Михаил Бутов - По ту сторону кожи (сборник)

– Ясно. Документы есть?

– У меня есть, – сказал я. – У него – не знаю. Я имею в виду – с собой.

Трубецкой достал паспорт.

– Ладно, – сказал следователь и пожевал губами незажженную сигарету, – потом.

Он тоже походил, тоже посмотрел. Переворошил какие-то журналы на шкафу. Я опустился на диван, с Трубецким рядом. Подумал, что работа у них все-таки собачья – не позавидуешь. Хотелось согнуться, голову к коленям, и оставаться так, долго.

– Записки не было? – спросил главный у лейтенанта.

– Нет, не нашли. Кухню еще не проверяли.

Голос у лейтенанта был мягкий и с эдаким петербургским акцентом – как БГ поет. Я заподозрил в нем интеллигента.

– Я уже искал, – сказал я. – Он не оставил.

– Это его квартира?

– Да.

– А вы что тут делали?

– Жил.

– Что, негде жить?

– Значит, негде.

– А прописка есть?

– Здесь?

– В Москве.

– Есть, конечно.

– Где?

– В паспорте написано.

Между каждым таким вопросом-ответом пауза повисала иногда на несколько минут. Тогда они начинали перемещаться, все разом, и потом снова застывали, в новых позициях. Только мы с Трубецким оставались на месте, словно превратившись в центр притяжения. Какая-то безумная пантомима.

– Ну и что у вас тут происходило?

Только тоска осталась во мне, ела меня изнутри. Ей нужен был выход, как гнойнику в запломбированном зубе. Я взорвался:

– А у вас дома что происходит? Ели, спали. Вы чего ждете – пьянок с бабами? Не было. У соседей узнайте.

– Ну-ка спокойнее! С бабами – не с бабами… Квартира его?

– Я отвечал уже: его.

– И что же он, прямо так и пустил?

– Это что, невероятно?

– Платили ему?

– Нет. За квартиру платил. В сберкассе.

– И ключ имели свой?

– Естественно.

– Давайте сюда. И его ключ тоже.

В прихожей второй следователь что-то записывал, прислонив к стене папку с бумагой и постоянно встряхивая ручку. Ему приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать шею, чтобы видеть твои руки. Я пошарил у тебя в куртке, вынул все, что нашел в карманах, и сложил рядом на табуретке. В комнате сержант уже выдвигал из шкафа ящики.

– Паспорт, – сказал он.

Главный пролистал, потом бросил на стол.

– Это его записная книжка?

– Слушайте, в паспорте должна быть старая прописка. Это адрес матери – они раньше жили вместе. Я хотел ей позвонить – но тут телефон не записан. Нужно искать ее как-то…

– А вы не беспокойтесь. Все найдем, как положено. Ссадина на щеке – откуда?

– У меня?

– Да, вот.

– Не знаю. Ободрался обо что-то, не заметил.

– Как это можно: пораниться и не заметить?

– Да мне не до того тут было! Что вы так смотрите-то на меня?

Он промолчал, но глаз не убрал. Сержант достал из-за шкафа сумку с пустой посудой.

– Пил он? – спросил главный.

– Ну, скорее нет. Во всяком случае, не в такой мере.

– Ну а почему он такое сделал, как считаете?

Я не стал отвечать. Во рту от курева стало кисло. Второй вышел из прихожей и что-то вполголоса излагал главному. Тот снял шапку, махнул ей пару раз у лица и вернул на место. Потом кивнул лейтенанту:

– Звони в «скорую», пусть регистрируют смерть. И протокол потом составь, с ними обоими.

И тут все-таки возник мой врач. Ты его знал: он не без странностей и остался верен себе. На присутствие милиции внимания не обратил вообще, сразу же сунулся к трупу. Потом хмыкнул, как-то даже довольно, и по-хозяйски прошагал к нам, потирая, как обычно, руки. Подозреваю, что за этим он и приехал: посмотреть – набирался экзистенциального опыта. Это не в укор ему – так. Но и менты к его появлению отнеслись почему-то как к должному. Главный едва взглянул.

– Это тоже мой знакомый, – сказал я. – Он медик, я звонил ему…

– Документы при себе? – спросил лейтенант.

– А как же, а как же… – врач похлопал себя по бокам. Паспорт его имел кожаную обложку. Не то что замызганные наши с тобой.

– А с… – он кивнул на дверь, – с хозяином тоже были знакомы?

– Немного, немного. Заходил иногда.

– Давно его знали? – спросил меня главный.

– Кого? Мертвого?

– Ну а кого?

– Лет десять. Может, двенадцать. Мы вместе поступали в институт. Я доучился, он – нет.

– Работал где?

– В мастерской. Бутафорию делали для кино.

– А в последний раз когда его видели?

– Сегодня утром. Я уходил на работу, часов в десять.

– И он был нормальный?

– Что значит нормальный?

– Ну делал он что, как себя вел?

– Он лежал в постели. И, по-моему, не проснулся.

– А вообще в последние дни?

– Как сказать… Депрессия, конечно, была у него. Дурацкое слово…

– Обнаружили его когда?

– Что-то около одиннадцати.

– Ага. И он был уже мертвый?

Я едва не завыл. Тоска уже забивала мне горло.

– Сейчас он какой? Все было так же.

Он закурил, долго затягивался. Потом подытожил:

– Ладненько.

И Трубецкому:

– Ну а вы…

– А где его одежда? – поинтересовался второй. Я подумал, что перебивать друг друга для них, видно, уже не привычка, а метод.

– Какая?

– Что на нем было, в чем дома ходил.

Все это лежало со мной рядом, аккуратной стопочкой. Убийственная твоя аккуратность. Может, ты не знал еще, зачем в ванную направляешься?

Он перебрал: полотняные брюки с дырой в паху, выцветшая майка, крестик на цветном шнурке.

– А трусы?

Я пожал плечами.

– Там, наверное, рядом с ним.

– Там ничего нет. Давайте поищите!

Все ждали, пока я возился, искал. Перевернул, что мог, но трусов действительно нигде не оказалось – до сих пор ума не приложу, куда они могли исчезнуть. Когда я признался в этом менту, такая мина возникла у него на лице, будто он додумался до чего-то и сейчас по лбу себя треснет. «Ба! Да это же Ниагарский водопад!» Лицо у него вообще было с печатью. Я встречал такие только у рабочих в морге и у некоторых милиционеров. Архетип убийцы. Причина, наверное, одна и та же.

«Скорая» доехала удивительно быстро – куда быстрее стандартных часа с четвертью. Я их почти не видел, они возились там: в ванной, в прихожей – сами по себе. С нами уже лейтенант протоколы писал. Как в романе про гэбистов: злой следователь – добрый следователь. Лейтенант был вежливым. Мне показалось даже, что он мне сочувствует.

Когда дело дошло до места работы, я выдал по полной программе: и патриархию, и Отдел внешних церковных сношений… Это хотя и мало имело отношение к действительности, но совсем уж враньем не было тоже – при случае удалось бы отвертеться. Понял меня и Трубецкой, расписал свою жалкую контору как министерство. Вышел ход конем, я и не ожидал, что так подействует. Видно, контраст сработал: приняли за оборванцев, а оказалось – люди! Главный слышал. И обороты тут же сбавил, вся его дотошность сдулась, как проколотый баллон. С этого момента они будто заторопились свернуться, как-то сразу и все. В общем, верно: поостеречься всегда полезнее, на хрен кому лишняя головная боль. Самоубийство и есть самоубийство. А может, просто уже все сделали, что были должны.

Оказалось, что забирать труп не будет и «скорая». На мгновение я испугался – подумал, что заниматься им не станет вообще никто, что все здесь и оставят так. Но отрезвел: невозможно. Лейтенант писал: такого-то имярек знаю с такого-то года. Спрашивал: правильно? В течение года в связи с семейными осложнениями проживал на его квартире. Двенадцатого февраля ушел из дома утром, около десяти. Вернулся в двадцать три ноль-ноль и обнаружил… Так далее. С моих слов записано верно. Подпишите здесь.

– Ну все, – сказал главный. – Вызывай труповозку и Никитенко с печатью.

– Придется, ребята, с нами в отделение проехать, – сказал лейтенант. – Потом отвезем вас. И давайте адреса, телефоны, где вас искать теперь.

– Запишите его, – я кивнул на Трубецкого. – Я у него буду.

– Осмотр трупа они должны подписать, – сказал второй.

Нас вывели в прихожую, всех троих.

– Труп голый, – бубнил он, – находится в ванной в сидячем положении. Резаные раны на обеих руках…

Я заглядывал ему через плечо. С орфографией у него было так себе.

– Обнаружены одноразовая бритва в пластмассовом корпусе и кухонный нож с деревянной рукояткой…

– Подождите! – я почти закричал. – Откуда нож? Ножа не было, я бы заметил.

– Под ним лежал, – сказал второй и почему-то вздохнул. – Врачи нашли, когда его ворочали.

Я никак не мог сообразить. Что же ты, тупым ножом пытался себя попилить? «Больно стало, сучонок!» – кричал пьяный Широков, когда я рассказал ему об этом. Не выдержал, значит, решил как все – бритовкой!

– Подписывайте! – сказал следователь.

– Ручку дайте.

– Может, вы все-таки посмотрите сначала?

– Я видел.

– Посмотрите еще раз! Я вам прочел, вы должны убедиться.

– В чем?

– Что все записано верно, в чем!

Я подчинился. И в последний раз увидел то, что от тебя осталось (джойбои из морга сваяют потом нечто настолько непохожее, что я едва не крикнул, когда пустили в зал: перепутали!). К телу уже прикасались, осматривали, описывали – и те, кто делал это, приняли на себя все, что оно излучало. Остался предмет, форма, ничего общего с тем сгустком зла и угрозы, в соседстве с которым два часа назад я не в состоянии был справиться с ужасом. Я посмотрел мельком, увидел что-то коричневое под тобой и поспешил отвернуться. Решил: дерьмо – ведь это сопутствует смерти. Позднее узнал, что ошибся – там лежал пласт старого цемента из-под оторванной мыльницы.