и только.
Зазвонил телефон. Потом еще раз. И еще. Она взяла трубку и ответила так, будто его здесь не было:
— Да! Мы поговорили. Нет, все нормально, солнышко.
Такого голоса, робкого и нежного, он не слышал от нее лет пятнадцать, и ему стало нехорошо. Случилось то, что она ему пророчила раньше, а он не принимал во внимание: «Я другая, Игорь, я теперь совсем другая. Не кричи. Я не боюсь тебя больше».
Так было несколько раз в течение последнего года, но он считал это обычной женской хитростью, зная, что все перемелется — столько лет вместе, корни срослись, как разделиться, да и зачем? Он ее не понял тогда, а сейчас не понимал, как остановить катастрофу (он четко осознавал, что наступает катастрофа), и, ощущая дикую слабость внутри, топтался растерянно посреди комнаты, ненавидел себя за неумение совершать решительные действия, презирал себя, но еще тверже вцеплялся ногами в пол и вслушивался в ее голос.
Она отвернулась и захлопнула мобильный телефон, которого раньше у нее не было.
«Откуда? Зачем?» — машинально подумал он, а потом вдруг понял, что это телефон для звонков тому — ДРУГОМУ. Значит, все продумано, приготовлено, и от этой мысли он еще больше ослаб.
Они помолчали, потом она сказала:
— Ну что ты так расстраиваешься? Еще ничего не решено. Нам самим надо многое понять.
Он повернулся и вышел. Его не остановили.
Он поехал в офис — они работали в одном здании, только на разных этажах, — прошел через приемную, здороваясь с людьми, потом через несколько курилок на лестницах, шутя и отвечая на приветствия, вальяжно открыл дверь кабинета, попросил чаю, подождал, пока принесут, зашел в шкафчик — так он называл маленький туалет в углу кабинета, — плотно закрыл дверь, укутал полотенцем голову и закричал.
Он слышал себя и не понимал, откуда в нем взялся этот тоскливый, звериный, невозможный крик. От отчаяния? От наступившего одиночества? От обиды, ярости? Нет, пожалуй, именно от тоски.
Это длилось долго, так долго, что потом он сел на пол, весь в поту, с дрожащими руками и слезами, текущими по щеке. Он плакал! Это было невероятно — последний раз слезы были у него лет в девятнадцать, когда получил, и заслуженно, в нос от рабочего класса на институтской практике. И вот, поди ж ты, через столько лет он сидел на полу и плакал, а слезы текли, как вода, и он, оказывается, не знал, что у него такой большой запас этой влаги.
«Морда вся распухла, как выходить-то буду?»
То, что надо было спасаться и немедленно куда-то убегать, не вызывало никаких сомнений. Он стоял у зеркала и смывал холодной до ломоты в пальцах водой остатки слез и соплей, делая примочки к щекам и под глазами. Во всяком случае, когда он надел черное кашемировое пальто, замотал шею шарфом по тогдашней городской моде и взглянул, наконец, в зеркало, на него посмотрел оттуда седовласый мужчина лет шестидесяти, без каких-либо явных следов переживаний на лице — немного, правда, покраснели щеки и веки припухли, но ничего, голову наклоним и проскочим без последствий.
Он взял из портфеля ключи от «мерса», на котором иногда ездил сам, позвонил водителю, чтобы не беспокоился, бодро сообщил удивленному помощнику, что будет на срочной встрече в городе, прошел охрану, проглядывая на ходу для пущего эффекта какие-то бумаги, упал на сиденье, захлопнув дверцу, и погнал как сумасшедший.
Он не заметил, как сделал два круга по Садовому кольцу, крича в голос на себя, на соседние машины, потом врубил радио на полный звук так, что уши закладывало, и начал орать песни, как в караоке, под какую-то новую станцию с подходящим под его состояние репертуаром: в меру сопливо, в меру ритмично, но без паскудства пошлого — «я тебя, ты меня», пел и снова плакал. Хорошо, у машины были правильно затонированы стекла, а то народ насмотрелся бы. А потом уже не плакал (слез не было) — рыдал, вот правильное слово, и изумлялся себе, что случившееся его так глубоко задело, так оскорбило и так унизило — он не актерничал перед собой и не на сладкую жалость к себе давил — не в этом было дело — не ерунду ведь он оплакивал. И снова ехал, мчался куда-то, гнал на большой скорости, меняя ряды, как это делают отвязанные пацаны на дорогущих «ферарях» и «ламборжинах», был, как никогда, агрессивен, но Бог его, видимо, хранил сегодня, дал покуражиться, нагореваться до основания, до самого донышка души.
Он уже не орал — хрипел, — голос был сорван, и он долго еще не мог говорить нормально. «Мерс» спас его, стал тем уединенным от всего мира местом, где он мог сам себе жаловаться, сам с собой ругаться, сам себе исповедоваться. Еще много раз он занимал эту автомобильную исповедальню и лечил себя как мог.
Потом он позвонил другу Коле, Николаю, почти чудотворцу. Была у него, к счастью, такая опция — очень уж совпадали у них способы жития и манера общения со страждущими душами. Коля появился у него, а он у него (надеялся, что было именно так) лет двадцать назад, когда он был никто и звать никак, только приехал в этот сучий и акулий город, в котором сумели разглядеть в нем какой-то уникальный и необходимый тут талант и не сожрали, дали выжить, — так вот, Коля появился рядом (он так действительно думал), чтобы помочь ему не скурвиться, не остановиться, сделать все до конца.
Они задружили, хотя встречались редко, но по телефону разговаривали часами, абсолютно понимая друг друга по микроинтонации — видимо, голоса были тем, что было настоящим в них, что не раздражало, что оставляло и свободу для каждого, и возможность нафантазировать что-то хорошее.
Так вот, он решился, наконец, дозвонился до Николая и все рассказал.
Припарковался в каком-то засыпанном желтой листвой кривом московском переулке, сидел и слушал мудрого Колю, и чем дальше слушал, тем страшнее и страшнее ему становилось.
Тот его не успокаивал, не говорил дежурных фраз о том, что бывает, перемелется, не осуждал жену, которую тоже хорошо знал, — в первый момент вырвалось у него словечко грубое, но и только. И вдруг спросил его прямо — хочет ли он, чтобы все вернулось и было как прежде?
